Я его не любила

Февраль 1840 года Задержалась на минуту у зеркала. Поставила поднос на тумбочку. Поправила волосы под косынкой. И прежде, чем войти, отрепетировала то, что имела сказать: «Доброе утро, Владимир Иванович. Оно нынче необычайно погожее, не правда ли? А Варвара на завтрак испекла ваших любимых сырников. Я взяла на себя смелость принести их вам в комнату…». Годится. Судорожно выдохнула и постучала. - Вон пошла! – донеслось из-за двери. Нахмурилась. Выдохнула еще раз. Но теперь уже сердито. И толкнула дверь. - Я вам, Владимир Иванович, почитай, второй месяц как не крепостная, чтобы вы позволяли себе так со мной разговаривать! – заявила она с порога и тут же взволнованно вгляделась в его лицо. Оно более не казалось серым, каким было в первое время после ранения. Но все-таки пугало бледностью. Искаженные злостью черты не обманули ее – злится, значит, рана болит. Не иначе из-за яркого солнца. - Вот именно, что вы мне не крепостная, но и служанкой в свой дом я вас не нанимал, сдается мне! Или Карл Модестович теперь не испрашивает моего разрешения прежде, чем взять в дом постороннего человека? - Ах, постороннего?! – опешила Анна. – Ну, знаете ли! С размаху поставила на стол поднос и подошла к окну. Резко дернула портьеры, впуская в комнату свет и чихнула. - Вы замерзли? – тут же отозвался с постели барон. - Нет. Я тепло одеваюсь, - заявила она, развернувшись к нему. Заставила себя улыбнуться, - утро нынче… погожее… Я вам… Вариных сырников принесла. Замолчала и поправила передник. Теперь она носила передник и косынку. И темные платья, никак не выдававшие в ней барышню. Корф глядел на это великолепие и хмурился еще сильнее. - Отчего вам так нравится себя уродовать? – спросил он прямо. Она проследила за его взглядом, устремленным к ее переднику, и покраснела. - Я хочу выглядеть сообразно своему положению. - Я не знал, что все крепостные в этом доме носят туалеты, выписанные из Парижа. - Не насмешничайте. Так хотел ваш батюшка. Теперь я сама себе хозяйка. - Тогда у вас отвратительный вкус, хозяйка. Краешек его рта пополз вверх в такой знакомой для нее усмешке. Анна рассердилась отчего-то более на эту усмешку, чем на его очередной выпад. - Что же вы никак не уедете в Петербург? – вдруг спросил Владимир, и взгляд его сделался серьезным. – Сцена ждет вас. И вам не придется более прятаться под этими лохмотьями, которые вы, вероятно, отыскали на чердаке. - Вы поправитесь, и тогда, вероятно, я уеду, - ответила Анна, стараясь, чтобы голос звучал бесстрастно, и понимая, что все-таки раздражение в нем выдает себя. - Вам не хуже меня известно, что моей жизни более ничего не грозит. Однако тратить свою жизнь на убогого калеку я вам позволять не собираюсь. Едва удержала слезы, замершие в уголках глаз. - Не обольщайтесь, Владимир Иванович. Будь вы без рук и без ног, никто и никогда не посмел бы назвать вас убогим калекой! – воскликнула Анна и спешно покинула его спальню. Она и без того провела в ней слишком много времени, чтобы слуги не начали шептаться. Двумя месяцами ранее Вольная жгла ей пальцы. И точно так же мороз прожигал ей лицо там, где дорожки проложили слезы. Свободна! Свободна! Она свободна! Рука князя, помогавшего ей подняться со снега. Ледяная рука. Твердая. Будто и не его. - Поезжайте домой, Аня, - не своим голосом, отстраненным, совсем чужим, проговорил Репнин, не в силах оторвать взгляда от жуткого зрелища чуть в стороне. Анна проследила за этим его взглядом. Барон Корф. На снегу. И склонившийся над ним доктор Штерн. - Крови совсем нет, - зачем-то сказала она. И в ответ на ее слова, едва Штерн расстегнул сюртук, по груди расползлось темное пятно. Теперь, кажется, кровь была повсюду. Доктор Штерн ошалело посмотрел на Михаила и Анну и покачал головой так, что гадать не пришлось: жить не будет. И будто не стало ни позорного танца, который Владимир заставил ее танцевать. Ни того, что проследовало за ним. Было алое пятно на груди избалованного мальчишки с красивым лицом. - Поезжайте домой! – повторил Репнин тоном, не терпевшим возражений. – Мы обо всем поговорим после! - На чем я поеду? – побелевшими губами прошептала Анна, глядя