Предательство

Даже в аду я тебя найду...

Саунд: Высоцкий. Троя. Лондон, 2003 год. Глобальные конференции - это как лабиринты, безвыходные и ненужные в своем брожении. Но это лабиринты и всегда кто-то стоит наверху и рассматривает поведение шариков, их столкновение со стенками и друг с другом. Неминуемые столкновения. Эта конференция не отличалась от других. Покачивался баннер от осеннего ветра туманного города с названием "Глобальная диффузия. Информация и семиотика", так же, как покачивались бейджики на лентах у ее участников. Мужчина в темном костюме первый открыл двери зала и выше на улицу. Струйка дыма его роднила со всеми уставшими путниками, уставшими спикерам и скучающими бродягами. Осень в Лондоне такая же, как везде. Лишь машины с неправильным движением по дороге. Он из Кембриджа, гарвардский ученый, он молод, но его мысли летят за струйкой дыма в небо, преодолевая пространство. Метро выплевывает пассажиров. Кинотеатры зрителей. А храмы... храмы были в его средневековой науке, такой, казалось бы, не прикладной - "Семиотика в медиевистке". Роберт Лэнгдон тушит сигарету, засовывает руки в карманы и идет в уже шумный зал паба Marlborough Head. Бейдж конференции покачивается у него на груди. Такой же как все. Ученый. Знакомая спина и огненно рыжая пакля волос Патрика, специалиста по первым христианам, за баром. Садится рядом. - Патрик, тебе сам Бог в имени твоем послал заниматься сагами, а ты христианами, - усмехается Лэнгдон. - Я не Вест Брит (см.прим.1). А почему Роберт не духе? - Патрик проводит рукой по непослушным рыжим волосам, - наклоняется ближе к американцу, - Выпьем? - Выпили в прошлом году... - Лэнгдон скрещивает руки и проходится взглядом по бутылкам. - О... ну к Вам в Штаты самолеты летают чаще, чем к Петру в Россию. - Бедный-бедный Петр... - и в голосе Лэнгтона появляются нотки веселья, - выпьем за эту недоконференцию и переполитику. Я был еще на секции биосемиотики и завершала ее зеленая дамочка из Всемирной организации здравоохранения, как будто защищала бакалаврскую, Кински, Синкси. - Лэнгдон вновь усмехнулся, а Патрик посмотрел ему за спину. - Сински! - сказал женский голос с нотой надменности. И надменность в своем черно платье бесцеремонно села за стойку бара по правую руку от американца, - А Вы, Лэнгдон, молодая, но уже легенда с Вашими пыльными историческими знаниями? - Черт, - окинул пару ехидным взглядом ирландец. Повисла секунда тишины. За ней пришла вторая. И заиграл саксофон. - Роберт. Откуда столько презрения к истории? - Неприятные детские воспоминания, - и женщина в черном платье заказала вино у бармена. - Вы считаете, что медиевистика простенькая наука? - А Вы, Роберт, - женщина выделила голосом имя, протянула руку за бокалом вина и сделала глоток, - полагаете, что я вообще считаю медиевистику наукой? - Нет?! - Лэнгдон облокотился за бар попытался поймать взгляд женщины, - Только биосемиотика? - Только будущее, никакого прошлого, - женщина вновь сделала глоток вина и теперь смотрела прямо в глаза Лэнгдону, как море смотрит на небо - бесконечной синевой, такой многогранной небесной синевой. И только саксофон вторгался в эти дискуссию Моря и Неба. - С Вашим... гонором... Вы должны быть не специалистом средней руки во Всемирной организации здравоохранения, а ее Директором. - Буду. И степень, Лэнгдон, у меня есть, - женщина ехидно улыбнулась. - Намекаете, что я должен извиниться? И вновь Морская бесконечность рассматривала Небо. Женщина прервала контакт глаз, выпила бокал до дна и встала из-за барного стула. - Ей! - Патрик толкнул Лэнгдона в плечо, - Ты не ирландец! - Я... - мужчина помедлил рассматривая стройную фигуру в черном, уходящую в глубь зала - Я - нет. - Потому что все еще сидишь! Eejit! (см.