Сообщница

Свет — тусклая белая ниточка Люмоса — едва разгоняет предрассветную мглу, высвечивая блеклое кружево паутины и золотые сплетения вышивки на алом пологе. В темноту уныло таращатся усиками-стрелками старые железные часы, своей кислой мордой напоминая главного героя картины «Ронни снова проспал мяч». В спальне зябковато, и волоски на покрывшейся мурашками коже встают дыбом. В такое прохладно-утреннее времечко, за несколько сладких часов до подъёма, хорошо поправить скомкавшееся за беспокойную ночь одеяло и заснуть снова, досматривая десятый сон. Так и делают нормальные люди вокруг меня: на соседней кровати братец, спутавшейся рыжей шевелюрой напоминая то ли клоуна, то ли нашего чердачного упыря, похрапывает себе, беспокойно взмахивая руками — наверное, опять штурмует с битой наперевес какую-нибудь облачную высоту; Ли впечатывается рожей в подушку, и я даже знаю, у кого завтра будет крайне помятое лицо; остальные фигуры теряются во тьме, но зато отлично слышен мощный храп — как хорошо сыгравшийся оркестр, пятнадцать парней слаженно, почти в унисон, исполняют носом замысловатые и угрожающие мотивы. Стёкла, правда, не бьются и даже не дрожат, и это в некотором роде обидно. В принципе, я мог бы помочь сокурсникам нанести небольшой урон имуществу школы, вплетя свою партию в эту симфонию, однако, как уже было упомянуто, спят в половину пятого утра именно что нормальные люди. К этой категории я, то ли к сожалению, то ли к счастью, не отношусь. Ведь для какого нормального человека не грех пожертвовать несколькими часами сладчайшего утреннего сна? То-то же. Но есть и плюсы: ну вот разбудить братца, к примеру, который изрыгнет на мою буйную голову порцию самых сочных и отборно-завихристых ругательств, прежде поймёт спросонок, кто и зачем его тормошит — великое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Хотя нет, самое большое удовольствие — это сбежать из засады под самым носом у Филча, доставив ему и его кошачьей подружке пару небольших утренних приятностей. Ну, как кофе и булочки в постель, но только в виде погромов по всей школе, хихикающего доходяги Пивза и огромных плакатов с изображением жирной жабы в розовых рюшечках и бантиках. Я, кстати, уверен, что Амбридж за эту скромную, о, уверяю вас, скромнейшую мелочь уже давно бы нас казнила, да все за руку схватить не может… Привстаю аккуратно с постели; пружины чуть недовольно скрипят и затихают вновь. Пижамная рубаха, расстегнувшаяся во время беспокойного кручения во сне, распахивается, и клетчатые полы овевают разгоряченное тело неприятной волной холодного воздуха. Аккуратно, чтоб не скрипнуть ящиком, достаю сверток с уменьшенными зельеварскими принадлежностями и другой — искристый от холода, с ингредиентами. Подхожу к соседней кровати, благо, идти недалеко. Фред, кажется, успокоился, по крайней мере, его руки теперь мирно лежат на груди, лицо, обрамленное медно-рыжими прядями, безмятежно и расслаблено, щёки покрыты лёгким румянцем — ни дать ни взять Спящий Красавец, только веночка из пурпурных роз для полной картины не хватает. Однако целовать такое — увольте… Лучше уж с силой пихнуть несколько раз это сказочное недоразумение, что я и делаю, не щадя бока ближнего своего — сам же потом будет ругаться, если мы не успеем закончить работу из-за его низменного желания поспать подольше. Фредди что-то тихо и неразборчиво булькает в ответ; не до конца ещё проснувшись, он слабо пытается тянуть ко мне свои ручонки — наверное, квиддичный матч во сне уже перешёл в ту стадию, когда победителей, вырвавших победу буквально зубами, начинают чествовать миленькие гриффиндорские болельщицы. Или же это восторженные, выражающие высшую степень счастья и довольства объятия с женской половиной команды. Во всяком случае, вид у этого «игрока» крайне дурацкий и жутко блаженный, и разбудить его сейчас, разрушив зовом реальности сладкие и такие хрупкие грезы, — несравненно. Склоняюсь над ухом рыжего героя-любовника и шепчу тихо-тихо с певучими нежными интонациями, подделываясь под