на Владимира. – Верхом? Сейчас? Репнин вдруг потух. Махнул рукой и, наконец, пошатываясь, приблизился к доктору и раненному. Анна вдруг осознала весь ужас произошедшего – только что князь Репнин убил своего лучшего друга из-за крепостной актерки, поваленной на стол своим барином почти по доброй воле. В поместье она ехала в санях доктора Штерна, на коленях ее покоилась голова Владимира. Дыхания его она почти не слышала. Мишель следовал за ними верхом. Вопли крестьянок, увидевших страшную процессию, еще долго стояли у нее в ушах. И, кажется, она не забудет их до конца своих дней. - Молитесь. И неплохо бы позвать священника. До вечера ему не дожить, – таков бы вердикт доктора, - мне удалось извлечь пулю, но задето легкое, большая потеря крови… Молитесь. Сам доктор Штерн едва ли не рыдал. За священником было послано без промедления. Барон Корф в сознание не приходил. У постели больного осталось двое. Стрелявший. И та, из-за которой стрелялись. Они глядели друг на друга растерянно. И не произнесли ни слова до самого утра. Утром Владимир все еще дышал. Но ложных надежд никто в доме не питал. Февраль 1840 года Со двора доносился знакомый смех. Владимир нахмурился. Этот смех не давал ему покоя всю его окаянную жизнь. От этого смеха сводило скулы, сердце билось чаще, а желания переполняли душу. Желания противоречивые и вместе с тем вполне однозначные. Смех этот совсем не желал оставлять его. Откинувшись на подушках, прикрыв глаза, он покорялся ему, слушал его, мыслями своими стремился к нему. И чувствовал ноющую боль в груди, которая мешала дышать, желая вырваться наружу вместе с кашлем. Не выдержал. Приподнялся на постели. В глазах потемнело, а боль стала режущей. Это все равно. Медленно, чувствуя каждую часть своего тела во всей его немощи, он встал и, держась за стены, медленно дошел до окна. Это была не первая его такая прогулка. Они причиняли ему муку, но без этой муки он не верил в то, что однажды поднимется. Он делал это в одиночестве, чтобы не доставлять своим ужасным видом неудобств другим. Так и в это утро – Анна, принеся завтрак, едва не застала его за ежеутренней прогулкой от кровати до окна. Наконец, доковыляв до подоконника, Владимир вцепился в него пальцами и, пытаясь перевести сбивающееся дыхание, вгляделся в окно. И, несмотря на боль, несмотря на усталость, волнами накатывавшую на него, усмехнулся. Аня. С крестьянскими ребятишками лепившая снеговика. И голова не покрыта… Последнее обстоятельство рассердило не на шутку. «Я тепло одеваюсь», - мысленно передразнил он ее. Оторвался от подоконника и направился назад, к постели, чувствуя сердце где-то у горла. Тяжело рухнул на кровать, отчего резкая боль сделалась и вовсе едва ли выносимой, и тихонько застонал. Нет, не время устраивать здесь спектакль с умирающим барином. Анна. Без капора. Без шапочки. Без платка, черт бы ее подрал! Колокольчик на прикроватной тумбочке, который был оставлен для того, чтобы он мог вызвать прислугу, когда та ему понадобится, не был использован ни разу. Владимир Иванович манкировал его, предпочитая кричать в случае надобности. Но сейчас кричать было решительно невозможно – после этакой прогулки. Барон Корф потянулся к колокольчику и, насколько хватило сил, встряхнул его. Двумя месяцами ранее - Что мы натворили? – тихо спросил Репнин, когда они остались вдвоем. Кажется, это был кабинет Владимира. В руках он вертел дуэльный пистолет из пары, брошенной здесь накануне. После бессонной ночи он выглядел измученным. - Ничего. Это был его выбор, - так же тихо ответила Анна. - Я спустил курок. Там, когда вы танцевали… - Ничего не было. Вы же знаете. Вы видели. Это был его выбор, Михаил Александрович. Репнин вернул пистолет в футляр и захлопнул крышку. - Когда мы с ним стояли перед двенадцатью штыками во дворе Петропавловской крепости, я думал о том, зачем я отнял пистолет от его виска. Свою жизнь он отдавал за наследника. А расстрела ни он, ни я не заслужили. Сейчас я, кажется, понимаю, зачем. Анна встала с кресла и подошла к нему. Резко схватила его плечи тонкими, почти детскими пальцами и горячо проговорила: - Не надо, не мучайте себя. Это ни к