Скажи?

Все повторяется в тысячный раз. Толкни его, говорит Рене самой себе, начни — и станет легче на день или два, а оно ведь стоит того. «Толкни его», — и Рене толкает. Сцелуй первый вздох. Оставь нараспашку дверь. Убей его — или возьми. Отымей разок. Затрахай. — Мистер Ли, — она рычит его имя как угрозу, — мистер Ли… — и можно не продолжать. Сквозняк холодит взмокший загривок и щиплет глаза потекшая тушь — Рене мотает головой, стряхивая пот. Рене сверху — и давит его, и вжимает его в стол, и пальцы лежат на его горле не силой, а намеком на нее. Рене шепчет без слов какую-то пошлятину («Только пикни — и я тебя наизнанку выверну») и путается в своих чулках и безобразно длинном плаще Смотрителя: атрибут власти, чтоб его, меньше удобства, больше помпезности, крутые шишки не должны себя защищать, у них для этого толпы халдеев есть. Комуи Ли задыхается — самую малость, она чувствует это пальцами. Чувствует коленями, как давит ему на поясницу угол стола. Бедрами — дрожь его коленей. Успевшей взмокнуть пиздой — его возбуждение. Пока еще слабое. Даже (сожми его член пальцами, сгреби в кулак до треска ткани — проверь и заставь одновременно) — слишком слабое. Комуи Ли молчит — пальцы на его горле сжимаются чуть сильнее. Проверь его на прочность — в тысячный раз, говорит себе Рене, скользко, протяжно елозя по нему, еще одетому, задирая юбку под грудь, скажи новую пошлость — погромче. Что-то вроде… — Дохляк лабораторный, — выстанывает Рене вполголоса, — сопляк, доходяга, ненавижу… — и выпутывает его из штанов. Настолько, чтобы взмокнуть еще больше от одного прикосновения к его члену (гладкому, твердому, даже пугающему своими размерами). Настолько, чтобы не прикоснуться к Комуи Ли даже случайно больше, чем она себе дозволила. Все повторяется в тысячный раз. Насадись на него, говорит Рене самой себе, пережди секунду-другую это ощущение — заполненность и пустота одновременно, лишь бы не заорать в голос. Врежь разок по его груди. Держись за его горло еще крепче, говорит себе Рене. «Убей его», — говорит себе Рене — но рука предательски подрагивает в локте, и ей слишком, слишком хорошо. Сжаться вокруг него еще сильнее. Наклониться и отпрянуть тут же (от чего?) и двигаться, двигаться, двигаться. Сопеть, ахать, не трахать его даже — скакать на нем. Она обвивается вокруг него бестолковой бушующей силой. Она пытается вбить его в пол сквозь столешницу. Задушить одним взглядом. Отвесить пощечину даже поцелуем. Рене ждет — бесконечное, совершенное, первозданное движение, прекрасное в своей примитивности, возвращает ее к началу. Возвращает ей страх, что в тысячный раз не… …получается. Ударь его, говорит Рене самой себе, ударь, ударь, удави, придуши эту сссу-у-у… Комуи Ли ловит ее пощечину щекой — он ловит их все, но эта — особенная. Та, что длится и длится. Та, которую он прижимает к своему плечу и ловит поцелуем большой палец. Та, в которую Комуи Ли шепчет одними губами, Рене под кожу, в каждый нерв и в разрывающееся стуком сердце. И для Рене все начинается сначала. Все повторяется — и она устала считать, сколько раз это было. Дотронься, говорит себе Рене Эпштейн, хотя бы до края одежды. Возьми за руку. Закрой покрепче дверь. Спроси. Замри. Жди взгляда. Умирай за этот взгляд. «Миссис Чан, я только хотела уточнить…» И холодок в желудке с привкусом крови: сколько раз отец говорил ей, чтобы она не грызла губы? «Я молодец, миссис Чан?» — во взгляде. Вопрос с привкусом соплей и слез. «Быстро, Рене, я