прим.2) За эту ночь Море и Небо больше не разговаривали. Они столкнулись как два шарика в холле гостиницы, доехали вместе на лифте в разных углах и Лэнгдон вышел вслед за Сински. Науки, политики и истории не существовало, как будущего, только настоящее - взахлеб, до остервенения в душном номере, в туманом городе, в тумане страсти. Утром Лэнгдон написал на сувенирной гарвардской открытке: "Имя твое?" и номер своего телефона. За завтраком телефон провибрировал и экран сообщил утренним, нежным женским голосом: "Элизабет". Европа - Штаты Даже в аду я тебя найду и по имени назову. Некоторые исторические теории вторят о циклах, и все о необходимости поиска именно истины, а не субъективно сконструированной реальности автора. И если Лэнгдон не допускал сомнения в научном концепте, то нечто бесформенное, хаосное и притягательно страшное царствовало в его жизни в эти последние пять лет. Биосемиотика стала навязчивой идеей (нет, не научным интересом, медиевист не может пожертвовать медиевистикой никогда), которую он отгонял от себя, как мог, но она просачивалась в проемы, вторгалась в ночную темноту и занимала свободное и холодное место в его кровати. Садилась в позу лотоса с обнаженной грудью и закручивая темные локоны волос на палец вглядывалась ему в лицо. И он вставал с кровати, включал свет и смотрел анонсы конференций, смотрел как на пересечение дорог, а иногда и влезал в выглаженную рубашку, скидывал книги и ноутбук в сумку и летел в Женеву, чтобы занять другое холодное и свободное место на кровати и долго вглядываться в лицо чему-то большему, чем абстрактно навязчивой идеи. Море и Небо соединялись. Они давно перешли границу, но Лэнгдон не знал, что это была не граница, а грань и он мог утверждать и клясться на любом суде, что именно это и есть любовь - слияние Неба и Моря, совершенная, но не законченная и он принял решение. Сински пела в душе. Лэнгдон зашел в ванну, постучал в стекло: - Элизабет, как у ВОЗ с планами катастроф? - Не предвидеться, - ответила женщина и провела пеной по плечам. - Чрезвычайные ситуации? - Нет, Лэнгдон! - Повышение в Заместители? - Нет, Лэнгдон! Что ты хочешь? - женщина остановила руку с пеной и приглушила воду. - Ищу нужный исторический момент. Женщина замерла и полностью выключила воду. - Вообщем-то... однажды Перикл... нет, он не тот персонаж... Медичи! Ты помнишь картину чету Ван Эйка? - Лэнгдон? - появилась рука Сински, четыре пальца на створке, готовая ее распахнуть. - Элизабет, я хочу, чтобы мы стали продолжением, - проговорил мужчина и нервно потер руки друг о друга. Створка не распахнулась, а женская рука исчезла. Вновь заработал душ - забарабанили капли, как ливень. Лэнгдон рассеянно провел рукой по волосам: - Элизабет, ты поняла мой вопрос? Мое предложение? - Да, - ответил глухой женский голос. Напряженный, в идеальной белой рубашке, мужчина расхаживал по просторной женевской квартире, наталкивался на копии возрожденческих картин, которые переехали вместе с ним в этот стерильный мир современности из бара и стульев, модных диванов и уютных ламп. А воздух был пропитан, как будто грозой. И она случилась. Она должна была неминуемо случиться, ведь по фабуле средневековых рыцарских романов юноша и девушка брачного возраста неминуемо сталкиваются, преодолевают расстояния друг к другу и женятся. В большинстве романов. Ведь любая история требует продолжения - смертей и рождений диктаторов и гениальных музыкантов, скульпторов, художников и все тех, кто наполнят общество своими крестьянскими руками. История - это не справедливость или закон, история - это данность, это то настоящее, которое становится будущим, а затем органично прошлым. И Лэнгдон остановился около потрясающей копии Геррарда Доу "Астроном" (см.