чему. Он же продолжал, будто совсем ее не слышал: - Я его убил. Я не знаю, может быть, он останется жив. Но я убил его. Мы оба с вами понимаем это, но вслух осмеливаюсь сказать лишь я. Все потому, что я люблю вас. С первой встречи. И готов был принести в жертву его. После всего, что было. Вы слышите, Аня? Слова о любви ни произносить, ни слышать было немыслимо. Какая может быть любовь? При чем здесь любовь? Анна покачала головой и отпустила его плечи. Руки ее безвольно свесились вдоль тела. - Владимир никогда не был жертвой. И у вас – это не любовь, хоть вы и будете свято в нее верить. Потому что она – извинение. Михаил вздрогнул, глаза его странно блеснули. Теперь уже он обхватил ее плечи и прижал к себе. - Аня, ну что за мысли? Когда все закончится, мы уедем с вами. Мы поженимся. Все станет правильно. В ее голове мелькнула страшная мысль. Мысль едва уловимая, но заставившая прийти в себя. - Что закончится? Что должно закончиться, чтобы все стало правильно? – упрямо спросила она. – Однажды утром вы проснетесь и поймете, что женились на бывшей крепостной, поставив на себе крест. Это все… - она обвела взглядом комнату и кивнула на футляр с пистолетами, - отрезвляет, Ваше Сиятельство. Он дернулся от этого ее обращения и выпустил из рук. - Не нужно так… - А как нужно? В комнате прямо над этим кабинетом умирает ваш лучший друг и мой бывший хозяин. И каждый из нас винит только себя. Пытаясь уверить другого, что все однажды будет хорошо. - Вы его любите? Вы любили его? Она извивалась в танце, подобно змее, и ненавидела его. Она чувствовала на себе его страшный темный взгляд с отблесками пламени. И ненавидела его. Она ощущала его твердые губы на своем теле – податливом, горячем и все-таки змеином. И ненавидела его, готовая выпустить яд. - Я его не любила, - спокойно ответила Анна. Ответила в пустоту. Потому что князь Репнин уже ушел. Потом медленно поднялась по лестнице в комнату над кабинетом. В комнате было темно. И пахло чем-то странным. Кровью и чем-то еще. У постели копошился доктор Штерн. Увидев ее, он только покачал головой и тихо сказал: - Анна, идите спать. Вторая ночь без сна. - И сколько будет после, - сухими губами прошептала Анна, не в силах оторвать взгляда от умиравшего. - У него лихорадка, Анна. Он может бредить. Вам ни к чему. Она упрямо мотнула головой. - Как знаете. Доктор вышел из комнаты. Анна же опустилась на стул возле кровати. Взяла пылавшую жаром ладонь и с какой-то ей самой непонятной злостью зашептала: - Вы не смеете! Не смеете умирать! Как мне жить, если вы умрете? Слышите? Если вы умрете, я… я… я, в конце концов, уйду в актрисы! А вы знаете, что за жизнь они ведут. Вот! Потому потрудитесь приложить все усилия, чтобы как можно скорее выздороветь. Выдохнула. И разрыдалась, сжимая одной рукой его ладонь, а другой в кулаке сминая простыню, пропитавшуюся его жаром. Февраль 1840 года Анна показалась на пороге спустя несколько минут после того, как он через Полину велел ей немедленно явиться. Щеки раскраснелись на морозе, и от этого она казалась невозможно юной и обворожительной. Волосы чуть растрепались, и лицо ее в обрамлении золотистых прядей было немного взволнованным. Забыла косынку. И это к лучшему. А передник был на месте. Владимир едва заметно дернул уголком рта. - Вы изъявили желание видеть меня, Владимир Иванович? – спросила она прерывающимся голосом, выдававшим то, как она спешила к нему, и с лукавым огоньком в глазах. «Пиши пропало», - как-то отстраненно подумал Владимир Иванович, рассердившись и на голос, и на огонек. - Изъявил. Желание, - проговорил он, едва сдерживая гнев в голосе. – У меня к вам вопрос, сударыня, какого черта я вынужден исполнять роль вашей няньки? Анна только приподняла одну бровь. - Что вы имеете в виду, сударь? - Ваши кульбиты на снегу без головного убора, мадемуазель! А потом приходите сюда… чихать! Мадемуазель прыснула, не силах сдержать смех. Но тут же сделала серьезное лицо. - Вы боитесь заразиться? - Черт бы вас подрал! – заорал барон Корф и поморщился – крик резкой болью отозвался внутри. Анна, испуганная его неожиданной бледностью, бросилась к его постели, но он резко