Нас было семеро

Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, - на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так. Э.М.Ремарк, «На западном фронте без перемен» Спускаясь к великой реке, Мы все оставляем следы на песке, И лодка скользит в темноте, А нам остаются круги на воде. А.Кутиков, «Спускаясь к великой реке»

«Пора, Господь, лето было очень долгим». Брось же теперь Свои тени на солнечные часы из могильных крестов и пусти ветра веять над вспаханными сотнями тысяч сапог полями. Вместо двух южных дней Ты дал нам месяц, пусть иногда Ты и радовал нас ливнями; теперь же дай нам мир. В последнее время вокруг все и разговоров, что о грядущем перемирии. В солдатских столовых, оставшихся позади, не утихал шум; во время войны у нас находилось больше общих тем для разговора, чем теперь, в осеннее затишье перед самой большой бурей – либо радости, либо гнева. Еще пять лет назад нас было семеро, и мы, шумя и взволнованно переговариваясь, толкаясь плечами, шли осенью в школу навстречу неизвестному, разбрасывая мысками ботинок золотую листву. В эту осень я вошел один. Семь раз отмерь – один раз отрежь; семь раз на фронт отправь – один раз живым оставь. Все остальное, правда, остается неизменным: и шум, и гам, и всеобъемлющее волнение, и неизвестность впереди, пугающая и зыбкая. Лишь одна вещь понятна мне точно: нам нужен мир. Мы устали от войны, мы сыты ей по горло, но мы готовы будем продемонстрировать наши навыки еще раз – уже тому, кто не оставил нас голодным в эти злые годы, накормил окопной землей и напоил кровью. Мы снова и снова будем брать винтовку в руки и отвоевывать мир у тех, кто не желает нам его дать добровольно. Как цепко нас держали лапы Родины, так цепко мы будем держать штык. Мы найдем того, кто даст мир, пусть я и не понимаю, зачем он нам – и мне. Пусть я устал; пусть я хочу жить, жажду жить, меня тянет домой, к спокойствию и надежности, защищенности без каски и штыка, я хочу снова почувствовать себя свободным – зачем мне мир? Что мне с ним делать? Кто не построил дома до осени, тому его уже не построить, и кто одинок ныне, так и останется одинок; кто не успел пожить до войны, тот может не надеяться на жизнь, и кому до войны было не к чему вернуться, тому теперь не найти спокойствия и покоя. Многие на том берегу перейденного нами Рубикона оставили семью, детей, любимое дело, профессию; нас будут ждать только тетрадки с сочинениями, которым мы больше не верим, мечты, из которых мы уже выросли, и будущее, в которое нас никто не приглашает. Я все еще говорил «нас», хотя из нас семерых жив остался только я. Я брал на себя смелость говорить за всех тех, кто после экзаменов ушел на фронт и выжил: мне кажется, они не возражали бы против моих слов. В руках моих была моя каска; размышляя, я натирал ее щербатый после стольких сражений бок. Никто не следил за нашей формой, и полировать ее было незачем, но механические круговые движения успокаивали. Полуденное солнце играло на черном металле, заглядывая в облюбованную мной траншею, осточертевшую, по крайней мере, не больше прочих, но его все равно было слишком мало. Тем более – после долгих лет порохового смога. Мне отчаянно захотелось встать и выйти наружу, и этим осенним днем, сложившим оружие и ожидающим скорого мира, я не видел этому никаких преград. Держа каску в руке, я выбрался из затененной траншеи, хлюпая грязью под ногами, и подставил грязное лицо теплому октябрьскому солнцу, как никогда ласковому и желанному. А потом мой висок ожгло огнем, как будто мою голову насаживали на раскаленный докрасна шампур. От дикой боли потемнело перед глазами; я пошатнулся и упал лицом в раскисшую от недавних дождей грязь, еще успев, прежде чем сознание покинуло