Байки со стройки: Чёрный прораб

Вечер на стройке эстакады близ города М-ска (десятый километр Прискокского шоссе) выдался теплым и тихим. Не грохотал сваебойный молот, не тарахтели, исторгая черный дым, экскаваторы, не выла циркулярная пила, не рычал бульдозер, и даже прораб Сергунин — тоже не рычал. Только тихо гудела трансформаторная будка неподалеку, щебетали птицы в рощице да переговаривались едва слышно у своих вагончиков рабочие. Рустем Нурзалиев смолил папиросу и любовался меркнущим небом. Рядом с ним на тёплых шершавых досках сидели Аскер и Джамбек, молодые ребята, недавно пришедшие на стройку. Они только-только ополоснулись в самодельной душевой — баке с вкрученным краником (хочешь — сверху черпай, хочешь — под тонкой струей мойся, вода была горячая, за день нагретая солнцем), и блаженствовали, скинув опостылевшие резиновые сапоги, в которых в полуденную жару заживо варились ноги. Аскер достал пакет с бутербродами, а Джамбек — бутылку кефира и сосиску в тесте. — Дядя Рустем, — обратился Аскер к старшему товарищу на русский манер, — расскажи что-нибудь? Джамбек тут же оживился и поддержал: — Ты у нас мастер байки травить! Расскажи что-нибудь... пострашнее. Рустем хмыкнул, лениво выпустил сизую струйку дыма и поскреб колючий от щетины, прокопчённый солнцем подбородок. — Страшное. Зачем страшное? Могу про другие города рассказать, про другие стройки, про людей, про их радости. — Страшное хотим, чтобы до мурашек, — засмеялся Аскер и заранее поёжился. «Как дети малые», — подумал Рустем. Посмотрел на парней, сощурился, хитро поблёскивая черными маслинами глаз: ни дать ни взять, потомок славного сказителя Ходжи Насреддина. — Ну, будет вам страшное. Слушайте. Случилась эта история со мной на стройке развязки между Коняевским и Клинышковским шоссе. Той старой, которая сейчас уже закрыта. Под ногами хлюпала развороченная земля, глиняное месиво, разбитое на колеи колёсами КамАЗов. Грунтовые воды методом сообщающихся сосудов были изгнаны из уютных слоев залегания, сваями и раскопками выбиты наружу. Некогда плотная кромка леса, уступая людскому напору, превратилась в лысое, неприглядного цвета болото. КамАЗы водило из стороны в сторону, пока они пытались пробраться по месиву к зоне разгрузки и избавиться от очередной тонны груза. Прораб Понукаев стоял, заложив руки за спину, и мечтательно созерцал песчаную пирамиду. Если бы это всё могло в одночасье превратиться в золотой песок… Ох, и нырнул бы Понукаев, ох, и побарахтался бы! Набрал бы полные карманы и весь искрился бы, как царь Мидас. Но в отличие от античного царя, его руки превращали предметы отнюдь не в золото. Не везло Федору Петровичу. К чему ни прикасался — всё ломалось. Потому-то его из обычных строителей перевели в прорабы. Опыт работы у него был большой, но лопаты и сварочные аппараты заканчивались (благодаря его усилиям) чересчур стремительно. Поэтому начальник строительной компании «Верный вектор» Константин Львович определил: «Руководить может, работать — нет». — Кому верный? — переспросил Аскер. — В смысле — кому? — удивился Рустем, а потом понял и рассмеялся хриплым глухим смехом, хлопнув себя по колену. — «Верный» — значит «правильный». А «вектор» — это не имя, а направление. Работой своей Понукаев был в основном доволен. Одна лишь преследовала беда — дураки-работники и дура-природа. Вместе они срывали сроки, подбрасывали непредвиденные обстоятельства и просто мелко пакостили. То водитель погрузчика Петлицын запьёт, то дождь польёт и три дня не успокаивается, то цемент слишком вязкий, то камень отлетит сварщику Гальмаддыеву в лоб — как раз