Выхода нет

‒ Дай руку! ‒ я вижу, как она улыбается, как сверкают ее синие-синие, словно кусочки льда, глаза. ‒ Дай руку! ‒ я доверчиво протягиваю ей ладонь. Она сжимает ее прохладными нежными пальцами. Улыбка становится еще шире, и я как олух улыбаюсь в ответ, потому что, глядя в эти синие-синие глаза, невозможно не улыбаться. ‒ Пойдем, потрогаем звезды! Она тянет меня вверх, в высоченную черноту, где сверкают колючки звезд. И я отчетливо понимаю, так ясно, словно это уже произошло, что сейчас мы проколем пальцы об эти крошечные острые точки, вбитые в потолок неба, и капли крови с наших пальцев полетят вниз, к земле, и разольются алым рассветом. Потому что именно тогда и взойдет солнце… Я просыпаюсь, еще ощущая тепло ее руки в своей ладони. Как ее звали? Я помню ее. Помню ее синие-синие глаза, помню эту улыбку, в которой читалось понимание самой Вселенной. Все помню. Но имени не помню. Мы все здесь, в этом грязном и холодном военном бункере, многого не помним. Когда-то это казалось так просто – подставить лицо теплому солнцу, чтобы на нем выступили веснушки, поймать на язык снежинку, словно в детстве, вдохнуть аромат полевого цветка, пощекотать присевшую на руку пчелу… Так просто и естественно, что мы даже не замечали этих действий. А теперь? У нас больше нет солнца, оно спряталось за плотной завесой то ли облаков, то ли нашего серо-пепельного савана. Наша главная звезда больше не может смотреть на нас, ведь мы разрушили прекрасную планету, которую нам дали лишь во временное пользование. Поймать снежинку? Снег идет почти постоянно. Снег или пепел? Или, может, что-то еще? По крайней мере, те, кто пробовал это неизвестное прежней науке вещество, быстро умирали от передозировки радиации. Проще думать, что это как в шаре со снегом из детства: смотреть – красиво, но лучше не трогать, чтоб не разрушить красоту. Пощекотать пчелу? Интересно, осталась ли на этой полумертвой планете хоть одна живая пчела? А если осталась, то какого она сейчас размера? И насколько смертоносен ее яд? Насекомые легко приспосабливаются к новым условиям, растут, обзаводятся новыми жалами или клешнями и идут уничтожать то, что осталось от людей. Раньше мы были настолько заняты, что почти не обращали друг на друга внимания. Скольких собратьев мы видели каждый день на улицах, в транспорте, в магазинах, в кино или клубах? Мы скользили по ним взглядами, часто не чувствуя даже слабых всплесков интереса. А теперь? Теперь хочется расцеловать любого, у кого две руки, две ноги, один нос и рот не ощерен в жутком оскале, кто не хочет сожрать тебя живьем! И как-то сразу стало все равно, что у нас могут быть разные цвет кожи, разрез глаз, язык, религия… Какое это имеет значение, когда перед тобой Человек, оставшийся еще собой?! Нас в бункере пятеро. Нам повезло, мы были на службе, когда все случилось. Спрятаться было первой необходимостью. Почему так мало успело добежать? Или они просто не поняли, что стряслось? Потом-то, конечно, добрались. С чудовищными гримасами, со слюной, капающей с оскаленных зубов, с налитыми кровью глазами, искореженные радиацией. Первого мы пустили. Это был наш друг, наш товарищ, с которым мы спали в общей казарме. Знали его по имени, знали, что он бормочет во сне, знали, что очень любит яблоки… Как можно не пустить своего человека? Но Человеком он уже не был. Сначала забился подальше от света, скулил, выл, как подбитая собака, ничего не мог членораздельного сказать. А потом как ощерится, как завоет, да как кинется на нас! Мы старались его успокоить, не причинить вреда. Но его зубы неожиданно оказались острыми, как бритвы, а ногти крепкими, как когти у кошки. Наш товарищ рвался перегрызть нам глотки с таким остервенением, словно от этого зависела его жизнь. Что так искорежило его разум? Какие процессы заставили скромного парня, любившего яблоки, захотеть крови? Каким оружием разрушили нашу Землю, что люди превратились в монстров? Нам пришлось убить друга. Мы рыдали над его телом, ведь после смерти он стал так похож на себя… Больше мы в бункер никого не пускали. Ведь они шли такие же, искореженные «концом света». Мы теперь не понимаем, что значит «конец света», ведь мы еще живы, может быть, последние на Земле. А мира больше нет. Больше не ходят трамваи, не зажигается электрический свет, не пекут хлеб… Больше нет нашего привычного дома. Зато как-то сразу стало понятно, что мы были братьями, что не ценили самого важного. Никогда бы не подумал, что в «конце света» буду скучать не по интернету, не по кино, а по вкусу чистой, не застоявшейся воды, по чистой постели, по запаху новой книжки… А ведь очень давно не думал о таких простых вещах. Ирония. Человек даже в настолько отчаянном