меня, услышать глухой, доносящийся откуда-то издалека звук выстрела. Когда я наконец пришел в себя, вечер уже шел на убыль. В воздухе пахло ночной прохладой, от мертвой, без единой травинки земли отчего-то веяло росой и сыростью. Серая фронтовая грязь в лучах заходящего солнца приобретала розоватый оттенок, и блики играли на откатившейся в сторону каске, сверкающей отполированным до блеска боком. Золоченные осенью деревья на фоне пылающего заката напоминали горящие закопченные факелы. Вокруг не было ни души; тишина звенела в воздухе тысячей стрекоз. Лежа на холодной земле, едва приподняв голову, я вдруг поймал себя на мысли, что боль ушла. Я даже не чувствовал головокружения или слабости, какие обычно настигают человека после долгого обморока. Напротив, за несколько лет войны я еще никогда не чувствовал себя таким свежим. Все еще не доверяя собственным ощущениям, я осторожно поднялся на ноги и выпрямился, озираясь по сторонам и не видя ничего нового в знакомом фронтовом пейзаже. Кончиками пальцев ощупал висок – и не почувствовал ни боли, ни дискомфорта, только коротко остриженные волосы, седые – я это знал – от въевшейся в них серой дорожной пыли. На войне даже недавние школьники седеют стремительно. Некоторые – навсегда. Рядом с моим сапогом в земле что-то мутно поблескивало. Поковыряв мыском грязь, раскидав комочки в стороны, я присел на корточки и, усмехнувшись, взял в руки свою находку, задумчиво поворачивая ее перед глазами. Пуля. Ничего удивительного – это поле засеяно свинцом. Если бы пули могли прорастать, весной на этой мертвой земле колосились бы винтовки, полные свинца, как пшеничный колос - зерен. А потом, летом, вышли бы в поле жнецы и пошли от края до края, срезая их под корень, чтобы потом снести в гумно до новой войны… Спрятав пулю в карман, я осторожно разрыл грязными руками землю и без удивления обнаружил еще несколько, которые отправились туда же. Это было похоже на то, как в детстве я выкапывал червей для рыбалки; увлекшись, я не замечал, как стремительно тяжелел карман мундира. Моя форма пропиталась грязью и окаменела, и при каждом движении сухая грязь скрипела, хрустела и осыпалась мне под ноги. Мое лицо стянула темная корка подсохшей земли, песок налип на губы и ресницы, и я то и дело сплевывал или начинал отчаянно моргать. Не будь этого затишья, я бы никогда не подумал о том, что я грязен, как черт; теперь же эта мысль не давала мне покоя. Мне отчаянно хотелось смыть с себя этот земляной панцирь, и, поднявшись с колен, я пошел в сторону реки. Сонливая тишина отзывалась мелодичным звоном на каждый мой шаг. Уставший от нескончаемого грохота канонады край наконец-то мог отдохнуть. Пологий берег реки был тем редким местом, где за годы войны не успели вытоптать траву. Опершись рукой на шершавый ствол старого дерева, я стянул один за другим сапоги, и влажный от росы зеленый ковер показался мне мягче персидского паласа, пусть даже я ни разу в жизни не ходил по персидским коврам и сравнивать мне не с чем. По траве то и дело пробегал легкий ветерок, и сочные зеленые стебли щекотали сто раз стертые в кровь и почти утратившие чувствительность в «испанских сапогах» из немецкого обмундирования ступни. У моих ног торопливо ползали беспокойные трудяги-муравьи; порой кто-то из них, не в меру осмелев, переползал через меня со своей ношей, а я, как снисходительный гигант, лишь молча наблюдал за его суетой. Повинуясь какому-то странному порыву, я отнял испачканную черными ошметками коры ладонь от ствола и поднес ее к лицу, закрывая глаза и вдыхая полной грудью. В голову ударил сырой запах осени: грибов, дождей и только начинающей преть листвы, - и после долгих лет порохового дыма он показался мне прекраснейшим ароматом