женский голос: — Фред… Фред, Фредди… Фред потягивается в сонной неге, и его губы складываются в умильную улыбку-сердечко. — Анджи… Чуть слышно хмыкаю — не заметить глупые сладкие взгляды, которые этот остолоп бросал на Анджелину мог только слепой или кто-то вроде Грейнджер, кто-то столь же занятый выдуманным книжным миром, но чтобы Фреду снился объект его чувств? Сильно, сильно. Уу, мисс Джонсон, коварная прелестница!.. — Фред, — уже чётче говорю я, переставая изображать чужой голос. — Фред, просыпаемся. — Анджи?.. — ну же, просыпайся! — Нет, не Анджи. Просыпайся, Фред Уизли! Дела зовут! Амбридж живёт слишком спокойно! — с жаром восклицаю я, тот ещё энтузиаст и революционер. Кто-то с другой стороны спальни также горячо и энергично начинает материться, распекая нас на все корки, и «рыжие упыри-недоумки» можно считать комплиментом, учитывая остальные выражения. Люди иногда хотят спать, да, а особенно студенты с бесконечными заданиями, которые обычно делаются глубоко за полночь, и поэтому этот всплеск эмоций у несчастного обладателя чуткого сна вовсе неудивителен. Он, если можно так выразиться, восстанавливает мировую справедливость — если один не отругал по причине размягчения мозга нежными чувствами, так пусть хоть второй всласть повеселится, поминая и Мерлина, и Моргану, и основателей, и нашу ориентацию, и физиологические особенности… Пусть! Обиднее Снейпа, который может костерить нас минут двадцать подряд, при этом не сбив дыхания и ни разу не повторившись, оскорбить никто не может. Братец во время этого страстного монолога снова задремал, убаюканный мерным ворчанием, и я чувствую лёгкий укол раздражения — почему именно всегда я просыпаюсь первым и легко встаю? Кому приходится будить несознательных рыжих нетопырей? Быстрым движением выхватываю из кармана штанов палочку и кидаю в темноту Силенцио; судя по резко оборвавшемуся «пид…», заклинание нашло своего героя, избавив нежные ушки от очередной порции злословия. — Вставай, совёныш! А иначе… Мерлин тебе помоги, если иначе! — бешусь я. Мой рыжий близнец-дуралей лениво приоткрывает один глаз, заспанно щурится и хмурится, предъявляя свои претензии: — Это ты… Такой сон обгадил, рыжая твоя рожа! — Он открывает второй глаз и со вздохом садится в постели. Дальше, я так думаю, пойдёт лучше — Фреда стоит только раскачать, и он сам раскачает кого угодно. — Это ещё и я виноват, чудесно просто! А как же план? — зловеще нависаю сверху, тень изломанным зигзагом ложится поперёк кровати; голос таинственный и крайне значительный. — Да помню я, помню. Наша великая миссия, тыры-пыры и проч. Надеюсь, душка Амбридж по заслугам оценит наш прикол, а иначе я буду разочарован и расстроен из-за попранного самолюбия и недостатка сна. Фатального недостатка сна! — Тихонько ноя, Фред шарит руками по тумбочке в поисках палочки, что, впрочем, странно — вот она, столь знакомая мне с детства, светлого дерева и с угловатой резьбой. Лежит себе спокойно на краю столешницы. Он что, не проснулся? До сих пор?! Так и есть — его веки снова начинает тяжелеть, с лица стираются все эмоции, и голова начинает мерно кивать, как у китайского болванчика, рука замирает, так и не дотянувшись до палочки. Вот она, хогвартская выучка малолетних каверзников, — заснуть где угодно, когда угодно, рядом с кем угодно и неважно в каком положении. Большей-то частью мы в спальне, как нормальные люди, не спали, а дремали где придётся: в холодной нише, на полу в туалете под заунывные вздохи Плаксы Миртл, в кладовке и даже в загаженной совятне под ворчливое уханье встрепанных сонных почтальонов. Но теперь эта уникальная способность, отточенная многолетним опытом, лишь мешает мне поднять этого соню. Наказание Мерлиново? Наказание. Вот за что только? Нет, ну есть за что, конечно, но будить Фреда — это слишком даже за все мои грехи начиная с нашего детства и заканчивая глубокой старостью моих прапрапра…внуков. И я говорил, что будить и злить его — удовольствие? Дурень. Дурень я. Но на одно заклинания моих мозгов всё же