положении может найти над чем посмеяться. ‒ Вставай! Идут! ‒ отрывисто бросает сослуживец. И я иду к пулемету. Совсем маленький, хорошо защищенный от радиации зазор, чтоб можно было отстреливаться из бункера. Даже это умельцы-проектировщики предусмотрели. Бывшие люди всегда приходят перед рассветом. Точнее, перед тем заревом, которое теперь заменяет восход. Не знаю, почему их активность просыпается именно в это время. Наверно, это дано понять только их искореженным мозгам. Я ложусь к пулемету. Слышу пульс проводов. Резервы в бункере еще нас освещают. Страшно подумать, что будет, когда останемся в кромешной темноте. Наверно, во тьме будет легче умирать, сразу оказываешься в могиле. Ведь выйти отсюда нам уже не светит никогда. Мне кажется, что провода поют. Ведь тут почти нет звуков. И мы начинаем забывать, что такое музыка. А электричество, последний пульс умершего мира, напоминает нам. Напоминает, кем был человек, покоривший Землю. Покоривший ‒ и сам же ее уничтоживший. Сквозь прицел можно увидеть металлическое крыло на дальней взлетной площадке. Наша база имела три небольших самолета. Я смотрю на это крыло. Как жаль, что самолеты больше не полетят, не рассекут металлическими грудями свободные потоки ветра. Еще один символ человеческого гения, покорение воздуха, самой свободной из стихий. Самолеты ждут своих капитанов, они не знают, что больше никогда не испытают радости полета. Я вижу приближающихся монстров. С каждым днем они все меньше и меньше напоминают людей. Сколько времени пройдет до того, как их вообще невозможно будет узнать? На них оседает снег-пепел. Это так ужасно напоминает о счастливых зимах, снежках и праздниках, что с губ срывается истерический смешок. Монстры в снегу ‒ теперь это можно счесть мирной картиной. Стрелять, стрелять и не думать, иначе они снесут двери и проберутся к нам. Они не знают жалости, почему о ней должны помнить мы? Может, потому, что мы еще не утратили разума? Каждый раз мне нужно преодолевать себя, чтобы спустить курок. Они живые, они были такими же, как мы. Почему я должен их убивать? Только потому, что они хотят перегрызть мне глотку! Но каждый раз я пускаю короткую очередь, потом длинную. И каждый раз я целюсь туда, где раньше были человеческие сердца, к кому-то добрые, кого-то любящие, о чем-то мечтающие, что-то чувствующие. Я пронзаю пулями души. Хочется верить, что я их освобождаю от сошедшей с ума плоти. Очень хочется верить… За свою жизнь мы оставили отметки в тетрадях судеб стольких людей. Кому-то исписывали целые страницы, кому-то оставляли лишь легкий след. Мы писали хорошее и плохое, помечали мечты и прочерчивали обиды, рисовали счастье и проливали боль. И теперь мы продолжаем писать в чужих тетрадях, только кровью, потому что больше нет чернил, нечем написать хорошее. Скольким я оставил последние кровавые кляксы смерти на страницах судеб? Лучше не думать. И я стреляю, не размышляя. И тут я вижу синие-синие глаза. Это она. Та, что мне сегодня снилась. Она идет ко мне, неестественно изогнутая, с кровожадным блеском в глазах, с оскаленным ртом. Хочет убить, это легко понять. Я замираю. Вспоминается, как мы вместе ехали в поезде. Я на службу, она ‒ домой. Как пили чай, как вместе пели всем известные песни под стук колес. Как она смеялась, звонко, словно перезвон маленьких колокольчиков. По щеке сбегает слеза и теряется в отросшей бороде. Я смотрю в чистые синие льдинки ее глаз, ее глаз на лице монстра. ‒ Не думай! Стреляй! ‒ кричит мне товарищ. А я вспоминаю свой сон. Нет, на этой новой Земле нельзя быть сентиментальным. Я даю короткую очередь. Мое синеглазое видение падает, захлебываясь в крови. Она тает, угасает, уходит. Я плачу и стреляю дальше. Теперь нам приходится самим уничтожать свои чудеса. Убивать себя прежних. Ведь разве смог бы выстрелить мальчишка, певший с нею песни в плацкарте поезда, наслаждавшийся ее смехом. Я стреляю до боли в спине. Когда меня сменяет товарищ, отползаю в угол. Хочется выть от того, что и мы здесь, в бункере, тоже перестаем быть людьми. Тихонько, себе под нос, пытаюсь напеть песню, которую мы несколько раз повторили с той девушкой, убитой мной несколько минут назад. И мне кажется, что я снова слышу стук колес поезда, который везет меня по еще живой Земле. Везет нас с ней, еще мечтающих, еще верящих, еще счастливых. Я знаю, что выхода нет, и хочется умереть. Выхода нет… Я проваливаюсь в тяжелое, тягучее забытье. ‒ Дай мне руку! ‒ она тянется ко мне. А я плачу, потому что она мертва. ‒ Идем! ‒ Она тянет меня за собой, а я иду. И перед нами кроваво-красным алеет горизонт на востоке. Чистое небо, без облаков, еще видные колючки звезд. Ее мягкая рука и синие-синие глаза. ‒ Скоро рассвет…