тороплюсь». Рене нервно заправляет прядь волос за ухо. Тараторит что-то о молях, концентрациях, электролитах и свинце. Тычет обкусанным ногтем в диаграмму. Не дышит — ах, миссис Чан, думает она, ах, вы… вы… («Придвинься ближе, — Рене просит ее и пытается заставить себя, — на полшага, ну же», — и продолжает отмечать карандашом точки на графике под неодобрительное хмыканье) Не будь дурой, говорит себе Рене Эпштейн (осунувшаяся тень своего отца в осколке зеркала). Ставь цели на долгосрочную перспективу. Добивайся их. Сосредоточься на том, что действительно важно. Для Рене Эпштейн важнее всего рука Тви Чан на плече ее плюгавого сыночка — короткое, одобрительное прикосновение. Важнее всего ее теплый разговор с призраком девчонки, живущей в стене, Фоу. Важнее всего: «Эдгар, сюда и войти могут», — и неодобрительный перезвяк пробирок на столе. И мистер Чан, везучий придурок с прилипшей участливой ухмылочкой. «Рене, ты здорова? Ты перерабатываешь в последнее время, отдохнула бы». (Если я его придушу, она будет плакать или хотя бы скорбить. Если я его придушу, об этом узнает Фоу и убьет меня по ее приказу. Если я его придушу, она останется вдовой, если-я-его-придушу-если-я-его-придушу-если-я-если-я-если-у-нее-буду-я-и-только-я) И она представляет Тви во вдовьем платье на лабораторном столе, свои загрубевшие от реактивов руки поверх белоснежной кожи бедер, ее руку — в своих волосах, шелест ткани, сливающийся с шелестом голоса. «Ты молодец, Рене». («Ты молодец», — во всех жестах внешне суровой Тви Чан, обращенное ко всем, кроме Рене Эпштейн) «Я люблю тебя, Рене». («Эдгар, пере… ах, чтоб тебя, не переставай!») Рене перебирает ногами, мнется, одна рука в вырезе неряшливой, замызганной блузки, другая — под складками халата. Рене трет сильно — сухо, слишком сухо — кончает быстро. Рене кончает со слезами обиды и тоски и боится прислоняться к стене, ведь у нее есть не только уши, но и гадливая понимающая ухмылка на детском личике. Рене мечется. Грудь распирает — стоном, вздохом, криком и болью. Она моргает целую вечность, чтобы стереть из памяти поджатые губы и родинку рядом с ними, скрещенные на груди руки и недовольные, усталые круги под глазами. (ах, миссис Чан, Тви, моя Тви, что стало с тобой, зачем ты ушла, почему тебя никто не защитил, ради чего… для… зачем…) Рене видит Комуи Ли — снова. Распластанный, растрепанный, вцепившийся в углы стола до треска в пальцах и дереве — он не сводит с нее пронзительного всепонимающего взгляда. В этом взгляде — настоящие слезы. Умоляю тебя, не сдавайся, говорит Рене самой себе, будь сильнее этого, будь выше, не смей, не думай даже, не отпускай. Она разжимает пальцы на его горле с судорожным, сухим щелчком. От напряжения ноют суставы, ноют сжатые челюсти, ноют стиснутые бедра и разрывается нутро — похотью и страхом, предвкушением и почти-отчаяньем, заполненностью и пустотой. — Давай, — сипит она обреченно — от ее возбуждения и следа не осталось, только боль и вязкое, мокрое хлюпанье. — Давай, — повторяет она несмело. Все повторяется в тысячный раз. В тысячный раз по-настоящему все начинается только после этих слов. И язык липнет к нёбу, поджимаются пальцы на ногах, по бедру чертит колкую, щекотную дорожку новая струйка пота, а сердце встает колом в горле — Рене обещает себе, что умрет, сразу после этого всего умрет, потому что так уже никогда не будет. Комуи Ли под ней. Замурзанный, почти забитый, отпечатки ее пальцев на шее, чернильное пятно на щеке, и эти его