хватит… — Агуаменти! — Идиот! — вопит совершенно мокрый Фред, резко вставая из лужи холодной воды, образовавшейся на его кровати. Всё точь-в-точь, как я рассчитывал, вот буквально с точностью до доли секунды — «идиот» звучит через секунду после того, как на него попадают первые капли воды и приходит осознание того, что ситуация довольно неприятная выходит, а через две после его крика последует… — Уроды! Поспать дайте, а! — Смываемся, Джордж, — с неудержимым и довольно нелогичным хохотом выдавливает из себя брат, бодрый и мокрый аки гусь. Он-таки хватает палочку и, на ходу застегивая пижамную куртку, бежит к выходу под ласковый аккомпанемент матюков со стороны добрых однокурсников. Выскакиваю следом, напоследок громко хлопнув дверью, и даю волю такому же иррациональному дикому смеху, которому вторит Фред. — Хорошая работёнка, братец. — Он со звонким хлопком даёт мне «пять». — Только теперь нас чуть-чуть немножечко по стенке утром размажут тонким слоем. Пожимаю плечами: — Ну, это же только завтра… сегодня… а, неважно, ты меня понял. — Понять-то понял: не дурак же. — Он как-то странно, с хитрецой поглядывает на меня. — И… — А вот некоторые, не будем откровенно указывать пальцем, но это наша Лохматая Зубрила, считают иначе, — вклиниваюсь я бесцеремонно, пока момент не упущен. — А ещё она считает, что книги важнее всего на свете и что мы, кроме того, что дураки, ещё и невыносимые, раздражающие, совершенно ужасные и вообще дьявольские создания, но ты же не принимаешь её всерьёз? — Нет конечно. Она же глупенькая, — кручу пальцем у виска. — Как можно не любить таких красивых, умных, творческих… — Милых, добрых, смелых, всесторонне развитых и смешных, а вдобавок ещё и рыжих близнецов, как мы! — воодушевленно подхватывает Фред; уж чем-чем, а излишней скромностью мы не страдаем — скромность у нас вообще отсохла как таковая за ненадобностью. — Точно, брат. Спускаемся; в гостиной нашего факультета царит полумрак, освещаемый лишь неровным светом янтарных тлеющих угольков; здесь гораздо холоднее, чем в спальне, и я вздрагиваю, кляня нерасторопных домовых эльфов. Фреда, во все ещё мокрой одежде, бьёт крупная дрожь, слышно, как он ругнулся тихонько под нос. На секунду на его лице мелькает выражение лёгкой задумчивости, будто он что-то припоминает, и в следующее мгновение с лёгким взмахом палочки его одежда высыхает и начинает меняться под тихий шепот заклинания — не сподручно все-таки бегать по школе в одной пижаме, холодно, неловко и смешно; хлопковая рубаха идёт волнами, крыльями вспархивает над плечами и оседает вниз тяжелыми шерстяными складками свитера, на ногах в лёгкие ботинки на тонкой подошве расплываются истрепанные носки с живописными дырами на пятках. Приглядываюсь и замечаю тонкую вышивку — традиционные для Гриффиндора львы и розы — на носке ботинка. Пижонство, братец мой, до добра ещё никого не доводило… Да и все равно оно все часа через два рассеется — смысл наводить марафет? Впрочем, даже не пускаясь в глубокий психологический анализ поступков брата, можно сказать, что вся эта вышивка — следствие бедности нашего многочисленного рыжего семейства. Не испытывая ни малейшей иллюзии касаемо материального положения и шансов «выбиться в люди» (несмотря на наличие одного из необходимых для общественного признания условий — так называемой «чистой крови», мы всё равно были в пролёте, так ни денег, ни желания лизать задницы не наблюдалось), мы всё же не смогли смириться. Да не только мы, близнецы, а ещё Билл и Чарли, оба служащие теперь на опасной, но уважаемой и оплачиваемой работе, Ронни, стремящийся к вершинам славы. Про Перси, правда, говорить не стоит… Не тот путь. Это, пожалуй, какая-то извращенная тяга к хорошей жизни — вспоминается несколько видоизмененный латинский афоризм. Живи и ползай, ага. Что касаемо Джинни — так это вообще отдельная история. Если мы, мужская часть семейства Уизли, могли лишь остаться на среднестатистическом уровне (и по достижениям, и по деньгам), то для Джиневры предполагалась особая судьба — судьба женщины, сделавшей