End Of The Beginning.

Яркий... До боли невыносимый яркий дневной свет хлёстко бил по глазам, проникая сквозь истончившиеся, почти бескровные веки. Если бы у него ещё оставались силы, он бы непременно застонал — вырвал из груди этот булькающий, обдающий жаром плоть, звук, похожий на приглушённое урчание. Но сил не было. Как не было и смысла в том, чтобы это делать. Он не чувствовал твёрдой опоры под ногами, не чувствовал самих ног — его, подхватив под руки, куда-то настойчиво волокли, грубо и небрежно, точно мешок с бытовыми отходами, который предполагалось скинуть откуда-нибудь со скалы, чтобы навсегда замести следы своего малозаконного производства. Томас мог бы пересчитать все стены и углы в проходе своими коленями, если бы ещё мог их ощущать; его несколько раз роняли на пол, и в тот же момент он слышал лязг и скрежет решётчатых дверей, перед тем как кто-то вновь впивался острыми пальцами ему в кожу, причиняя жуткую боль, и с жёсткой хваткой поднимал его с пола. Когда он услышал последний, до боли знакомый стон железной двери, его с силой втащили в маленький, узкий проём небольшой (по представлениям Тома) и маловместительной каморки, встречающей его привычным до озноба холодом и влагой отсыревших стен. Слепящий, режущий глаза свет мгновенно пропал, а на его место пришла абсолютная чернильная тьма с запахом гнили, сырости и отслаивающейся от стен многолетней краски в воздухе со специфическим привкусом ржавчины на зубах. Бросив затёкшее и скованное обездвиженностью тело на ледяной бетон, его конвоиры спешно покинули камеру, не забыв предварительно трижды повернуть ключом в скрипящем железном замке. Затем всё смолкло. Том лежал ничком на сыром бетонном полу, не имея возможности пошевелиться или даже просто открыть глаза. Его сил едва хватало на то, чтобы дышать — медленно, мучительно, с хрипом, ощущая жгучую боль при каждом соприкосновении лёгких с рёбрами, помятыми и потрескавшимися от бесконечных побоев. Вены на руках и шее были раздуты и опухли настолько, что к ним невозможно было прикоснуться — и тем не менее каждый день с раннего утра и до позднего вечера в них продолжали втыкать бесчисленное количество игл, по капле вытягивая из него жизнь. Томас лежал неподвижно, словно неодушевлённый предмет, который бесхозно валяется в чулане до тех пор, пока не понадобится его владельцам снова. Царапины от медицинских приборов цветными узорами из синяков и кровоподтёков украшали всё его тело с головы до ног, но больше всех болел шрам на груди — чёртова метка, которая день и ночь горела так, словно её продолжали выжигать электрошокером. Он несколько раз был на волосок от смерти, и если у него и имелись какие-то сверхспособности, то эти выродки пробудили их все... Том мог видеть с закрытыми глазами, мог ощущать форму и размер предметов на расстоянии и даже называть их цвет. Он мог слышать запахи, которые распространялись в другой части света, и без труда находить их, доверяясь только своему чутью. Но всё это было бесполезной тратой сил и энергии, ведь уже завтра он должен был пасть жертвой «Феникса» — жестокого и беспощадного ритуала, который не проходил никто. И Том знал, что он тоже его не пройдёт. Нельзя просто взять и вытащить человека с того света, иначе сколько бы людей избежало смерти... Стало быть, завтра он умрёт. И всё, что у него есть — это сегодня. Ни дома, ни друзей, ни надежды. Внезапно до его слуха донеслась приглушённая, едва различимая мелодия откуда-то из бесконечности пространства. Звук губной гармошки. Протяжный, плачущий и мелодичный... Было ли это за толстой стеной камеры или где-то на другом конце земли — Томас не знал. Но этот звук странным образом успокаивал его и, точно лекарственная мазь, усыплял зудяще-ноющую боль во всём теле. Нечеловеческими усилиями подогнув под себя одну руку, Томас оперся на неё и, сдирая кожу в кровь, изо всех сил придвинулся чуть ближе туда, где, как ему казалось, должен был находиться источник звука. Это была «Funny Valentine» — простая и немного ностальгичная для любого американца песня, которая при сложившихся обстоятельствах почему-то трогала до слёз. Томас молча лежал, внимая её зову и игнорируя струящуюся по содранному локтю коричневую кровь, а затем мысленно спросил: «Кто ты? Как тебя зовут?» Пронзительную тишину вокруг вновь нарушил плач губной гармошки, и вместе с тем невесомый голос, повисший, словно маятник, в его голове: «Меня зовут Майкл». Томас нашёл в себе силы едва заметно улыбнуться и всё так же, мысленно, добавил с мольбой: «Не останавливайся, Майкл. Прошу тебя. Мне очень важно дослушать её сегодня до конца...»