выбросил руку вперед, предостерегая ее приближаться. - Вам все шутки, - хрипло продолжил он, понизив тон, - вам все смешно. А прежде, помнится, едва ли собственной тени не боялись. - У меня был хороший учитель, - в замешательстве ответила она, - нашедший действенную методу по излечению меня от излишних скромности и стеснения. Владимир сглотнул подступивший к горлу ком. Они никогда не вспоминали того вечера. Это воспоминание было болезненным и одновременно манящим. Он запретил себе думать о произошедшем тогда, как о том, что в действительности могло быть. И дуэль – не из-за той извивающейся в танце женщины, которую он, в конце концов, едва не опрокинул на стол, обезумев от желания, но из-за той, которую они оба с Мишелем любили. Сами не отдавая себе в том отчета. Эта, в переднике, и та, со звенящими браслетами и в прозрачных одеждах… Одна ли это женщина? - Убирайся вон, - выдохнул он. - Ужин вам принесут позднее, - проговорила Анна, сцепившись с ним взглядом. - Убирайся вон. И впредь изволь появляться без этой отвратительной тряпки. Ты не прислуга! Анна судорожно рванула узел на талии, и передник упал к ее ногам. Сделала самый изящный книксен, какой ему доводилось видеть, прошипела: - Как вам будет угодно, господин барон. И, хлопнув дверью, покинула комнату. Владимир тяжело откинулся на подушки. Сердце колотилось в груди с неистовой силой. И эту силу, необъятную, чувствовал он в себе лишь потому, что она приходила к нему каждый день. И каждый день продолжала вести с ним эту немыслимую борьбу. Отчего она все еще здесь? С ним? Он задавал себе этот вопрос из раза в раз и находил только один ответ – может быть, ей просто некуда идти? Глаза снова вернулись к переднику на полу. Проклятая тряпка. Медленно поднялся, откинул одеяло и стал на ноги. Так, раз за разом он возвращался к жизни. Медленно, ни за что не держась – не за что было держаться, превозмогая темноту в глазах, прошел к порогу, где оставался передник, осторожно, переводя посекундно дыхание, наклонился и коснулся его края. Из кармана, будто нарочно, выскользнул конверт. И, увидев его, Владимир Корф, барон и бывший офицер, впервые в жизни решился на бесчестный поступок. Он раскрыл конверт и, чувствуя, что внутри что-то вот-вот разорвется от волнения, прочитал письмо. Письмо от Мишеля. К Анне. «Добрый мой друг! Спешу написать вам прежде, чем мой любезный дядюшка явится в поместье Корфов, чтобы сообщить вам радостную новость. Для вас нашлась роль в Александринском. И я уверен, уж от этого-то предложения вы не откажетесь. Роль небольшая, в водевиле, но уже по весне начнутся репетиции Гамлета. И дядюшка совершенно уверен, что вы станете лучшей Офелией, какую можно желать. Теперь уже, когда, по вашим словам, жизни Владимира ничего не грозит, я прошу вас лишь, чтобы вы подумали еще о том, чего вы хотите. Вы, действительно вы. И ежели ваши желания совпадут с надеждами Сергея Степановича, уверен, счастливейшего человека не найти. Во всяком случае, пару недель – точно. После, конечно, он не оставит вас в покое, покуда не слепит из вас величайшую актрису. От себя лишь добавлю, что счастлив буду вновь видеть вас, Анна. Теперь, когда, я надеюсь, все сгладилось, когда между нами не лежит больше тень смерти моего друга и вашего бывшего хозяина… На ноги, уверен, он станет и без вашей помощи. Если это так уж важно, пригласим его на премьеру, что ли. В знак окончательного примирения. Вы сделали для него больше, чем сделала бы иная жена. Я, как и обещал, покинул ваш дом, чтобы дать вам обоим оправиться. Теперь же… подумайте, наконец, о себе. Подумайте о том, куда ведет вас выбранный вами путь. Я же смирюсь с любым, какой выберете вы. Поскольку уповаю лишь на то, что это сделает вас счастливой. Навеки преданный вам, князь Михаил Репнин». Владимир устало выдохнул. Да, стоило признать, князь Михаил Александрович, как всегда, последователен и в высшей степени щепетилен. Они едва не пристрелили друг друга в последнюю встречу, а теперь он обеспокоился тем, чтобы прислать ему билеты на премьеру бывшей крепостной. Владимир сделал шаг к кровати. Другой. Третий. Медленно опустился и вздрогнул. Что ж… Все, что