когда тот снял шлем, чтобы почесаться, то доски пропадут, то двадцать метров высоковольтного провода... Замучился Понукаев жалобы писать. Дело это вышло ему же боком. Приехало городское начальство вместе с Константином Львовичем, главным «векторовцем», осмотрело окрестности и саму стройку, и вызвали они к себе Федора Петровича. — Ты, — говорят, — друг наш ситный, хоть вывернись наизнанку, но закончи развязку за неделю. Дери со своих работяг три шкуры, для того ты тут и поставлен. Не справишься — вылетишь с треском. — Так у меня же жена, детки: мальчик и девочка!.. — забормотал потрясённый до глубины души Понукаев. — Не беспокойся, — утешили его руководители. — Один с треском полетишь, без семейства. Расстроился Понукаев, не знал, что и делать. Поставили перед ним непосильную задачу, решили неудачный проект на него повесить, с себя ответственность снять. С горя прораб достал бутылку водки, а к той бутылке, само собой, водитель погрузчика Петлицын со сварщиком Гальмаддыевым приложились, чтобы скорбь с начальником, значит, разделить. Слово за слово, чарка за чаркой, и говорит Гальмаддыев: — Слыхал я от бабки-шпалоукладчицы про Чёрного прораба. Когда дело совсем не спорится, надо к нему обратиться: встать перед зеркалом с чаркой водки и трижды сказать: «Чёрный прораб, приди». Тогда он явится и всю работу за тебя сделает. — А ты сам-то пробовал когда? — пьяно пробубнил Понукаев. — Нет, — в ответ ему Гальмаддыев, — боюсь я всякой нечисти. — А я вот не боюсь! — встал Понукаев, пошатнулся, чуть последнюю чарку не расплескал. — Терять мне нечего, хоть нечисть, хоть чисть, от любой твари помощь приму, не побрезгую! Пока собутыльники его сало да колбасу доедали за обе щеки, нашёл он замусоленное квадратное зеркало, глядя в которое обычно брился, поплевал на него, потёр об колено, выдохнул. Показал отражению чарку с водкой и быстро-быстро, скороговоркой, чтобы не испугаться и не отступить в последний миг, сказал: — Чёрный прораб, приди, Чёрный прораб, приди, Чёрный прораб, приди. И тут же прислушался, по сторонам осмотрелся. Вгляделся в отражение — ничего. Только он с чаркой водки. — Э-эй, а как же ты узнал об этом, дядя Рустем? — спросил Джамбек, отхлёбывая кефир и рисуя им белые усы поверх коротких чёрных, щёточкой. — Тебя ведь там не было. — Это мне после Гальмаддыев рассказал. Я тогда посмеялся только, а потом — началось. Следующей ночью меня по малой нужде погнало. Не хотелось вставать, но так засвербело, что уснуть не получалось, как ни ворочался с боку на бок. Вылез из вагончика, пошёл к синей будке и вдруг смотрю: к хозблоку прораба тень движется, вся ломкая, по-паучьи ползёт, суставами хрустит и подвывает сипло, надрывно. Вдруг остановилась и медленно-медленно голову ко мне повернула. Вся черная, только бельма в глазницах различить можно. А потом тень свесила челюсть, а там зубы жёлтые, покосившиеся, один золотой. Язык вывалила, тонкий, как у змеи, усохший, видно. И громче завыла. Ко мне, значит, обращаясь! Паралич с меня сошёл, я от этого шайтана припустил к себе в вагончик. Всю ночь протрясся. Все у меня пережало, аж со страху перехотел по нужде. Потом и вовсе беда пришла. Первым делом к сварщику Федунькину. Я слышал, поспорил он как-то с прорабом Понукаевым, вот, может, потому с него и началось. Перестал Федунькин пить и есть. На обед не приходил, спать не спал. Всё работал — не покладая рук и сварочного аппарата, тот будто припаялся к нему. Вроде даже силы у Федунькина прибавилось. И будто впотьмах он стал видеть: мы-то спать шли, а он всё работает, искрой ночь полосует. Откликаться перестал. Мы думали врача