глаза без очков, обычно такие беспомощные — они сияют. Комуи Ли протягивает руку вверх — слабак, заторможенно думает Рене, опираясь о впалый живот дрожащими руками, какой же он слабак. Доходяга. И отчего же тогда так тяжела эта рука на ее щеке, отчего так ранит этот взгляд, отчего она хочет стечь — с его бедер к нему в ноги и пузыриться там истерзанной лужей. Он утирает слезы и потекшую тушь — Рене давится этим движением и трясется в сухом надсадном кашле. («Не надо», — почти стонет Рене вслух; «Давай!» — подхлестывает она бедрами — почти бьет) — Ну! — Рене кричит. Рене из последних сил отвешивает ему пощечину — так, что скула синеет на глазах. Рене дрожит и дергается — загоняет то ли его, то ли себя к короткому вымученному оргазму, который она не может получить. Пока. Рене умоляет его — всем телом и каждой секундой. Комуи Ли садится — так резко, что Рене сжимается до судороги в икрах, так резко, что ему должно быть больно до воплей и искр из глаз. И он тянет ее к себе — мягко, как умеет только он, слабо — намечает движение, Рене падает сама и врезается ему в плечо носом. Обнимает — не вывернуться, не ускользнуть. Комуи Ли гасит ее движение своим — непреклонно сильным. Он целует ее — в плечо, в сгиб шеи, в уголок глаза и, перехватив запястье, в костяшки пальцев. («Не надо, помолчи», — почти говорит Рене, и как всегда не успевает) — Я люблю тебя, Рене, — шепчет Комуи Ли. — Я люблю тебя. И Рене обмякает в его руках тряпичной куклой, заваливается — и тут бы им упасть со стола, но Комуи держит крепко. На коже расцветают слова и поцелуи («Люблю, люблю, люблю, люблю-люблю-люблю») — и то, что казалось ей возбуждением прежде — щекотка, комариный укус. Рене трясет от того, как она хочет его — такого. Лишь бы он говорил, ведь он совсем не умеет лгать. И не захочет делать этого, ведь… — Ах! — Рене вскрикивает гортанно, вскидывается — всем телом, даже бьет его по плечу, чтобы тут же растаять, раствориться в том, как двигается Комуи Ли, чуть придерживая ее под бедра. В том, как он шепчет. В том, как он зовет ее — и она идет, обвивая дрожащими руками его шею. В том, как он… «Я люблю тебя, Рене». Рене вспоминает: рука Комуи в волосах младшенькой Ли, с которой они вместе смеются о чем-то своем по-китайски. Рене вспоминает: Комуи Ли ободряюще шепчет что-то генералу Найн после панихиды, сердечно, как только он умеет, пожимает ей запястье. Рене вспоминает: экзорцист Лотто, шугающаяся каждого звука, расцветает тремя улыбками разной степени застенчивости, когда Комуи Ли желает ей приятного дня и удачи. «Я люблю тебя, Рене». И она задыхается плачем в его шею, в напрягшиеся жилы на ней. Ласкает его плечи, скользит влажными пальцами по его груди и животу — так, что он дрожит от удовольствия. Рене знает — Комуи Ли хорошо с ней. Очень хорошо, пусть еще пару дней он и будет хрипеть и кутаться в шарф, сетуя на сквозняки. Потому что… Рене вспоминает: пыльный, пахнущий гнилой картошкой полумрак коридора, оклик: «Мисс Эпштейн?» — и прикосновение к свой щеке. Рене вспоминает поцелуй с привкусом кофе и, почему-то, щелочи — в нем ни капли властности, ни желания сломить, ни желания испугать. Ни возмутиться, ни шагнуть в сторону — Комуи Ли прижимается своим лбом к ее лбу, смотрит в торопевшее лицо и шепчет так, что Рене почти стекает в собственные лодочки. («Я люблю тебя, Рене») И так все началось в их первый раз. Он повторял это снова и снова, и, кажется, кончила она больше от этого, чем от его пальцев и языка. А