прим.3) и вслушался с таким же вниманием, как и Астроном в шаги за спиной. Женщина села на край кровати. - Роберт, ты напрасно видишь меня рядом с собой. - Это отрицательный ответ? - Это не положительный ответ. - А чувства? - Я разделяю страсти, Лэнгдон. И ты это знаешь, но никакого продолжения между Женевой и Бостоном быть не может. И тут Лэнгдон развернулся, сел рядом с хрупкой фигурой. Соприкоснулся взглядом. Море и небо слились в симфонию, но волны дрожали, волны, которые готовы были вырваться из морской глади. - Элизабет, пять лет и ты придумываешь самый глупый довод, чтобы... - Чтобы расстаться. Это было только увлекательное путешествие в мир прошлого, картинок и символов. Мне интересно будущее. - Будущее?! Что называется будущим?! - мужчина спрыгнул с дивана, прошелся рукой по полке книг и все их сбросил на пол, потом по стойке с двумя бокалами вина. Стекло, ударившись о пол, со звоном разлетелось в разные стороны. Его гроза остановилась, когда он уже готов был сбросить картину со стены, остановилась на взгляде, мужчина обернулся. Море и Небо вновь встретились. Непреклонное море, холодное и безразличное. - Даже в аду... - сказал Лэнгдон, схватил еще нераспакованную сумку и хлопнул дверью. Стены дрогнули. Современный мир устроен по принципу недопущения до сознания возможности глобальных катастроф. Огромных эпидемий и разрушающих все стихий. Мир устроен, тот внешний мир, но мир внутренний, на линии обороны со СМИ устроен по-другому. Внутренний мир просчитывает и не допускает допущений. Ликвидирует на корню. - Но я люблю, - сказала женщина и откинулась спрятала голову в колени. Самых близких не обрекают на страдания. Ни в данности, ни в будущем. Когда-то ей в череде любовников казалось таким неважным ее прошлое. Ее детство. С астмой и последствиями лечения этой астмы. Казалось. А теперь она сложила голову в колени и потеряла все, что могло быть ее будущим. Ее фигура содрогалась от внутренней дрожи. И гроза над Женевой. Перебои с самолетами. Отсветами в окна. Чета Арнольфини Ван Эйка усмехнулась ей и ушла за руку в свои покои. Спокойные покои. За руку. Конечно, та женщина была не просто в модном тренде того времени с готической осанкой, она была беременна. Та женщина, та чета, которая ушла за руку до завтра, до следующих веков. И она увидела перед глазами Мадонну, она плакала и ее слезы повторяли те слезы Неба за окном. Стамбул. Наши дни. Смотрите "Инферно" (мне лень пересказывать сюжет) Даже в аду... Директор Всемирной организации здравоохранения Элизабет Сински. Гарвардский профессор истории Роберт Лэнгдон сидел рядом. Взгляды их были устремлены ко входу в Цистерну Базилику. За спинами сирены полицейских машин и особых служб. Толпа жаждущих репортеров. Они смотрели на Цистерну Базилику. - Медузу совратил Посейдон, - сказал Лэнгдон. - Она его любила? Мужчина пожал плечами. - А я тебя да. И мы не успели, Роберт, мы не справились - вирус запущен, Зобрист опередил нас и теперь каждый третий мужчина и третья женщина не сможет продолжить свой род, вся земля... - Сински усмехнулась, - в прошлом я была очень глупа... мир теперь погрузиться в твое средневековье. - женщина встала со своего стула, расправила плечи, улыбнулась выдрессированной за многие годы лживой и прекрасной улыбкой, вновь сомкнула губы, - Пойду врать репортером до особого совещания, - склонилась над мужчиной, сжала его руку, - Пока! - Почему ты ушла? Она не ответила, только ее плечи покачивались и он вновь смотрел ей вслед, как и много лет назад, но теперь он явно понимал, что он не ирландец и что продолжения у этой истории не будет. И наступит другая история этого настоящего. История эпидемии над всем земным шаром. Каждый третий мужчина будет таким же как и он. Стамбул. Наши дни. Гостиница около собора Святой Софии. Ночь. Даже в аду я тебя... Море на пороге номера. Лэнгдон не оборвал контакт глаз. Ночь за окнами. Ночь над Босфором и целым миром. Женщина погасила свет, скинула черный пиджак и села на край кровати. Мужчина снял очки и отложил книгу. - Я поздно вторглась сюда. - сказала она. - Молчи. У меня