позвать, а прораб Понукаев, сам бледный, глаза красные, сказал: «Только попробуйте, лучше бы вы так же работали, пример брали, трутни». А потом ещё двое рабочих как заразились от Федунькина. Вкалывали так, словно шайтан ими завладел, днём и ночью. Иссыхали на глазах. Не приведи Аллах с ними ночью свидеться. Как зыркнут бельмами — так холодом смертным повеет. Стали мы их бояться, вдруг и нас одолеет Чёрный прораб. Да, тогда-то мы все уже поверили в проклятье. Кто бы нас послушал! Понукаев совсем перестал из хозблока своего выбираться. Только время от времени к нему рабочие заходили, бледные, страшные, одержимые. Мы от них прятались, а сбегать не торопились, не уплачено нам было за работу. Всё больше по вагончикам своим сидели, но уж не пытались делать вид, что всё спокойно. А кто побоязливее, тот сбежал, наплевав на заработок. Мы не работали, а стройка продвигалась с каждым днём, росла как на дрожжах. Грохот, скрежет, бряцанье. Только окриков человеческих не слышно было. Так прошло пять дней. Как-то утром увидели мы из окошка вагончика, как один из бывших наших товарищей, тощий совсем, будто мумия, пыльный, в истерзанной робе, пошёл к только что разровненной песчаной насыпи. Ступил в песок, а тот стал затягивать его, как зыбучник. Сперва повыше щиколоток принял, потом по колено, а там и до пояса добрался. Парень тот всё идти пытался, а гуща его засасывала, пока весь он не скрылся из вида. Второй одержимый Чёрным прорабом во рву с водой утонул — упал лицом вниз, барахтался слабо, вылезти не смог. И мы все как оцепенели, не пошевелились, чтобы выручить. Пошли пузыри по воде, заурчало что-то страшно, глухо — всё, не стало тела, как в болото кануло. Третьего в ножничном подъемнике переломало, залез туда сам, его и расплющило. Хлюпало там долго и хрустело... Еще одного вместо сваи в землю вбило. Стоял, голову запрокинув, и смотрел, как на него молот валится, не издал ни звука. На их место вставали новые рабочие. Выходили из вагончиков под напуганный вой и причитания товарищей, до этого здоровые, а потом — кожа пепельная, взгляд пустой, в одну точку. И давай копать да сваривать, да бетон месить, да опоры ставить. Тут напугались работяги не на шутку. Потихоньку, прячась за штабелями досок и за бобинами проводов, выбирались мы со стройки. Разбежались кто куда, плюнув на выручку, жизнь дороже. И я сбежал. А потом узнали мы, что девять человек сгинуло там, и Понукаев с ними. Комиссия приезжала, было следствие, но тел не нашли, будто не было людей. Словно шайтан какой ту развязку строил. Аскер и Джамбек слушали Рустема, поёживались и оглядывались. — Понукаева не нашли? — шёпотом спросил Аскер. — Не нашли, — ответил Рустем. — Но поговаривали мужики, что на другие стройки нет-нет, да и приблудится грязный, оборванный попрошайка. Тянет руку из-под дерюги, а кожа чёрная, иссохшая. Кто подавал ему, у того силы прибавлялось, но после всегда заболевал крепко. Дорога та тоже оказалась несчастливой. Аварии бывали часто. Потом и другую развязку построили, больше и удобнее. Эту и вовсе заложили. Заросла она лесом. Но до сих пор её грибники побаиваются, говорят, место гиблое, страшное. Сама земля утопить норовит, хоть и нет там никакого болота. Порой оттуда доносятся звуки, будто стройка идёт. А ещё бывает — будто зовёт кто на помощь. «Сроки горят», — говорит и то плачет, то воет страшно. Затушил папиросу Рустем, бросил окурок в жестяную банку из-под зелёного горошка. — Ну, чего притихли? — спросил Рустем весело. — Нам-то с вами бояться нечего. У нас тут всё по графику. Идите спать, — и улыбнулся широко, блеснув золотым зубом.