Sum inusta vobis vocem

Джим поет весь день. Подмурлыкивает, развалившись на переднем сиденье седана после утренней встречи; голосит, заглушая шум воды в душе по возвращению домой; напевает, перебирая заляпанные кровью бумаги, которые кое-как удалось вытащить из того самого «из огня да в полымя»; даже когда ест, умудряется если не мычать с набитым ртом, так выстукивать пальцами очередной музыкальный ритм. Он поет все, что всплывает первым аккордом в его ненормальной голове. Вышептывает одними губами, словно с благоговейным трепетом, «Highway to Hell», кажется, даже тщетно пытаясь найти потрепанный диск AC/DC; жестикулирует, подобно дирижеру, воспроизводя мелодии Вивальди «Времена года», намеренно пропуская Зиму, она ему не нравится; оглушительно подпевает играющей по радио дребедени, этим приторным бабским голосам, свой голос, кажется, переводя на звенящий фальцет. Напевные ирландские народные сказки, джаз восьмидесятых годов, отрывки опер и оперетт, что-то о тигриных глазах; он откуда-то знает несколько песен Cirque du Soleil, хотя сам цирк ненавидит априори, может с точностью до всех перепадов и тональностей передать мелодии из старинных шкатулок, а потом затягивает Sting с его «Shape of my heart», что становится просто апофеозом этого дня. Себастьян не знает, куда спрятаться. У него раскалывается голова, а все воспроизводимое Мориарти выжигается на внутренней стороне черепной коробки неровно написанными текстами. Он пробует палить из своего армейского браунинга по стенам; абстрагироваться, погрузившись в чтение найденного у кровати криминального консультанта Блейлера; запираться в ванной, включая воду везде, где только можно; отвлекать Джеймса приготовленной едой, новостной лентой, похвалами и даже собой. Безуспешно. Ноль. Nichil. Охеревший от водки и кокаина, Путая след в потаённые знаки, Я прохожу только между и мимо, Птицы молчат и боятся собаки. Этой песни Моран еще не слышал. На удивление, несмотря на нескончаемый поток музыкальной информации, он помнит все спетое брюнетом за сегодняшний день. Джим приподнимает уголки губ в полуулыбке, искоса наблюдая за сидящим у спинки дивана, на полу, полковником. Даже не потому, что тот оторвался от игр со своей любимой девочкой-винтовкой – Себастьян заинтересованно ведет головой. Это льстит, впервые за сотню песен снайперу, кажется, любопытно. Я продолжаю линию жизни Тонким железом до точки пульса, Свободный как мертвый, как Гарри Гудини, Только дай мне знать, когда захочешь проснуться. Мориарти добавляет в голос мелодичности на последней строке, а блондин еще раз мысленно повторяет ту, что была перед ней. Ему кажется, нет, он точно знает, что это Джеймс спел о себе, он правда себя таковым считает. Его руки неспособно связать ничего, кроме смерти, а вот разум не свяжет даже она. Будем заново учиться ходить по небу, Никаких светофоров, разделительных полос. Если бы Джим мог – он бы развернул новое небо, как партию на шахматной доске. Ходил бы как Королева, его было бы много, как пешек обоих цветов, он прыгал бы с клетки на клетку, выписывал латинский алфавит: Альфа, Бета, Гамма… Он даже взял бы своего снайпера с собой. Моран жмурится, ему искренне нравится то, как брюнет относится к этой песне. Его голос не бьет набатом в висках, сейчас он мягко затекает внутрь, обнимает саму сущность, ласкает ее там, глубоко в теле, кончиками несуществующих пальцев. И где бы я ни был, и где бы я ни был, Иди на мой голос, иди на мой голос. Тихо выдыхая, Джеймс широко открывает глаза, улавливая, как вздрагивает полковник в ответ на эти строки. Он слышит то, что гениальный разум в них закладывает, Джим точно знает, он слышит. Смотри, мы уже потеряли тени. Ключи и письма раздайте знакомым. Прозрачные пальцы, тонкие вены, Товарищ майор, пожалейте патроны. Снайпер качает головой. Нет, Мориарти поет не о себе, он не себя так видит. Сейчас этот взъерошенный, хрупкий парнишка с горящим взглядом, бесцеремонно забравшийся на диван с ногами, поет о них обоих. Но Моран только лишь отмахивается, позволяя себе подыграть и одними губами проговорить «полковник». Я продолжаю линию жизни Тонким железом до точки пульса, Свободный как мертвый, как Гарри Гудини… Последнюю строчку гений упускает, в очередной раз подтверждая свою гениальность. Полковнику чудится, что это семисоттысячный четыреста семнадцатый раз на его памяти. А Джеймс все так же тянет губы в улыбке, почти мечтательной. Он считает себя благосклонным, поэтому и не допевает куплет до конца, вся его благосклонность в нежелании обманывать – чистой воды треп и бравада, но оба мужчины знают, что возможное «разбуди меня» повлечет за собой только лишь падение в еще более глубокую кому. Будем заново учиться ходить по небу, Никаких светофоров, разделительных полос. И где бы я ни был, и где бы я ни был, Иди на мой голос, иди на мой голос. Себастьян закрывает глаза. Ему слышится самый интимный приказ, который Джим когда-либо произносил своими тонкими, покусанными губами. Брюнет тянет последние две строчки весь вечер. Сначала хрипловатым, тяжелым голосом, затем пробует подражать бэк-вокалистке, шепчет, мурлычет, парирует, кричит в голос, но только их, эти мелодичные двадцать слов. Они как клеймо, выцарапанное на обратной стороне тонких век, каждый раз закрывая теперь глаза, полковник видит только их. - И где бы я ни был, где бы я ни был… - Джеймс почти спит, уткнувшись лицом в подушку, отчего произнесенные слова путаются в ткани и перьях, получаясь слишком неразборчивыми; зябко ведет плечами, забывая про скомканное в ногах одеяло. - …иду на твой голос, иду на твой голос, - Себастьян легко улыбается, вторя своим пением, почти неслышно выдыхая вместо пожелания спокойной ночи, когда проходит мимо приоткрытой двери в спальню. Джим приглушенно, счастливо смеется в ответ.