хорошую партию, отличной любящей жены, образцовой матери, трудолюбивой, энергичной, но одновременно послушной и нетребовательной работницы. Но мечты, как и стереотипы, стоит отпускать. Простите, конечно, но мы, да, мы, два буйных шалопая, увидев, какая уродилась Джин, не устояли и взяли её под своеобразную опеку, то есть развили мощные природные задатки: смесь из взрывного характера, удивительной силы, самостоятельности и амбициозности, не давая всей этой чуши закоснелого в своих предрассудках волшебного общества воздействовать на её юную неокрепшую психику. И получилось то, что получилось. Точнее, кто. Я уверен, что Джин еще задаст этому миру, щёлкнет по носу тупым самонадеянным консервативным… — Ауч! — Видимо, Провидение решило, что я и есть тот надутый тупой баран, так как после минуты отвлеченных размышлений на мой нос обрушивается сокрушительный по своей силе щелчок. Так бить может только Фред — за миллиард споров я уже успел изучить эту особую манеру: выставив вперед почти прямой большой палец, он складывает пальцы в «рога», будто заверяя в собственной силе, и медленно, с оттяжкой, с каким-то садистским удовольствием хлопает по носу. А ногти у него крепкие, не иначе они на пару с Джин их маслицем и укрепляющими зельями подпитывают. — Скотина! — А нечего зевать: замер, как статуй, глазки в кучку и взгляд Грейнджер — рядом хоть Вторая магическая, а мне плевать, я о миндалях небесных мечтаю! Ты же нам всю операцию загубишь, — шипит он мне в лицо, на что я лишь усмехаюсь, потирая нос: — Это мне говорит человек, который встал сейчас…мм…дай подумаю, раза с третьего? С четвертого? Фред лишь отмахивается от меня, как от назойливой жирной мухи: — У меня были на то причины. Трансфигурируйся, и погнали. Дел невпроворот. — Он беспокойно кивает то на дверь, то на свои механические часы, наследие папы. Шепчу под нос что-то, подозрительно похожее на «а в глазу бревно-то я и не заметил», но спорить не собираюсь: смысла нет просто-напросто. Под настойчивым напором заклинаний пижама начинает меняться, хотя и с некоторым трудом — Зелья мне всегда давались лучше, чем Фреду, но вот с предметом Минервы МакГонагалл были…некоторые проблемы. Всё-таки не могу удержаться от шпильки в адрес брата и ворчливо вворачиваю, полузадушенный строптивой тканью: — Если бы одни рыжий поганец проснулся бы без шума, мы бы смогли нормально одеться в собственные вещи, а не в это непонятно что, — трясу огромным рукавом у него перед носом, ткань обвисла аж до самого пола. С какого-то перепугу пижамная рубаха несколько альтернативно отреагировала на призыв стать мантией и, взбрыкнув, расплылась до совершенно невообразимых великанских размеров. — Если бы один рыжий поганец учился бы на Трансфигурации, мы бы могли без промедления выдвинуться, а не ждать непонятно чего, — парирует Фред, почти дословно повторяя мою реплику, и одним взмахом палочки исправляет мои ошибки. В ответ я в карикатурном ужасе всплескиваю руками и прижимаю их к груди, пища полуобморочным голосом: — Брат мой! С прискорбием сообщаю тебе, что болен ты тяжело и безмерно! Тебя Грейнджер в полнолуние укусила! Ауууу, — подвываю я, и в этот момент где-то бесконечно далеко, на том конце большой гостиной, укрытой бархатным пологом тьмы, надсадно начинают ухать часы с совой, отмечая наступление нового часа. Мы замираем, замолкнув. Повисает зловещая, какая-то готическая тишина, нарушаемая лишь мерными криками и шорохом трущихся друг о друга медных перьев и шестерёнок. Всё в традициях маггловского второсортного ужастика, только какой-нибудь животинки, лезущей из глубин ада, не хватает. — Тьфу, Грейнджер, будь она неладна, не к ночи же её поминать, — кривится Фред. — Вот смотри, к чему приводит упоминание нечистой силы! — Он кивает в сторону ошалевшей совы, надрывно прооравшей уж в двадцать шестой раз, по моим подсчётам. Возможно, кого-то это странное поведение механической птицы удивило и даже напугало бы, но мы-то знаем, что несчастная металлическая сова подверглась изуверским экспериментам