Подними голову повыше

1. Аято чуть щурит глаза, кривит правый уголок губ, сжимает крепко кулаки, спрятав их в карманы старой толстовки, — просто она ему не нравится, она его бесит, она должна исчезнуть из его жизни вместе со своими книжками и улыбками, пробирающимися в самую глубь. К сожалению, Аято больше совсем не мальчик четырнадцати лет, готовый отдаться горячей ненависти, и внутренний голос, притаившийся глубоко-глубоко в голове, настырно шепчет: «Ты хочешь, чтобы она осталась». Аято выдыхает сквозь стиснутые зубы, пинает хлипкую деревянную дверь, и, когда он широким шагом входит в чужую комнату, на него глядят каре-золотые глаза, широко распахнутые. Она слегка хмурится, поджав губы, и недовольно говорит без всяких приветствий: — Ты напугал меня, Аято-кун. Он равнодушно пожимает плечами, проходя дальше, и свободно садится на металлический стул, стоящий прямо напротив неё. Теперь можно смотреть прямо на неё, высказать всё накопившееся и сказать «хватит бегать за мной хвостом», но выходит совсем иное, и Аято, понимающий, что не сбежать, начинает злиться. — Я могу устроить тренировку, если хочешь. Скажем, пробную для твоих умений, — он пытается сказать это равномерным голосом как можно небрежнее, но выходит всё равно так, будто он действительно желает ей помочь, как какому-то другу. Аято замечает, как и так помятая закладка для книг сжимается у неё под пальцами, но Хинами отвечает спокойным взглядом и уверенностью. Можно даже и позавидовать, если забыть, кто именно её учил. — Я пойду, — будто бы для лучшей убедительности она кивает головой. — Пощады от меня не дождешься, малявка, это тебе тоже следует заучить. Хинами ему улыбается, будто сейчас он рассказал, как все собственные силы и умения приложит, чтобы научить её выживанию. На самом деле, Аято чувствует себя неуютно, когда ему улыбаются вот так открыто, не таясь, и он хмурится ещё сильнее, сощурив глаза. — Я знаю, — в её голосе отчетливо слышны веселые нотки, — братик рассказывал мне, как его тренировала сестренка Тоука. Упоминание о старшей сестре — как нож под ребро, такой же неожиданный и такой же больной. Аято, разозленный на собственную глупую опрометчивость, кричит на себя внутри, потому что к такому нужно привыкнуть, такое необходимо отсеивать мимо ушей, потому что Фуэгучи Хинами верует, что прошлое спасает от падения вниз, быстрого и неизбежного. Ему остается лишь хмыкнуть и выйти вон. — Я не такой, как моя сестра. У Аято — чутьё на печальные взгляды в спину. Чутьё срабатывает. 2. — Вставай. Аято смотрит на неё сверху вниз. Хмурится, раздражается, а всё равно стоит рядом — тяжелый сапог у её головы — и напряженно смотрит на неё, лежащую на земле. — Я сказал тебе вставать, — и добавляет стальное: — Я приказал. Хинами глядит на него как-то брошено, как-то открыто, как-то жалобно, и Аято, кажется, ощущает то самое отвратительное чувство, когда ты кого-то предаёшь, но тебя прощают. Он хочет изгнать это щемящее чувство, колющее в груди, и раздражение пронизывает всё тело, и Аято говорит грубое: — Я же сказал, что я не моя сестра. Хинами мягко улыбается уголком губ — прекрасно видно, что ей больно даже дышать, потому что ещё никто раньше не опрокидывал её на спину так грубо и безжалостно. Она сдавленно кашляет, прежде чем сказать то, что Аято не хочет слышать; то, что заставляет то отвратительное чувство в груди разрастаться колючим терновником. — Сестренка ломала братику кости. — Что, тоже так хочешь? Хинами морщится, опирается на локти в слабых попытках подняться, но всё равно говорит подавленно: — Не хочу. Аято тяжело вздыхает и подаёт ей руку. — Знаешь, мне тоже не хочется… Это не понравится. Она принимает руку, старается не морщиться, когда он тянет её вверх, и, стоя твердо на ногах, Хинами поворачивается к