ему остается, проделать свой путь от кровати в столовую. Чтобы окончательно освободить ее для выбора, который она должна сделать. Уж он-то точно более препятствовать не станет. Несколькими часами позднее Анна, свернувшись калачиком на диване гостиной, жалела себя. Делала она это чрезвычайно редко и только тогда, когда не находила себе занятий иного рода. Эта необъяснимая потребность, к которой она никогда не имела склонности, возникла в ней несколькими месяцами ранее, когда… когда… знать бы! А впрочем, хотя бы с собой, с собственным сердцем она вполне может рискнуть остаться откровенной. Ведь уж сердцем-то она и так рискует, полюбив человека, любить которого было нельзя. И она была решительно не уверена в том, что это именно любовь. Ведь любовь не может, не должна быть такой горькой. Но в чем можно быть уверенной, когда имеешь дело с Владимиром Корфом. Который сперва глядит на нее так, будто в ней все самое сокровенное, что есть на земле, а потом убивает всякую надежду, всякую теплоту ядом в голосе. Так когда это случилось? В тот день, когда переступила порог барского дома? В какой-то из его приездов на каникулы из Пажеского корпуса? Когда он вернулся с Кавказа? На столе, куда она в порыве ненависти и боли едва не увлекла обоих? Когда увидела кровь его на снегу? Или только этим утром? Или придумала себе все только оттого, что тогда, умирая, он протягивал ей вольную, а она, не понимая, что происходит, была счастлива? Или чувство вины превратило ее в это странное существо, жалеющее себя на диване? Анна тяжело вздохнула, смахнула набежавшую слезинку и заставила себя встать. Это, в конце концов, никуда не годится. В столовой давно ожидает ужин. Надо отослать поднос в спальню барона. Сама Анна не рисковала нынче вечером являться пред его грозные серые очи. Сцена днем была крайне неприятной. И вряд ли сам Владимир достаточно успокоился, чтобы она своим появлением не рассердила его еще сильнее. Едва она вошла в столовую, как замерла на пороге. Медленно ковыляя, держась за стену, по лестнице спускался сам молодой барон при полном параде. Он не видел ее. Зато она прекрасно видела бледность его лица и усилие, читавшееся в напряженных чертах. Едва он добрел до стула и почти рухнул на него, как шумно перевел дыхание. И вновь борьба воли, тела и духа отразилась в его глазах в то мгновение, когда он менял позу, чтобы казаться непринужденным. О том, что он перемещался по собственной комнате вот уже больше недели, Анна знала. Нетрудно было догадаться. Но… такое путешествие он осуществил впервые. И, конечно, даже не вздумает признаться, в чем причина! Анна надела на лицо самую благожелательную улыбку, на какую была способна, и прошла в столовую. Он дернулся, заслышав ее шаги, и напряжение на его лице теперь сменилось угрюмостью, которая была ей настолько привычна, что она и не обратила бы на нее внимания, если бы не странный, почти нездоровый блеск его глаз. - Я распоряжусь поставить приборы для вас, - проговорила она беззаботным голосом, безмятежно улыбаясь. - Да уж, будьте столь любезны, - немедленно отозвался барон. - Как я погляжу, вам уже получше? - Совершенно точно получше. То, что цвет его лица почти сливался с цветом белоснежной сорочки, Анна не стала произносить вслух. Она быстро покинула столовую, чтобы распорядиться о приборах, и так же быстро вернулась. Владимир сидел в той же позе, будто боялся пошевелиться. И все ее мысли были лишь о том, как же он преодолеет лестницу назад, наверх. И ведь, конечно, не позволит позвать кого-то из слуг, чтобы помочь. Увидев ее, он вдруг сказал: - Как видите, мне уже лучше. - Да, мы обсудили это две минуты назад, - настороженно ответила Анна. - Не далее, чем сегодня утром, вы говорили, что как только я поправлюсь, вы уедете. Что ж, вы вполне можете начинать собирать вещи. Теперь побледнела Анна. Сглотнула подступивший к горлу ком. И тихо сказала: - Это не займет много времени, Владимир Иванович. Когда мне лучше уехать? - Чем скорее, тем лучше. - Если на то ваша воля… За стол она не села и медленно направилась к лестнице, стараясь не задеть его взглядом. Занеся одну ногу над первой ступенькой, остановилась