на свете. Однажды кто-нибудь обязательно создаст духи с этим запахом и назовет их «Осень перемирия», и я обязательно куплю себе парочку флаконов на случай, если когда-нибудь сжатые винтовки пойдут в ход и мне снова придется идти умирать и убивать за не мне нанесенную обиду. Просто потому что, когда ты несешь смерть и одновременно пытаешься от нее сбежать, иногда нужно вспомнить о том, что такое жизнь, настоящая, полнокровная, единая для всех и каждого. А я еще никогда не чувствовал себя таким живым, как теперь, стоя по щиколотку в росе и упиваясь сыростью черной коры и золотистых листьев. Подхватив с земли сапоги, я спустился, слегка расставляя в сторону ноги, к воде. На черной взволнованной поверхности, блестящей, как полированный бок брошенной мной на поле каски, плясали розовые отсветы понемногу угасающего заката; тут и там сновали легкие водомерки, шуршали покачивающиеся на ветру сухие камыши. Присев на корточки на узкой полосе сырого песка, я протянул руку и, зачерпнув пригоршню, плеснул себе на лицо. Вода была холодна и пахла недавно прошедшими дождями и илом. Я уже отбросил мысли о том, чтобы отстирать форму: я бы только развез грязь без толку, - и просто умывался, тер лицо остервенело, до красноты, стирая с кожи земляную корку, вымывал песок и пыль из торчащих короткими иголками волос – словом, гнал из головы всякий мусор. Когда взбаламученная моими руками вода успокоилась и земля с моего лица легла на дно, я, сложив руки ковшиком, зачерпнул прозрачную пригоршню и, капая на сапоги и штаны, поднес ладони к губам. От холода заныли зубы и горло, и, вопреки тому, что толкуют в школах о безвкусности воды, она мне казалась сладкой, как сорванная в лесу дикая земляника. Странно, что я еще помнил вкус земляники, чтобы сравнивать. Напившись вдоволь и проведя мокрыми пятернями по волосам, раздирая оставшиеся земляные сосульки, я сел на песок и вытянул ноги, вздрагивая от мокрого холода. Мне снова вспомнилось детство, как мы с друзьями ходили к реке, когда, накупавшись вдоволь, мы могли часами лежать на берегу, кидая камешки в бегущую воду и лениво наблюдая за разбегающимися кругами. Я вспомнил про зачем-то собранные мной пули и, запустив ладонь в карман, вытащил горстку свинцовых семечек. Усмехнувшись, я занес руку в замахе, прищурился, и пули отправились в свой последний полет и с тихим всхлипом ушли под воду. Я смотрел на разбегающиеся в стороны волны, нахлестывающиеся друг на друга, постепенно угасающие, и думал, что у каких-нибудь головастиков сейчас, наверное, была объявлена воздушная тревога. Я перевел взгляд на противоположный берег. Все это время он манил нас своей недоступностью и загадочностью, от него веяло недостижимым миром, и лишь однажды мы осмелились нарушить запрет и перейти реку. Из тех, кто бегал с колбасой и хлебом к французским девочкам, только я жив этой священной осенью восемнадцатого года – только я могу понять, что такое быть живым после долгих лет схватки со смертью. Я почти забыл, как это делается, и теперь заново учусь. Если я, когда мир все-таки будет подписан, вернусь домой и пойду в гимназию, чтобы сдать экзамены, мне расскажут множество вещей: что я делал эти четыре года, как это на самом деле закончилось и что об этом нужно думать; меня научат всему на свете, кроме умения жить. Поэтому, как и всем самым важным в жизни вещам, я учусь этому самостоятельно. У меня лучший учебник – осенний вечер, замерший в ожидании долгожданного мира. Негромкий оклик отвлек меня от раздумий. Я обернулся – метрах в тридцати от меня у самого берега на волнах покачивалась лодка, и сидящий на веслах старик махал рукой, подзывая меня к себе. С неохотой натянув сапоги – идти босиком мне почему-то казалось неловким, - я