нему, произнеся тонкое «спасибо». Аято морщится и уходит, Аято раздражается и чувствует, Аято, наконец, понимает, что, если Хинами уйдет, крепкого моста между ним и его сестрой не останется. Чутьё молчит и спит у него в груди. Рядом с сердцем. Через два месяца Хинами ему говорит, что они, видимо, друзья. Аято хочет чувствовать былую злость на сентиментальные вещи, а чувствует лишь облегчение, окутывающее его с головы до ног. 3. У него очень запутанная жизнь (стала вот уже год). Аято смотрит на Хинами, Хинами — на Аято, и у него внутри что-то переворачивается, затягивая ещё один узелок в его непростой запутанной жизни. Щурит глаза и думает, что желательно эти узелки просто-напросто разорвать, так будет легче, быстрее и менее трагично, а затем внутренний голос шепчет: «Но тогда у Хинами больше не будет друга». Просто Аято — её единственный друг, лучший, преданный и живой, конечно же. Поэтому Аято придется жить, стараясь смягчить натертую тугой веревкой кожу, и шея тоже болит, почти трескается, почти ломается, почти прахом из костей становится, так что ему остается, видимо, всего лишь ждать. Аято, знаете ли, вечно чего-то ждет: отца, прощения сестры, возвращения одноглазого ублюдка, взгляда каре-золотых глаз. Последнего он дожидается каждый раз. Наверное, остальное тоже когда-нибудь придёт к нему. (кроме отца, конечно же) (и ублюдка) (мертвые не возвращаются) 4. Аято путается в этих многочисленных узелках — на самом деле, узлы, но когда о них думаешь, как о легких маленьких узелках, то становится не так страшно. Думается даже, что всё ему по плечу, достаточно верить — да ещё голову поднять повыше. Хинами смотрит на него снизу вверх, голову подняв повыше, губы сжимает, чуть щурит глаза, а уверенный взгляд всё равно просачивается. Она, видите ли, хочет участвовать в вылазке. Аято, знаете ли, не желает вообще ничего. Хинами у него за спиной, тяжело дышащая, пытающаяся услышать, и она слушает, слушает, слушает, через себя пропуская ненужный мусор и скучную информацию. — Их пятеро, — на ухо ему шепчет, и Аято краем глаза вновь наблюдает за этой странной маской (будто бы у Хинами есть только уши и рот, и она слепая девочка, следующая за ним от безысходности). Он не говорит не идти за ним. Она же слепая, она всё равно пойдет хвостом. Аято ломает кости живым, Хинами стоит за его спиной. Это хвалит их за хорошо проделанную работу, Хинами мягко, доверчиво улыбается, следует за монстром в бинтах, и Аято остается лишь остаться за её спиной… и оставленный позади мальчик отворачивается. Это ломает кости лучше всех остальных, вот только Хинами не привыкать общаться с такими любителями чужих костей. Вот только Аято ещё нужно привыкнуть общаться с так называемыми солнечными девочками, улыбающимися, верящими только в хорошее, поднимающими головы повыше. Аято пинает носком сапога камушек под ногами — закатывается в какой-то пыльный угол, — и уходит спать. Всю дорогу почему-то попадаются одни камушки, серые и маленькие, коричневые и большие, и Аято впервые замечает, что он вечно смотрит вниз. Кажется, пора менять сапоги. 5. Хинами смотрит на него, Аято — на Хинами. Она улыбается, не сдерживает веселого смешка, но он лишь фыркает, положив гудящие от усталости ноги на круглый столик. Хинами читает какую-то книжку (на обложке какая-то лисица), в голове у Аято что-то звонко щёлкает, как печатная машинка, и он, не подумав, выпаливает: — Что за книга? — и сразу закрывает свой гребаный рот. Хинами смотрит на него удивленно, Аято смотрит на личное отражение в зеркале с ненавистью. — Забудь, — отмахивается, старается представить это как какой-то вымысел «давайте представим, что это говорил не я». — Не нужно стесняться того, что тебя наконец заинтересовала книга, Аято-кун, — в тоненьком голосе слышатся смешки, на что