Шрам

      Меропа помнит свою мать.       Сколько же ей было, когда её не стало?.. Шесть?.. Нет, кажется, уже семь. Конечно, только-только исполнилось. Стояла чудовищно-холодная зима, чей лютый, продирающий до костей мороз Меропа была не в силах забыть до сих пор.       Да, Меропа помнит, но с каждым годом воспоминания тускнеют, теряют краски, словно обожаемая, зачитанная до истёртых страниц книга, и однажды, должно быть, исчезнут вовсе. Так же бесследно, как любимая мама в ту роковую зимнюю ночь.       Тогда, долгих десять лет назад, когда она была рядом, жизнь не казалась Меропе такой беспросветной. Тогда были ласковые материнские руки, тёплые объятия и тихий голос, успокаивающе нашёптывающий куда-то ей в макушку, что однажды, когда-нибудь – ну когда же, наконец? – всё станет лучше. Тогда… Меропа верила.       – Что ты бормочешь, полоумная? Тише там!       … Тщетно. Мама умерла, утянув в могилу все мечты, все надежды своей маленькой дочери, и Меропа так и не поняла, отчего же страдает сильнее – от того, что мать ушла или от того, что после её ухода ничего не осталось?       – Ты оглохла?!       Боль обрушивается неожиданно – Меропа настолько увязла в своих мыслях, что не заметила приближения разгневанного отца. Отвешенная тяжёлой рукой Марволо хлёсткая пощёчина мгновенно возвращает её в безжалостную реальность.       – Я с кем разговариваю, дрянь?!       – П-прости, отец, я…       – Закрой свой поганый рот! Чтоб я ни звука от тебя не слышал!       Она часто кивает, отползая подальше от мечущего молнии родителя, а он, плюнув в её сторону, вновь удаляется распивать дешёвый алкоголь, рыча под нос что-то о её тупости. Вот вся моя жизнь, с бешено колотящимся сердцем думает Меропа, забиваясь в самый дальний угол комнатушки. Презрение отца и ненависть брата. Только это – и ничего больше...       Память-предательница воскрешает, достаёт против воли из недр сознания образ измученной матери, её хриплые жалобные стоны, лихорадочные метания по пропитанным кровью простыням; это ранящее в самое сердце воспоминание и спустя долгие годы преследует Меропу в душных ночных кошмарах. Всегда будет.       …Ребёнок не сделал ни единого вдоха. Меропа разглядела крохотное, измазанное кровавыми сгустками тельце, однако плача так и не последовало. Она присмотрелась к новорожденному повнимательнее и не смогла сдержать поражённого возгласа.       Меропа в смятении наблюдала, как мрачный отец кутает это бездыханное… существо… в какую-то тряпку и берёт на руки; он не обернулся на слабеющую с каждой секундой жену, надрывным шёпотом умоляющую дать ей посмотреть на своё дитя, молча направившись прямиком к очагу. Растерянная Меропа замерла от шокирующего осознания пополам с недоверием.       Отец не колебался: не дрогнув, швырнул завёрнутого в тряпьё младенца в пасть бушующего алого пламени, с кровожадной радостью принявшего столь щедрое подношение. Поваливший из недр очага тошнотворный смрад едва не сшиб Меропу с ног. Её тотчас мучительно вырвало прямо рядом с постелью угасающей матери.       Сейчас она испытывала облегчение, сознавая, что мама не увидела того бесчеловечного поступка. Но тогда, проклятые десять лет назад, Меропа, силясь не разрыдаться, отвернулась, задыхаясь от жалости, давясь отвращением, отчаянно желая прижаться к маме и поскорее забыть увиденный ужас…       Марволо ушёл. Огонь продолжал свою жуткую трапезу, и от едкого дыма невозможно было нормально дышать. А её мать – чудесная, замечательная, добрая мамочка, единственный человек на этом свете, который любил её – остекленевшими, совершенно мёртвыми глазами уставилась в потолок. И в тот момент Меропа, маленькая испуганная девочка, с убийственной ясностью осознала, что её жизнь кончена.       И оказалась абсолютно права.