есть оправдание... - Совещание? Женщина кивнула головой. - Директор ВОЗ, - усмехнулся мужчина. - Профессор, - усмехнулась женщина. За эту ночь Море и Небо больше не разговаривали. Глобальных катастроф и страданий, науки, политики и истории не существовало, как будущего, только настоящее - взахлеб и до остервенения в темном номере, в туманом городе, в тумане страсти. Утром, проснувшись в одиночестве, он звонил ей на мобильный, настойчиво добиваясь ответа. Вновь и вновь и уже стоя в аэропорту перед стойкой регистрации, сжимая в руках паспорт, она ответила на звонок: - Элизабет, возможно, - мужчина выхватил свой паспорт из рук женщины за стойкой регистрации, убрал тяжелую сумку на спину - я вновь приеду в Женеву? - Поздно. Мне сорок пять, Лэнгдон. Все поздно и у Директора, как и у профессора... - Масса своих дел... Элизабет, но все они не личные... - Это не имеет значения, - и вызов завершился, а телеканалы врали ее словами, врали, как ее лицо с холодными глазами цвета Моря - "Все в порядке, это небольшой прецедент. ВОЗ осуществляет контроль..." И Лэнгдон влился в толпу людей. Магазины, дети, вывески. Орущую толпу на разные голоса и быть может, что кто-то в ней внутри себя постоянно носит страхи - внезапного террора, внезапной смерти, а он идет сквозь толпу, как люди за стекло по трапу. И кажется, что история никогда не может остановиться и замереть, но могла, когда юстинианова чума съедала тела и запах гнили. И маска чумного доктора, которая, конечно, не была спасением. Множество зараженных людей, но кто из них стоит прислонившись к стеклу и чувствует ценность своей жизни, хрупкость чувств, теплоту близких и веру в нечто огромное, вечное и светлое. Кто из них в полном одиночестве зачем-то ищет истину в истории, когда единственная истина - это столкновение шариков в лабиринте человеческих душ. Случайное или не случайное столкновение. И звучал Шуберт, провожая печалью его спину. Кембридж. Спустя девяносто пять дней. Даже в аду я тебя найду. И по имени назову, не оборачиваясь. Элизабет Сински зашла в университетскую аудиторию. Нырнула за широкую спину молодого человека и пыталась, не привлекая внимания, но рассматривая профессора. Половину его лиц закрывали символы из глаз проектора, красный инициал разрезал лицо на двое. Много лет назад она стояла перед ним, сжимая указку. Много лет назад в ней было столько сил и уверенности в праве построить то будущее, свое будущее, которое она сейчас имеет. Да, она хотела допрыгнуть до должности Директора ВОЗ. Да - она хотела спасать мир, как бы это не звучало. Она хотела контролировать мир, как свои эмоции и с эмоциями у нее удавалось. И даже с миром - эпидемии, которые были подавлены при ее руководстве и ни одна не вышла на экране в настоящем ужасе настоящего мира. С гнилью и телами. Сумасшедшего мира из денег и желаний, наглых, похотливых желаний. СМИ врали, как и она много лет. Они - обществу, а она - себе. И даже в какой-то момент ей казалось, что ничем не отягощенная жизнь состоится и будет полноценной, но она ошиблась. Ошиблась, когда в немой боли сжимала губы в тесном пространстве кабинки для душа, когда стояла под ледяной водой и не чувствовала ее, когда она приобрела и потеряла свой мост, мост, как черточку между Женевой и Бостоном. Когда оставалась одна в наползающей темноте и иногда позволяла себе искать колонки и выдержки из биографии ее Неба. Биография не менялась и она с ужасом, который произрастал все сильнее в нее понимала, что совершила ошибку, защищая. Защищая его от невозможности продолжения. Защищая его от ненужных уходов, от злости и боли. Защищая его от ненастоящей женщины - Элизабет, которая только функция - конечно, она может любить и может быть социально полезной, но она не может быть матерью. Никогда. Но все перевернулось и исказилось. теперь ей сорок пять и она прячется за спину и после