Аято оскорбленно поворачивается всем корпусом к ней, сбросив ноги со стола и уперев локти на его деревянную поверхность, и теперь подается вперёд. — Мне не интересно, — раздраженно поясняет, словно маленькому ребенку, чуть сощурив глаза. — Это не моя забота. Хинами беззаботно пожимает острыми плечами, переворачивая страницу, улыбается как-то мягко, безмятежно, и Аято теряется. Она открывает рот, её губы шевелятся, горловые связки издают звуки — Хинами тихо читает. — «И лисёнок подумал о том, что сегодня он сделал хотя бы одно хорошее дело, извинившись по-своему за украденного угря». Аято хочется убежать. Хинами хочется посмотреть, как сильно его это заинтересует. (лисята рождаются не рыжими) Аято замирает на месте, смотрит в одну точку (книга в её нежных ладонях), стискивает зубы, думая, что сейчас не прочь услышать неприятный скрежет, — это будет доказательством того, что он до сих пор находится здесь, в настоящем. Хинами поднимает на него взгляд, и веселье в её глазах заменяется каким-то чуждым ей непониманием. — Аято-кун? — боязливо, осторожно, мягко. — Я не просил читать мне это, — зубы, наконец, скрипят, значит, он всё ещё настоящий, он не иллюзорный, он сильный, поднявший голову повыше (не как больше десяти лет назад). Хинами молчит, видимо, понимающая, какая же она глупая наивная девочка. Аято хочется сказать ей, что она всё ещё малявка, что она всё ещё дура, что она всё ещё, скорее всего, сдохнет, и ему не жаль будет, пусть захлебывается вязкой слюной, горячими слезами и металлической кровью. Аято хмурится, смотрит себе на сапоги (надо бы уже поменять), у них стертые носки, потому что он слишком много пинал камней. Хинами почти бесшумно встаёт, приближается осторожно, кладет руку на его плечо, и ладонь теплая, а пальцы, сжимающие плечо, удивительно сильные. — Если об этом нужно поговорить… — Не нужно, — отрезает один узелок. Хинами ловкими пальцами ерошит ему макушку, гладит по взъерошенным волосам. — Лисенок Гон умрет в конце, — говорит она неожиданно; у голосовых связок выходит грусть. Аято коротко кивает. — Да, я знаю. (лисята рождаются бурыми) (как земля) 6. Хинами всё ещё следует за ним хвостом, смеющаяся за его спиной. Аогири её всё-таки принимает, она находит себе новых друзей, а всё равно ходит именно за ним. У Хинами новые этапы в жизни; у Аято воспоминания о прошлом. Всё разрушается, и Аято остается только смотреть. Отец читает ему сказку о лисенке Гоне. Сестра просит прочитать её снова, и отец, конечно же, начинает заново. Аято помнит приятное тепло футона и отцовского бока. Аято помнит тихий голос и мягкий свет лампы. Аято помнит эту чертову сказку, но постепенно забывает лицо отца, и он не знает, к лучшему ли это. (очень хочется верить, что да) Хинами тычет его в бок, едва слышно смеётся. — Ты не слышишь меня, Аято-кун, — без упрека говорит она. — Ага. — У Аято всё ещё воспоминания в голове. — Когда ты думаешь о чем-то, ты похож на свою сестру. У Хинами не бывает границ на тему прошлого, оно у неё всегда открыто для душевных разговоров, печальных слёз и сердечных пожеланий. Вот только Аято этого не хочется. Вот только упоминание о старшей сестре, о том, что у него всё же кто-то есть, делает только хуже. Аято морщится, его передергивает, и рот искривляется, словно по его телу проходят отвратительные мучительные судороги. Через пару секунд он берет себя в руки — надменно фыркает, приказывает не говорить глупости, отходит на пару шагов, но прекрасно чувствует этот пристальный взгляд ему в спину. Чутьё, хранящееся рядом с сердцем, срабатывает. Хинами умеет слушать. Казалось бы, она не должна уметь слушать чужие мысли и сломанные мечты. — Тебе больно вспоминать о Тоуке? Для неё, слышащей абсолютно всё, доходит как-то слишком медленно. Либо на самом деле она вовсе