Дура молодая

— Но, товарищ Невструев! Вы же не можете вот так взять и остановиться! Поймите: у нас задание! Это же история родного края! Люди должны её знать! — полненький румяный молодой парень в клетчатом пиджаке и больших круглых очках (имени его Невструев не запомнил и про себя назвал «Пончиком») чуть не плакал. — Всё верно, голубчик, всё верно, — развёл руками У-Янус. — Но многого о тех событиях рассказать, сами понимаете, не могу. Нельзя, знаете ли: инструкция. Я вам, голубчик, вот что посоветую: вы поговорите с теми, кто пришёл к нам позже, после войны. Вот товарищ Камноедов, например. Он к нам в пятьдесят третьем пришёл. Из армии в звании полковника уволился. Человек он непростой, но, уверяю вас, очень интересный. И имеет к нашему институту прямое отношение. — Нет, товарищ Невструев, — вздохнул Пончик, — это нам не подойдёт. Может, всё-таки? Ну хотя бы товарищ Горыныч? Она вроде даже не уезжала... Ну хоть в частном порядке! — Ну разве что в частном порядке. Спросите. А официально, знаете ли, не получится. Не обессудьте, голубчик. Сами понимаете, — с этими словами У-Янус Полуэктович развёл руками. Корреспонденту областной молодёжной газеты повезло. Столкнись он не с У-Янусом, а с А-Янусом, уже ехал бы назад с решительным отказом и самыми нелестными характеристиками. Но сейчас он, окрылённый полученным, как ему казалось, разрешением, стучал в ворота Изнакурнож. Кот Василий, глянув сверху на посетителя, встал, брезгливо потряс лапой, выгнул спину, хрипло издал звук, отдалённо напоминающий что-то вроде «а-ш-ш-ш наз-з-зг» и тяжело спрыгнул во двор. Посетитель ему не понравился. «Молодой, шустрый, но глупый, как котёнок слепой, — подумал он. — Прогонит и права будет». Но в избе загудел телефон, донеслось: «Да, Янус Полуэктович. Так и сделаю, батюшка», и дверь в сени открылась. Кот лениво зевнул, ещё раз издал хриплый мяв и полез на дерево. С верхней ветки, лениво поигрывая веточкой, свесилась русалка. — Что, Вась? — протянула она. — Забьёмся, что через пять минут пробкой вылетит? — Не-а, — тоже лениво протянул кот. — Ещё один, только и всего. Неинтересно. Давай, Руся, лучше в дурака. — Не азартный ты, — зевнула Руся, вздохнула и вытащила из дупла колоду. — Может, хоть Щуку позовём да пульку распишем? — Неохота, — эхом зевнул и кот. — Да и не пойдёт она, разленилась. Скажет: «Лучше вы ко мне». А я, знаешь ли, купаться мнэ-э-э... Руська вздохнула. Ей идти и звать Щуку было тоже лень, и она принялась тасовать колоду. Не прошло и пяти минут, как дверь избушки распахнулась. Посетитель пятился перед хозяйкой. — Так, милок, так, — старуха, ласково похлопывая гостя клюкой по ногам, словно выдавливала его на крыльцо. — Вот как сказано, так, значит, и будет. Уж прости меня, старую. — Но, Наина Киевна! Как же так? — парень чуть не плакал. — Мне товарищ Невструев... — Не знаю, батюшка, больше ничего, не ведаю. Всё, что знала, сказала. Уж прости. Парень, всхлипывая и вытирая нос рукавом, побрёл к воротам. Наина Киевна с крыльца приветливо помахала ему вслед платочком и, охнув больше для виду, пошла вглубь двора. Кот и Русалка с любопытством наблюдали за ней. — Кыш вы! — прикрикнула хозяйка. — Нечего вам тут уши греть. Руська, недовольно стукнув хвостом, исчезла в ветвях. — Ну? — стукнула крышкой колодца Щука. — Опять, что ли, кто за зельями приходил? — Куды там, — махнула рукой старуха. — Про дела военных дней спрошать хотел. — А ты? — хмыкнула Щука. — А чего я? — повела плечом Наина Киевна. — Я — как всегда. Учреждение, де-мол, как особо ценное, на Урал эвыковыряли, а я — старая, тяжко ехать. Да и имущество всё вывезти, как это теперь говорят, «не представилось возможным». Вот и поручили мне доглядать за хозяйством. Да, «матка, сало—млеко—яйки». Сидели, мол, тихонько, вот и пережили. Что ж мне ему рассказывать, что в нашем-то уезде ешалоны енти фашистские не партизане местные поджигали, а Дракоша наш забавлялся? А куды его везти-то было? Он бы и наш ешалон поджёг. Ему-то, дурному, всё едино! — Да, ентот поджёг бы, — согласилась Щука. — Только ить он — как дитё малое. Сам-то выдумать не сумеет, делает что велят. Ты ж сама, Киевна, в лес ходила тропинки путать, чтоб, кто надо, куда надо выходил, а кто не надо, навек в лесу оставался. — Да что пустое болтаешь?! — сердито отмахнулась Наина. — Вот я тебя счас за враньё твоё бесстыжее на базар-то сволоку! Много ль тех дел-то было? А навару с них — тем паче. Только, как нынче говорят, моральное удовлетворение. А тебя продам — хоть какое матерьяльное выйдет. — Не продашь! — стукнула хвостом Щука. — А продашь — удеру и снова к тебе приду. Ты на чьей кровушке клялась, что кормить—поить меня всю мою жизнь будешь? То-то! Да и чего тебе надо-то? Мядаль, что ль, захотела? Ну, поди, расскажи всё это кому. Как у тебя солдаты енти басурманские, что по деревням народ грабить налаживались, в трёх сосёнках пропадали. Как водяной с лешим да домовики нужным людям весточки таскать стали. Как после твоей водички басурмане загибались, а как наши пришли, так самые тяжело пораненые в три дня на ноги вставали. Авось поверят. И мядаль тебе дадут. А потом догонят и ещё дадут. — Чего несёшь-то, дура ты старая, — отмахнулась Наина Киевна. — Наши, тутошние, ещё поверят, а кто повыше — точно велят в психушку сдать. — Можно подумать, ты — дура молодая, — хмыкнула Щука. — Так что неси, неси меня на базар. Кто ж тебе ещё правду-то скажет? Проходивший в это время по улице Лукоморье сержант Ковалёв услышал, как из-за забора дома номер один три женских голоса старательно выводили: — Всё, что бы-ы-ыло зага-а-адано, В свой исполнится сро-о-ок, Не погаснет без вре-е-емени Золотой огонёк... «Хорошо поют, — улыбнувшись, подумал сержант. — Душевно».