Смирение

Помнишь, Мы же договорились, Когда ещё не родились, Что встретимся так Ты в железной машине Поперёк сплошных линий Разобьёшь моё сердце Об перила моста. /Знаки, «Стрелки»/

Глеб совсем не выглядит удивлённым, будто её приход был всего лишь делом времени. Под глазами — тёмно-карими, а не чёрными, как казалось раньше — синеватые круги, уголки губ опущены, между бровями складка. — Привет, — говорит Таня и с ужасом понимает, что её заготовленная радостная улыбка — пятнадцать минут у подъезда и ещё пять перед дверью — сейчас превращается в мерзко-натянутое, неискреннее нечто. — Что тебе здесь надо? — резко спрашивает Глеб, и Таня невольно делает шаг назад. Она летела сюда, проигрывая в голове тысячи возможных вариантов развития событий. Глеб порывисто хватает её в объятия («Ты руки помыл, прежде чем меня хватать?»), Глеб, не говоря ни слова, целует прямо в губы («Кто тебе дал на это право, я уже давно не твоя!»), Глеб падает на колени и умоляет остаться («Поднимайся и не говори ерунды»). А перед ней стоит Глеб, смотрящий на неё, как на незваную гостью. — Я всего лишь хотела… убедиться, что с тобой всё хорошо, — растеряно говорит Таня, чувствуя, как из влажных ладоней вот-вот выскользнет смычок. — Ах, конечно, — иронично произносит Глеб, — и заодно удостовериться, что я точно остался без магии? Ни единой капли не осталось. Удовлетворена? Таня не может выдавить из себя ни звука, хлопает ртом, как выброшенная на сушу рыбёшка. Все её замки, воздвигнутые на песке, только что смыла огромная волна уничтожающей неприязни. — Какой же ты идиот, Бейбарсов, — наконец выдыхает она. Разворачивается, готовая бежать отсюда как можно дальше, но глупо спотыкается о собственный контрабас и чуть не падает. От нелепости ситуации Таня еле сдерживает злые слёзы, стискивая смычок в ладони так, что ногти впиваются в ладонь. — Стой, — тихо, вымученно говорит Глеб. Таня замирает, пытаясь быстро решить: она будет гордой и улетит (пусть сам её потом ищет!) или пойдёт на поводу у собственных, пока малопонятных чувств и останется. Таня до боли прикусывает губу и, повернувшись, проходит за Глебом в квартиру. — Как здесь… светло, — с удивлением восклицает она. Широкий коридор плавно перетекает в гостиную, которая отделена от кухни лишь некоторым подобием барной стойки, чуть правее — дверь в спальню — А ты думала, я выкрашу стены в чёрный и раскидаю для антуража черепа? Таня смущённо краснеет, понимая, что он прав. Неужели именно такого она ожидала от квартиры бывшего некромага? А вместо этого вокруг неё — нежные цвета, пейзажи России и растения в горшках. — В этом городе сложно быть мрачным, — будто оправдываясь, говорит Глеб и передёргивает плечами. Таня кивает, хотя не очень понимает, чем Нижний Новгород отличается от сотни других городов. — У тебя цветы сохнут, — зачем-то отмечает она, хотя ещё помнит, что единственный кактус, за которым она когда-то планировала ухаживать, загнулся через неделю. После этого она зареклась что-то выращивать и единственными цветами у неё в Тибидохсе были неизменные розы от Гурия. Ну, а в тайге… посылки от Гурия туда не доходят, а Ванька не любит срезанные цветы, называет их не иначе, чем «убитые». — Знаю. Мне ещё тяжело следить за чем-то… таким живым. Чай будешь? Таня рассеяно улыбается. Их встрече явно не хватает высокого градуса язвительности и насмешек, и ей это нравится. — Да, пожалуйста. Глеб двигается резко, порывисто, больше ничем не выдавая своего волнения. Таня медленно ходит по комнате, рассматривая вещицы, расставленные на полках. Ей кажется, что всё это осталось от прошлого хозяина: не мог же, на самом-то деле, Глеб собирать фарфоровых котят? Таня хочет что-нибудь сказать, но все слова застревают где-то на подходе, лишь сбивая дыхание; всё кажется ей сейчас очень глупым и ненужным. Глеб никогда не был таким, как ей хотелось, или каким бы она мечтала его видеть, но тот человек, который сейчас заваривает чай… кажется неаккуратной карикатурой на некромага Бейбарсова, будто с магией из него высосали и жизнь. На столе перед большим креслом лежит папка, из которой торчат листы, рядом разбросаны карандаши. Таня не может перебороть собственное любопытство и, воровато оглянувшись и убедившись, что Глеб на неё смотрит, приподнимает обложку. Быстрые, хаотичные линии, пересекаясь, складываются в её лицо, руки, глаза. Таня переворачивает ещё несколько листов: везде она. Причём именно она, а не кто-то сильно на неё похожий, это отражается в некоторой мягкости черт, не присущей ранним рисункам Глеба, чуть заметных улыбках, которые раньше Глеб никогда не рисовал. — Закрой немедленно! — почти кричит Глеб и выхватывает папку. На скулах у него — два нежно-алых пятна, Таня смотрит на них, готовая провалиться сквозь землю и мечтая о рояле из мультика, который так вовремя падает на голову. Ну, этого ты хотела?! Сердце стучит где-то в горле, и Таня невольно начинает считать удары: раз-два-три… — Ты снова меня рисуешь, — обвиняюще произносит она. Лучшая защита — это нападение, учила её Склепова, и Таня урок не забывает. Правда, как часто это бывает, применяет его совсем не тогда, когда в