со стороны неких рыжих личностей, пожелавших остаться инкогнито. — Вот как ты теперь будешь с этой дьявольщиной бороться? — тоном, сочетающим в себе интонации Снейпа и МакГонагалл, вопрошает он. — Что гласит там ЗоТИ? Дай-ка вспомню… Эээ… Риддикулус? Экспекто Патронум? Агуаменти? Асцендио? Или Веселящими бабахнуть? Не? Не поможет? А, профессор? — изображаю я нерадивого ученика. — «Тролль» тебе! — взвизгивает он. — Уу, дундук ты, сынок, — с грубовато-отеческими мотивчиками Моуди укоряет он, затем его взгляд в один несчастный для всего человечества миг вновь падает на тускло поблескивающие в янтарном полумраке стрелки, превращая моего адекватного брата, непробиваемого стёбщика, в короля драмы почище Локхарта: — Уже пять часов утра! Черт возьми, пять часов! Срочно выдвигаемся. — Он резко поворачивается в манере Снейпа, не касаясь ковра пятками, и широкими, как-то даже целеустремленными и вдохновляющими шагами революционера на шествии устремляется к выходу из гостиной. Ощущая себя почему-то преданной собачкой, всё равно иду за ним, прекрасно понимая его чувства: мы и так поздно вышли, движение в школе начинается уже с восьми, не считая недремлющих очей учителей, дежурных старост и сладкой тройки Филч-Амбридж-Норрис. За эти приблизительно три часа мы должны успеть добраться до альма-матер всех хулиганов Хогвартса, туалета Плаксы Миртл, сделать одно симпатичное приспособление, опробовать его на мышах и на себе и в случае успеха представить это маленькое изобретение славному эксперту по патентам. Той самой расчудесной, милой, доброй, понимающей, либеральных взглядов на воспитание подрастающего поколения и просто святой женщине по имени Долорес Джейн Амбридж, нашей подруге и ангелу-хранителю всей школы. Где уж тут время лишнее найти? Фред уже маячит у двери, а я снова, противореча сам себе, торможу, услышав шорох, мне чудится бормотание со стороны одного из многочисленных столов, хаотично расставленных по огромной гостиной. Звук доносится с ближайшего ко мне, и, несмотря на поджимающее время, всё же не могу удержаться и из чисто Уизлевского любопытства не глянуть, что творится там в этот ранний, таинственный и загадочный, час. Столешница признаков жизни не подаёт и завалена исключительно грудами пергамента. Они теснятся сплошной бумажной стеной, из-за которой не видно другого конца стола, рядом размещаются отвратительные пыльные фолианты и книги поновее, маггловские, кажется, с яркими обложками и неподвижными иллюстрациями на них, над башнями учебников флагами трепещут измочаленные, все в чернилах, перья. На каком-то монументальном томе стоят в подставке колбочки-бутылочки, на них бирки «Э.о» и «О.о». Смею предположить, «экспериментальный образец» и «опытный образец», мы тоже так зелья подписываем. Взгляд цепляется за сцепленные на манер книги листы пергаменты, исписанные острым мелким почерком, на первой страничке крупный заголовок: «Неорганическая химия в Зельеварении. Влияние нитрата серебра на реакцию спорыша и крыльев златоглазки», и ниже тем же угловатым почерком: «Автор работы: Г.Д. Грейнджер. Научный руководитель: С.Т. Снейп». В принципе, я даже другого и не предполагал — какой ещё гриффиндорский магглорождённый (а в том, что магглорождённый, сомневаться не приходилось — чистокровкам и в голову бы не пришло обращаться к маггловской химии) мог выбрать такую отвлеченную от быта тему для научной работы! У Снейпа! — Джордж! Ты за каким, простите меня все очень сильно, хреном там застрял? — прерывает мои, с позволения сказать, размышления бухтение Фреда. Действительно, задержался. — Да иду я уже. Тут интересно просто… — Интересно ему… Что тебе там интересно? Послал Мерлин брата, теперь расхлебывай. За какие грехи? — возводит он очи к небу. Не возводи братец, за те же самые, что и тебя мне. — Не бухти ты, всё равно неверующий! Иду я, чёрт возьми! — восклицаю я и почти бегом устремляюсь к портрету. Всё же кажется мне что-то… Есть там кто-то. Ай, да не плевать ли уже? Выходим из гостиной. Неужели, Господи, это свершилось?!