и все-таки посмотрела на него. И пропала – он глядел на нее в упор. В глазах его перемешались и в неистовой борьбе полыхали злость, боль, отчаяние и… что-то такое, чему не было имени. - Я никуда не поеду! – сама того от себя не ожидая, вскрикнула Анна. - Поедете, - прорычал он, будто ошарашенный тем, что она подала голос, - поступать в актрисы, как того хотели с самого начала. - Не поеду! - Анна молнией влетела назад, в комнату и оказалась возле его стула. – Мое актерство было мечтой дядюшки, но не моей. Никто никогда не спрашивал о моих мечтах. - Увольте меня слушать о них! Это решительно меня не касается. С Репниным обсудите это сами. - Репнина это не касается тем более, - сердито выдохнула Анна, упав на свой стул, яростно схватила вилку с ножом, и принялась терзать несчастный кусок телятины на тарелке. Владимир напряженно следил за ее действиями, а потом тихо спросил: - В таком случае, позвольте узнать, чем вы намерены заниматься? - Тем же, чем и раньше. Заботиться о вас и о доме, - холодно ответила она, - если вам так уж хочется, можете назначить мне жалование. - К черту жалование! – он поднялся со стула, обошел стол приблизившись к ней и, вцепившись в скатерть, остановился, едва ли не касаясь ее. – Вы любите меня? - Вот еще! – вспыхнула Анна. – Я никогда вас не любила! Он закатил глаза и глухо застонал. Анна вскочила, пытаясь придержать его за руку и ища на его лице следы муки. Ничего этого не было. Была одна злость и что-то… то самое, чему не было названия, что мучило ее. - Вам… вам нехорошо…. Я позову слуг! - Да, мне нехорошо. Я вас люблю, а вы совершенно не желаете признать того же. Вместо этого переписываетесь с Репниным и пытаетесь вывести меня из себя каждый день вот уже второй месяц. Так вы любите меня или нет? - Господи, что за несносный у вас характер! Если я скажу, что люблю вас, вы позволите мне позвать Никиту, чтобы он отвел вас в вашу комнату? - Если так, то делайте, что хотите. - Да, я люблю вас. - И это у меня несносный характер, - задумчиво ответил он и вдруг крепко прижал ее к себе. До боли в ребрах, до ноющего ощущения там, где так тяжело заживала рана, - я обманул вас. Никакого Никиты нам сейчас не нужно. И, наконец, превозмогая собственное сбившееся дыхание, он склонился к ее губам с поцелуем. И, отметив про себя, как сильно бьется ее сердце, внутренне возликовал – венчаться они будут после Пасхи. В том году она и так была поздняя. P.S. Пасха была поздняя, но осень пришла рано. Тогда же в Двугорский уезд нелегкая (по словам барона Корфа) принесла князя Репнина. Владимир Иванович отмалчивался и поминутно бросал взгляды на свою не в меру много щебетавшую в присутствии князя супругу. Ужин прошел в высшей степени оживленно исключительно ее стараниями. Но, в конце концов, беседа за столом превратилась в монолог баронессы. Сообразив, что, в сущности, болтовня ее лишь подчеркивает общее взаимное напряжение, оборвала себя на полуслове, задохнулась, рассердилась, извинилась и покинула гостей. Барон разлил по бокалам остаток вина и велел принести из погреба еще. - Предупреждаю сразу, – проговорил Владимир, из-под бровей глядя на Михаила, - увижу, что волочишься за моей женой – пеняй на себя. - Тогда и я предупреждаю, - в тон ему ответил князь, - увижу, что она несчастна с тобой – пристрелю к чертям. Похмелье застало старых друзей в библиотеке, куда они переместились под утро. Спасались Вариным рассолом. Анна сердилась. В последнее время она сердилась постоянно. Владимир усмехался под нос. Уж он-то догадывался, в чем дело. Неделю спустя, когда пошли дожди, Михаил Александрович, отправившийся домой, в Петербург, едва не заночевал в трактире у постоялого двора, где совсем не нашлось свободных комнат. Кроме одной, которую пришлось уступить молодой госпоже Забалуевой. Госпожа Забалуева же не растерялась. Зачем-то представилась его супругой. И едва ли не силой увлекла его за собой. Уже за закрывшейся дверью, сделав страшные глаза, она свистящим шепотом произнесла: - Мне нужна ваша помощь, Михаил Александрович! Что ж, ему ничего не оставалось, как помочь даме. В конце концов, князь был очень хорошо воспитан.