не такая солнечная девочка. Хочется улыбнуться и сказать что-то вроде «глупости не говори», а получаются лишь уголки губ, криво чуть приподнятые. А ещё не хочется поворачиваться к ней, смотреть ей в глаза, отчитываться, как на сеансе у доктора, — Хинами, готовая ждать столько, сколько потребуется, стоит за его спиной. — Эта глупая сестра вряд ли вспоминает обо мне. А если и вспоминает, — Аято напряженно сглатывает, вздыхая, — то точно не с хорошими мыслями. — Я скучаю по братику, — тихо вторит о сожалениях ему в разведенные лопатки. — Он мертв, Хина, — сокращение выходит непроизвольно вот какой уже раз, и Аято думает, что это подходит для новой Фуэгучи, отрастившей себе стальной доспех. — Но сестренка Тоука не мертва. Она твоя семья, Аято-кун. — У нас мало хороших семейных воспоминаний, знаешь ли, — он фыркает себе под нос, пряча руки в карманы потрепанной временем толстовки и вжимая голову в плечи словно бы от холода. — И я… я почти ничего не помню, — он запинается. В груди что-то скручивается большим крепким узлом. Наверное, это обида. На собственного отца. — Без воспоминаний нет прошлого. Это страшно, — тоскливо сообщает Хинами, подходя ближе (шаги, как всегда, тихие и почти бесшумные). Аято усмехается. — Поверь, к этому привыкаешь. Хинами хмурится, сведя тонкие выразительные брови к переносице. — Можно ли тогда считать… — она тщательно подбирает слова, будто думает, что его можно как-то ранить. — Можно ли тогда считать, что у тебя не было детства? Хинами, жалостливо глядя на него, кусает губы. Аято не говорит ей, что так и есть. Просто незачем. 7. Аято теряется. Аято теряется и не желает, чтобы его нашли. Его узлы — толстые, грубые, деревянные — крутят ему пути, создавая список из тысячи пунктов, и каждый пункт — это выбор, по которому он пойдёт. Один этот путь называется по-простому «Вечнодоброе солнце», и Аято теряется в нём: углубляется в лесную чащу, освещенную солнечными лучами, уходит с головой под воду, согретую солнечной теплотой. Ему хорошо; свет солнца становится иллюзорным под волнами, на солнце можно смотреть, пока ты тонешь, идя ко дну. Аято теряется и просыпается в ледяном поту. В старой комнате прячется слишком много теней, теперь она сама — тень, маленькая и измотанная временем. Старый диван, подлокотники которого когда-то драла невоспитанная кошка, пахнущий старым деревом стол у маленького окна, едва освещающего малую часть и так крохотной комнатушки. Жесткий футон, старая подушка, кашляющая перьями, и покрывало, которому столько же лет, сколько Аято провёл в Аогири (покрывало вечно рядом). Аято мазано проводит ладонью по лицу, стирая сонливость окончательно; в окно бьётся рассвет. Комната Хинами такая же крохотная с таким же исцарапанным диваном и маленьким окошком, но всё равно Аято может не щуриться, заходя к ней. Сама атмосфера похожа на неё: мягкая, точно вата, теплая и надёжная — наверное, так у всех девчушек, читающих на ночь сказки о лисятах, умирающих от ружья. Аято трёт глаза, устраиваясь поудобнее на одной части весьма маленького дивана, и Хинами, устроившаяся под его боком, заглядывает ему в лицо, всматривается с особой тщательностью. — Ты хорошо себя чувствуешь? — осторожно начинает «вечнодоброе солнце», и Аято отмахивается, скрестив руки на груди и закрыв глаза. — Не выспался, вот и всё. Хинами не отвечает (видимо, кивнула по привычке) и — даже если он не видит, он всё равно уверен — погружается в очередной чужой мирок. У него под веками разного цвета всполохи: красный — это кровь, синий — это небо, черный — это крыша. Аято медленно проваливается в сон, вот он уже у озера, сверкающего под лучами вечнодоброго солнца, и он идёт вперёд, и легкие волны омывают мягко щиколотки. Когда голова уходит под воду, Аято закрывает глаза насовсем и идёт