последних символов на экране... А она выучила его символы, как и он основы ее науки. Она не сняла ни одной картины в старой женевской квартире и купила новые, на закрытых аукционах - подлинные и за баснословные деньги. За многие годы она произросла в него, в несуществующего и не принадлежавшего ей. И все это разбилось, как два хрупких бокала со стойки много лет назад. Так звонко и в пустоту. Она скрывалась за широкой спиной. Измененная и потерянная. Оставалось только пара символов на экране. И Ад Данте закончится и начнется другой Ад, который для нее - Элизабет, уже начался, но еще не начался для ее Небо. Элизабет Сински держала в чемоданчике вакцину. Мир вновь должен был повернуть в нужный, в нормальный вектор развития, это была ее вакцина и она... И много людей... И СМИ, которые сдерживали всеми силами страны и финансовые элиты. И угрозы и гуманизм, который все эти годы рождал в ней силы на работу в чиновничьих несвободных рамках. Работу на государство, на общее, на общее человеческое. Она не была тем врачом, который желает своим пациентом смерти. Не была до выработки вакцины и до Зобриста. А теперь она прячется за спиной. Лэнгдон махнул рукой. Закрыл ноутбук и выключил проектор. Она прошла между рядов к нему. Но разговора между Небом и Морем не вышло. Мужчина потер переносицу, застегнул сумку: - Зачем приехала? Хочешь, чтобы я спас мир? - сказал он на бегу, открывая дверь. Она шла за ним по коридору и он не обернулся. Потом побежала за ним к машине, преградила ему путь. - У Директора ВОЗ нет никакой работы, чтобы бежать за историками средней руки? - дверь машины захлопнулась изнури. Сински постучала в стекло. Постучала по чемоданчику. стекло опустилось: - Элизабет, ты четко дала мне понять, что не нуждалась и не нуждаешься во мне. Что ты хочешь? - Поговорить. - С медиевистом? Разве эти беседы могут быть содержательны? - Ты слишком много говоришь. - Ни о чем? Я это уже слышал. И она бесцеремонно села в его машину и впилась в его губы. - И это тоже было, Элизабет. Отстранилась и побледнела. И в этот момент мужчина сжал ее руку своей. В Бостонской квартире было также тихо, как и в прошлом. И плотно заправлена кровать. Были книги о генетики, книги о биосемиологии, все ее монографии. Сински поставила металлический чемоданчик на стол. - Лэнгдон, - женщина тяжело вздохнула, - мне сорок пять. Вирус запущен и мы с трудом сдерживаем информацию. И панику. Есть вакцина. Вон, - указала кивком головы на чемоданчик, - Но это не все. Истина, Лэнгдон, там много лет назад была в другом - я не могла иметь детей. И не хотела... отягощать тебя, в будущем, конечно, я не думала, что короткая страсть может перерасти в пять лет... И не думала. Лэнгдон, мне сорок пять и это невероятные риски, - женщина истерично рассмеялась и слеза покатилась по ее щеке, - я беременна, но если запустить антивакцину... всего тысяча таких же как и я против миллионов, которых охватит паника, как только они узнают о некоторых проблемах, о эпидемии Зобриста... Роберт, что мне делать? - Нам, - мужчина сел рядом, взял руки женщины в свои, - Даже в аду я тебя найду и по имени назову, Элизабет. ЗТМ саунд Долго Троя в положении осадном. Оставалась неприступную твердыней, но троянцы не поверили кассандре... Троя может быть стояла и б поныне. Без умолку безумная девица кричала: ясно вижу Трою павшей в прах. Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев во все века сжигали люди на кострах... В.Высоцкий. Троя. Примечания: West Brit - ирландец, презирающий народную культуру. Eejit! - дурак, идиот (ирл.) Чета Арнольфини. Ян ван Эйк - весьма спорная и интересная картина Готическая осанка - имеется ввиду "готическая кривая" Геррард Доу. Астроном - мне нужно был этот взгляд и сама профессия астронома такой, какой она была в эпоху возрождения. Даже в аду... - отсылка к мифу о "Орфее и Эвридики"