этом есть хоть малейшая необходимость. Глеб смотрит на неё почти с ненавистью, губы подрагивают, он крепко прижимает к груди папку, будто это — самое дорогое, что у него когда-либо было, есть и будет. Таня внезапно чувствует такую удушливую волну вины, что ей хочется умереть, не сходя с места. — Извини. Глеб резко поворачивается и снова идёт к плите, на которой только-только визгливо засвистел кипящий чайник. — Твой чай, — всё ещё раздражённо говорит он, ставя перед ней полную чашку. — Спасибо. Односложные фразы, похоже, единственное, что она сейчас может произносить. Чувствуешь себя полной идиоткой, Гроттерша? Вот и правильно, потому что ты совершенная дура. Таня осторожно садится и двумя руками хватается за кружку, будто это сможет придать ей сил или, как минимум, убережёт от опрометчивых слов и поступков. Господи, о чём она только думала, когда сюда летела? Что такого забрело в её голову, что она решила, будто ей будут здесь рады? — Ты живёшь один? — зачем-то спрашивает она, чтобы избежать мучительного молчания. Спрашивает — и сама смущается вопроса. По губам Глеба проскальзывает едва заметная ироничная ухмылка, которую Таня так часто видела раньше, ещё в школе. — Неужели тебе надоело жить в деревянном домишке в лесу? Комары замучили или клещи? Или неужто Валялкин докучать стал? — в ответ интересуется он. Глеб насмехается, хотя делает это неуверенно, будто нехотя. Но Таня всё равно вспыхивает, как спичка, поднесённая к пылающему костру. — Ты неисправим, Топчислоников! Как был полный ноль, так им и остался, — кричит она и размахивает руками, как мельница. — Ненавижу тебя! — Отлично. Тогда уходи. Таня охает и удивлённо качает головой, будто это может отменить последние услышанные слова. Она ожидала всё, что угодно, но не этого. Неосознанно отмечает, что лучше всего за время, которое они не виделись, Бейбарсов научился её удивлять. Таня смотрит на него до такой степени потрясённо, будто видит в первый раз в жизни. — Я… я совсем тебе не нужна? — спрашивает она тихим, севшим голосом. Глеб на мгновение прикрывает глаза. — Нет. — Врёшь. — Да. И Таня совершает, пожалуй, самый малодушный поступок за всю свою жизнь: перегибается через стол и целует Глеба. Жадно перехватывает его губы, запускает пальцы в волосы и прижимает к себе так крепко, как только может. Глеб судорожно вдыхает и вот сам уже вцепляется в неё, как в спасительную соломинку. Он отстраняется внезапно, резко, будто отрывая от себя кислородную маску там, где воздуха нет. Глубоко дышит, пытаясь восстановить дыхание, вскакивает и отходит к окну. Таня растеряно провожает его взглядом, не понимая, что только что произошло. Прикладывает пальцы к горящим губам и еле сдерживает стон. — Мы не должны были, — говорит Глеб, прерывающимся голосом, поглаживая большие листья фикуса. — Но я думала… ты… я… — Он ведь всё чувствует, ты же знаешь об этом? — внезапно спрашивает Глеб и смотрит на неё в упор. — Ванька?.. — Да, твой Валялкин сейчас выводит какому-нибудь лешаку очередную партию вшей и чувствует. Он, кстати, знает, что ты у меня в гостях? — последние слова Глеб пытается произнести насмешливо, но выходит, как в плохой комедии. — Сейчас не в Ваньке дело, — упрямо пытается настаивать на своём Таня, хотя всё же чувствует укол совести. Конечно же, она ему не сказала, куда улетает, он-то наверняка думает, что, как обычно, в Тибидохс. — То-то и оно, — мрачно ухмыляется Глеб и устало добавляет: — Таня, пожалуйста, улетай. — Но я хочу остаться! Таня раздосадована, почти злится: какое он имеет право её прогонять?! Она же знает, что он всё ещё её любит, многоглазка соврать не даст. Она ведь сама к нему прилетела, почти на блюдечке с голубой каёмочкой и с контрабасом в придачу: так почему он отказывается?! — Улетай, я очень тебя прошу, — повторяет Глеб, и Таня отчего-то замечает, что синяки под глазами проступили сильнее, а правая рука, в которой он раньше держал бамбуковую тросточку, сжата так сильно, что белеют костяшки пальцев. — Глеб, я… — Тане хочется оправдаться, сказать, что она не хотела ничего плохого, просто так всё вышло. — Мне тяжело, понимаешь?! Думаешь, каково это чувствовать каждый раз, когда он тебя целует и обнимает, и… — голос у него срывается, и Глеб прикрывает глаза, будто пытаясь почерпнуть откуда-то силы, чтобы продолжить. Но вместо этого произносит всего одно слово: — Пожалуйста. Таня чувствует такую накатившую волну стыда, нежности и грусти, что не может двинуться с места. Ей хочется подойти к Глебу и обнять его, но она не решается. — Я ещё прилечу. Потом как-нибудь. Можно? — спрашивает и понимает, как страшится услышать ответ. Глеб лишь кивает, неуверенно и разбито, будто ему не оставляют другого выбора, и Таня почти физически чувствует его боль, которая сворачивается запутанным, колючим клубком внутри неё. «Как иногда странно всё поворачивает жизнь», — думает Таня. На чашке с так и не выпитым чаем можно различить полусмытое «и смириться». Тане интересно, что там написано в начале, но она смотрит на бледного Глеба, и все мысли мгновенно выветриваются из головы. Губы чуть покалывает, и Таня отчаянно хочет ещё один поцелуй.