Как же здесь

— Больно. С тихим скрипом вверх поднимается подвижная ладонь. Механические пальцы, увенчанные чернильными стержнями, мягко и дрожаще опускаются на зияющую внутри тряпичной головы дыру, тонко искрящую обрывками проводов. Пятый ведет плечом и осторожно отстраняет податливую кисть от себя. Левый окуляр больше не функционирует, а мир, и так не особо походивший на что-то цельное, внезапно теряет половину себя. Пятый теряет всего лишь глаз. Острые наконечники оставляют темные пятна на грубой ткани, Шестой рвано и медленно ведет ими по предплечью и ниже, марая чужие швы. — Больно, — сипло настаивает он. — Это больно. Больно. Больно… — шепот замирает на грани слышимости, Шестой шало вглядывается в его лицо. Больно, соглашается Пятый внутри. Больно жить. Больно верить. Больно терять остатки того, что имеешь, в мире, где ничто никому не принадлежит. Никто никому не принадлежит. Не иметь ничего — это больно. Это больно, больно, больно; бо-ль-но. Пятый качает головой. — Нет, Шестой. Клацающая от нервной дрожи ладонь отдергивается от чужой руки. Шестой, не отрывая пустого взгляда, тянет ее к своим глазам. Закрывает сначала один окуляр. Затем второй. — Больно? — тихо спрашивает Пятый. Шестого трясет. Хаотичные темно-синие полосы чернил перечеркивают вертикальные черные, вплетенные в узор ткани. Пятый просто смотрит — потому что может смотреть, все еще может, — и не помогает, потому что все еще не знает — не знает, как. — Темно, Пятый, — жалобно шепчет Шестой, накрыв окуляры собственными ладонями. — Темно, темно… Темно, как… больно. Больно, — шипит он, — больно и темно. Темно, темно, больно, Пятый, больно… Он не затихает. Хрипит и хрипит, пока тонкие пальцы не отводят его кисти в стороны; пока единственный окуляр не смотрит в его, на его собственные, пока голос извне не просит: — Тихо. — Ти-и-ихо-о, — эхом отзывается Шестой. Закрывает глаза. Темно. Сжимает чужие руки. Больно. Молчит. Вымораживающе. Тихо…

…до очередного оглушающего лязга металла.