потом пришла ярость. («Я люблю тебя, Линали», «Я люблю тебя, Клауд», «Я люблю тебя, Миранда») («Я люблю тебя, Рене») А потом пришла горечь. Он не лгал ни одной из них, как не лгал и ей, Рене знает это, не в его привычках, какая же она по счету в этом списке? А потом она пришла в его кабинет и схватила его за горло и подумала, что проще и лучше удавить его. Проще… («Я люблю тебя, Рене») И не смогла. Поцелуй его, говорит Рене самой себе. Обними его еще крепче, если уж не можешь убить. Отдайся его рукам до конца. Кричи. Кончай. И не спрашивай его, если не хочешь на самом деле услышать ответ. Рене кончает, когда он шепчет тысячной по счету «люблю». Хватает воздух ртом, не дышит и моргает. Кажется, даже роняет слюни ему на спину. «Не надо, молчи!» Она так и не спросила его ни разу о причинах — наверное, потому что слишком хорошо знала о них. Комуи Ли — просто очередной псих из их сумасшедшего дома. У кого-то мания величия, у кого-то галлюцинации, у кого-то блок на воспоминания, а он — самый опасный и непредсказуемый из всех. Комуи Ли всерьез, взаправду любит всех и каждого в Черном Ордене. Потому что не может иначе. И она, Рене, пусть весь его отдел и даже его сестра считают иначе — часть всего, что дорого ему. Он любит ее — как и всех. Но только в такие моменты, когда она близка к тому, чтобы удавиться самой… («Ах, Эдгар!» — и скрип ножек по столу, и лицо ее отца, смотрящее на нее из отражения в осколке зеркала, и перекошенная физиономия Бака, орущего ей что-то в лицо, и изуродованные экспериментами Третьи, и сальные усмешки Леверье — и как, как она все еще терпит это?!) — Скажи, — просит она надтреснутым голосом, — скажи, ну… Соври, просит его Рене. Солги мне хоть один раз, ведь ты любишь меня. С этим мне станет легче, ты же знаешь. Не мучь меня, не терзай, не… — Люби только меня, — шмыгает она носом в его плечо, — только меня, слышишь? Слышишь, а? Скажи! — бьет она кулаком по его плечу. Комуи Ли гладит ее по спине. Он не покачивает головой, но тихую немую укоризну («Спаситель на пять минут», — думает Рене) чувствует всем телом. Все повторяется в тысячный раз. Рене сползает с него на пол, покачиваясь и пытаясь нашарить если не одежду, то хоть какую-нибудь здраво соображающую частичку себя. Вздрагивает, когда Комуи помогает ей одеться и смотрит на нее с высоты своего роста — сутуловатый, нелепый, смешной. Обнимающий ее одним взглядом. Она вылетает из комнаты, с трудом припомнив, о чем они говорили до этого, придумывает тысячу причин его поведению, главная среди которых — попытки грязно манипулировать ею в своих никчемных делишках. Приходит в себя только в самом подвале Башни. Приваливается к стене (у этой точно нет ушей и ухмылок). Трет лицо ладонями — выдыхает. («Я люблю тебя, — трепетным шепотом, полузвуком, тенью обожания. — Я люблю тебя, Рене», — и он не чувствует наливающихся синяков на своей шее, пока она счастлива) Думать об этом забудь, говорит себе Рене. («Ах, миссис Чан…») («Я люблю тебя, Рене», — и она почти забывает родинку у губы и пучок туго скрученных волос, ведь даже это неважно, когда она слышит… слышит) Она клянется себе, что этот раз был последним. Поправляет китель и приглаживает волосы ладонью. Даже умудряется ровно шагать. До тех пор, пока что-то… («Ах, Эдгар!», лицо отца, лицо Бака, лица Третьих, все эти лица, все-эти-чертовы-лица — и ни одного слова, ни одного слова за всю ее проклятую жизнь) …не бросится на нее и не собьет ее с ног. До тысяча первого раза.