вперёд, всё дальше и дальше, и он уверен: взглянет вверх — и увидит вечнодоброе солнце, готовое вытащить его со дна. Аято теряется. Аято тонет. Аято никто не вытаскивает. Аято просыпается, вздрогнув, когда Хинами медленно кладет голову ему на плечо, устало выдыхая ему куда-то в шею. Сон рукой снимает, вечнодоброе солнце засыпает у него на плече, Аято думает, почему оно его не спасло. — Вечно ты так, Хина, — он мягко гладит её по голове, чуть скатившись в полулежащее положение, и сам закрывает глаза — всё-таки проще снова пойти по выбранному пути. У него под веками всполохи: зеленый — четырехлистный клевер, бурый — шкурка лисенка, золотой — глаза напротив. Аято спит и больше не видит никаких снов. Он остается у неё до утра, не проснувшись от ночных кошмаров впервые за долгое время. Его голова — пустая, как коробка для большого подарка, в горле неприятная сухость, а затекшее плечо чуть ноюще покалывает. Аято пытается получше разлепить слипшиеся веки, долго зевает, и Хинами начинает ворочаться у него на плече. Перед тем, как открыть глаза, она как-то по-обреченному выдыхает. — Как спалось? — Аято спрашивает с ехидством, разминая затекшее плечо. Хинами облизывает сухие губы и неоднозначно пожимает плечами. — Мне понравилось твоё плечо. Аято кажется, что вся его шея горит. Он хмурится и пытается не подать виду, что он чувствует, как кончики его ушей загораются гребаными огоньками новогодней гирлянды. — Что ж, всегда к вашим услугам. Хинами заторможено кивает. — Что ж, жду тебя сегодня вечером. Аято больше не кажется, что вся его шея горит. 8. Покрывало, вечно находящееся рядом с ним, — единственное, что он приносит с собой. Футон находится у Хинами, весь пропахший её цветочным шампунем, а сама Хинами вечно спит на узком диване, но для такой маленькой девочки он не такой уж и узкий. Аято разглядывает потолок: тонкие линии, идущие от одного угла к другому, линия плесени на правой стороне, — и думает, что, наверное, при слабом освещении лампы, работающей на износ, вряд ли можно хорошо читать. Хинами, читающая прямо вот так со всеми слабыми лампами и поздними вечерами, каждый раз доказывает обратное. Она всё ещё не просит у него плечо, видимо, решив дать светлый уютный дом просто так, как подарок, не требующий ничего взамен. Аято немного горестно. — Говорят, по ладоням можно гадать, — Хинами разглядывает правую ладонь, указательным пальцем левой очерчивая линии, будто бы вырезанные на коже. — Скорее, по линиям жизни, — уточняет Аято, разглядывая только потолок, и у него там свои линии жизни, вырезанные временем. — Мне кажется это интересным. — А мне кажется это глупостью. Хинами приподнимается на локте, теперь смотрит на него, свесив изящную кисть руки, и Аято наблюдает на внутренней стороне запястья синие линии жизни, единственные настоящие. — Когда судьба предрешена, некоторым становится легче жить, — говорит она тихо, уставившись на него широко раскрытыми глазами. — Мы гули, Хина, — Аято протяжно выдыхает. — Наши судьбы всегда предрешены. Хинами хмурится, пододвигается ближе к краю дивана, свесившись к нему ещё больше. — Я думала, ты — один из тех, кто всегда борется за жизнь. Синие линии на её запястье. Уродливые линии на потолке. — Каждая битва когда-нибудь заканчивается. — Аято думает, что это звучит по-безысходному правильно. Синие линии рядом с его пальцами. Хинами берёт его ладонь в свою, грея ему пальцы. — Не верю, что ты сдашься, — говорит так, будто всё о нём ведает, и улыбается мягко и тонко. — А я и не говорил, что сдамся, — он пожимает плечами, разглядывая — в какой уж там раз? — потолок. — Я сказал, что каждая битва заканчивается. — Да, я помню. — Хорошая девочка, — он сжимает пальцы сильнее. — Теперь выкинь эту чушь из головы и ложись спать. Хинами перед сном говорит ему тихое: — У тебя главная линия жизни длинная. — Ага. Аято думает, что это у неё линии жизни на потолке, состоящие из плесени, очень длинные. (лисята окрашиваются в рыжий, когда начинают выходить из норы) На следующий день никто из них не вспоминает о ночном разговоре. Вернувшись к себе впервые за неделю, Аято думает, что его глазам немного больно смотреть на эту комнату, ставшую простой тенью. Вся атмосфера пропиталась затхлой пылью; даже кажется, что у Хинами солнце светит лучше, специально выборочно обходя его деревянное окно с белой облезлой краской стороной. Аято кажется, что, если он, непривыкший к настоящему солнцу, откроет окно, оно выжжет ему сетчатку. Просто жить рядом с вечнодобрым фальшивым солнцем — это его главная прерогатива. (в это время половина лисят умирает от когтей хищников) Аято не отчаивается и старается держать голову повыше. У Аято не получается держать голову повыше, когда Наки, слишком крепко схватив за плечо, оттаскивает его назад. У Аято не получается держать голову повыше, когда он, взяв Хинами с собой, обратно её не возвращает. У Аято не получается держать голову повыше, когда у него остаются лишь мысли о том, как долго она протянет. (лисёнок Гон не успел отдать каштаны) Аято теряется, забывая, каково это — поднятая голова, и идёт вперёд, пиная обновлёнными сапогами камушки, серые и коричневые. Даже если не получается держать голову повыше, он всё равно обязан её вытащить. Просто у Аято настоящее солнце выжигает сетчатку, а фальшивое спрятано почти под землей. 10. Банджо встречает его с неверием; Аято улыбается, чувствуя на губах горечь. Тоука встречает его с уверенностью; Аято ей не улыбается, чувствуя лишь желание поскорее вытащить… плевать, Хинами, Хину или фальшивое солнце, лишь бы вытащить. (пока ещё бурый лисёнок Гон думает, что не может умереть здесь) Хинами встречает его со слезами на глазах; Аято не думает, что она плачет из-за него. Просто этот одноглазый ублюдок снова оставил её. Невыносимо хочется объятий, крепких, настоящих и теплых, но получается только тяжелая ладонь на плече (хочешь, я отдам тебе своё плечо?) и горькое: — Пойдем домой. Хинами улыбается, радуется, держит голову повыше. Смотрит ему за спину. Аято принимает. (пока ещё бурый лисёнок Гон складывает у алтаря фальшивого солнца каштаны) 11. Аято глядит в собственные глаза через отражение в грязном старом зеркале (убежище другое так-то и дать не может) и скрипит плотно сжатыми зубами. В груди что-то непередаваемо болит, горчит, сжимается, и Аято думает, что это вовсе не сердце. Перед одним из самых важных решений в его жизни у него почему-то не приходят сны, где фальшивое солнце не вытаскивает его со дна (видимо, он повзрослел). Хинами встречает его с мягкой улыбкой, она расчесывает отросшие волосы, Аято готовится отдать ей то, что раньше зелеными всполохами было под его веками. — Это твоё. — Четырехлистный клевер легкий, как перышко, вот только ему кажется, что он держит камень, большой и увесистый. Хинами вся светится. У Аято в груди болят, горчат, сжимаются каштаны. Когда Хинами стоит в дверях спиной к нему, он решается. Потому что достаточно уже каштанов в его груди. — Мне кажется, я люблю тебя. Хинами улыбается такой же особенной улыбкой, которая была у неё после его «а мне кажется это глупостью». Словно она думает, что это шутка. — Это не шутка, — повторяет мысли, надеясь, что выходит, действительно, сильно и храбро. Она качает головой, прикрыв глаза, отросшие волосы в такт качаются, у Аято в такт болят, горчат, сжимаются никому ненужные каштаны. — Извини, Аято-кун. (Хёдзю подарки лисёнка не ценил) (Хинами не Хёдзю, вот только и Аято не рыжий Гон) — Я… я понимаю. Интересно, каштаны могут гнить? (вечно бурый лисёнок готов идти за ней вечно) («из ствола тянулся белёсый дымок»)