нехотя поднялся с земли и, машинально отряхнув и без того грязные штаны от песка, подошел к причалившей лодочке, приветственно кивая старику и вопросительно смотря на него. – Я могу чем-то помочь? – спросил я по-немецки, мысленно готовясь оказаться непонятым, но старик отозвался мгновенно, без долгих размышлений. – Хотите на тот берег? – спросил он в ответ, смотря на меня, близоруко прищурившись. Я немного опешил и не сразу нашелся с ответом. – Вы можете и не отвечать, впрочем, я и так видел, как Вы буквально глазами его пожирали, – хмыкнул он, не дожидаясь моей реакции. – Вас перевезти? – Так разве уже можно? – Можно, юноша. Можно. Война закончилась. Мне показалось, что я забыл, как дышать. – Но я…. Я ничего не слышал об этом, еще днем ничего не было слышно, когда же… – слабо заметил я, но он оборвал мой лепет: – Вы просто не заметили. Или же не поверили, подумали, что шутка. Всякое бывает. Все кончено, юноша, – усмехнулся он отечески, увидев влажный блеск в моих глазах и дрожащие губы, расползающиеся в детской улыбке. – Война закончилась. И Вы можете попасть на тот берег, и Вам ничего не будет, и никто Вас не пристрелит, как дезертира. Залезайте. Я без промедлений запрыгнул в лодку и устроился на корме, поджимая под лавочку ноги. Лодка качнулась, отвечая на новый неожиданный груз, и сидящий на носу старик налег на весла. Мне было странно наблюдать за этим, но, когда я предложил ему помощь, он смерил меня таким презрительным взглядом, что мне захотелось немедля выброситься за борт, и я смирился. Мы плыли тихо, лишь слышались то и дело ритмичный плеск воды о весла и скрип уключин. Склонившись над водой, я выгреб из кармана оставшиеся пули и, замахнувшись, швырнул их в лениво бегущую реку. Война закончена, и нечего ей делать в моих карманах. Пусть хотя бы там, откуда она может уйти бесследно, ее не будет. Я избавился от груза в своих карманах, но на душе стало только тяжелее. Туманное будущее после перемирия подошло непозволительно близко и уже дышало мне в лицо, туманное и бессмысленное. Что я буду делать на том берегу, где я не оставил ничего, что могло бы дать мне опору и поддержку? Нам, выжившим, выстоявшим, повзрослевшим не на стихах о войне, но на войне, не стихающей, осталось только одно. Та сила, что спасала нас под ливнем свинца, в огне, что хранила нас от осколков и позволяла упасть ничком за секунду до свистящей пули, та, которой у нас не отняла война и, значит, не отнимет ничто на этом свете, - жажда жить. Для нас теперь горят на солнце золотые кроны, рдеет налившаяся терпким соком рябина, для нас плещут волны о борта лодки, скользящей в последних лучах заходящего солнца… Так, значит, жить для того, чтобы чувствовать? Жить ради того, чтобы быть живым? Жить, пока ты жив, - и втайне ждать, когда ты наконец будешь свободен от жизненной силы, вновь и вновь толкающей тебя вперед, даже когда ты не видишь в этом смысла? Я услышал, как закопошился старик на носу; лодка замедлилась и начала медленно разворачиваться боком. Я поднял глаза на берег, и сердце мое, почти утратившее энтузиазм, забилось с новой силой, а сжатые губы медленно раздвинулись в уверенной и счастливой улыбке. Нет, я не позволю никаким невзгодам и тяготам меня сломить. Нет, мне не придется без смысла и цели подчиняться неукротимой до тупости жажде жить. Мне не придется бояться грядущего. Не придется из последних сил искать себе применение и смысл каждого дня. На этом берегу меня не уничтожить ни тоске, ни одиночеству, ни неприкаянности. На этом берегу я найду смысл каждому своему вздоху. На этом берегу я сумею быть по-настоящему живым и по-настоящему счастливым. На этом берегу, после невыносимо тоскливого ожидания, нас снова будет семеро. 14.06.2014