Диалог

- Снег! Маменька, снег! – звонкий детский голос звучал все дальше, пока не исчез вовсе, и не хлопнула дверь. В жарко натопленной комнате стало очень тихо. Слышно было лишь мерное тиканье часов и потрескивание дров в камине. В полумраке на стенах причудливо играл свет язычков пламени. В их очаровательном безмолвном танце было столько жизни, что довольно было лишь взглянуть на него, чтобы глядеть ночь напролет, не отрываясь. - В самом деле, снег, - от стены отлепилась тонкая тень, скользнула к окну и замерла, - снова зима пришла. - Спать еще не легли, а ты, как маленькая, не терпишь ни минуты, - послышалось ворчание из угла. Впрочем, ворчание не злое, почти нежное. Вторая тень шевельнулась в кресле и выпустила клуб дыма. Запах табака был самым настоящим и очень сильным. - Неужели вы не соскучились по мне, сударь? – прозвенел высокий голосок. Занавеска шевельнулась. Тень, плавно кружась по комнате, будто танцуя вальс, переместилась к креслу, и присела возле него, - и снова курите… Вы напоминаете мне теперь вашего батюшку. - Вы же знаете, сударыня, что я всю жизнь тосковал по вам, стоило вам покинуть меня, - голос звучал насмешливо, - и, да, я курю. Совсем как отец. - А еще пьете бренди и вечерами ведете душеспасительные беседы, не задумываясь над тем, что ваши речи звучат так же нравоучительно, как и его, - мечтательно проговорила она, - я бы отдала много за то, чтобы слушать вас… - Меня или его? - Вас. Вы ведь знаете. - Беда в том, Анна, что не знаю. Анна рассерженно вскочила и отошла прочь. - Будете подозревать меня в равнодушии, и я уйду совсем! Как тогда, помните? - Жаль если так, - трубка была отброшена в сторону, - но знаете, я ведь теперь уже пойду за вами. Куда угодно. - А колечко, возвращенное вам в той же столовой, где было подарено? – ее голос снова звучал лукаво. - За столько лет я имел возможность смириться и с этим. И даже винить в том себя. Со всеми моими прегрешениями, едва ли моя ноша с этой виной стала бы тяжелее. - Не так уж их много и было! – возмущенно пискнула она. - Да ну? – почти весело. – Всех и не упомнишь. Но можно постараться. Я был невыносим с отцом. - Дядюшка и сам порою был несправедлив к вам. - А я был несправедлив к вам. - На то всегда были свои причины. Вы ведь сами говорили, что не переносите лжи. А ее было слишком много вокруг меня. - Вокруг вас было слишком много любви – я завидовал вам. И любил, противясь себе. Впрочем, мы отвлеклись. Хуже всего была Саломея. - Отнюдь! – ринулась в бой. – Вы причинили мне зло, но страдали и сами. - В ваших глазах я уже почти ангел, - парировал, - вы не умеете хранить обиды. - Умею, поверьте. Я всю жизнь вершила суд над Владимиром Корфом. И тогда он выходил у меня виновным. Но лишь затем, чтобы прикрыть собственную вину. - Теперь вы устраиваете суд над собой? - Случается. Встал с кресла. Подошел ближе. Она вздрогнула, но осталась рядом. - Мы отвлеклись, - небрежно сказал он, - вы помните дуэль с Репниным? - Мне казалось, что дуэль была со мной. - И это тоже. Но я заставил вас обоих пережить ее. - В таком случае Миша не многим лучше. В дуэли участвуют двое. В нашем случае – трое. Что вы там припомните еще? - Лизу, - помрачнел. Она скользнула вдоль стены прочь. Обхватила себя руками. Воспоминания набросились на обоих, будто стая хищных птиц, клевали обоих в кровь, отбрасывали ошметки кожи в стороны. А они не смели прогнать их. Потому что это все равно, что прогнать жизнь. - Я помню Лизу, - хрипло выдохнула она, - я простила. Вы всю жизнь расплачивались за этот грех. - У вас все просто, - взвился он, - вы просто простили. Потом просто решили, что не судьба. А теперь просто являетесь мне каждую ночь. Но я не ропщу. Я вполне доволен. - Где же мне быть, если не с вами? – в ней минором звучала тоска. - К примеру, с собственным супругом. Женская тень помрачнела еще сильнее, сделавшись почти черной. И снова заскользила к окну. - Я не могу, - тихонько прошептала она, не оставляя следов дыхания на стекле, - меня что-то держит здесь. Быть может, вы? - Я не держу. Но если вздумаете снова взбрыкнуть, я вас предупредил – найду, где угодно, - его слова звучали подобно угрозе. - Я уже это слышала. Не нашли. Мы жизни свои прожили для других. - Как жаль. - Жаль. Действительно жаль! – подумала минутку, а потом оживленно сказала, словно бы отогнав грустные мысли. - Что там еще у вас? За папеньку вы вины не чувствуете? - Ваш папенька мне плешь проел! – возмутился он уже шутливо. – Досадно все же, что княгиня его не пристрелила! Мне жаль лишь только Лизу. - На жалости не строят браков, - ревниво проговорила она. - Нас связывало многое. И за нее я тоже отдал бы жизнь. Вам ли не понять? - Я понимаю вас. Я понимаю вас! И, все же, моя вина сильнее ваших всех – я понимала, на что обрекаю нас обоих. Я не вас предавала – себя. - А Миша? - О! Мишу я предавала все оставшиеся годы, любя вас. К счастью, тех было не так много. Установилось молчание. Он ничего не отвечал. Она не могла говорить. Слезы они отлили давно. Он остался. Она уехала. Он женился. Она вышла замуж. Она умерла очень рано, едва произведя на свет первенца. Он прожил всю жизнь с женщиной, которую не любил, но которая была ему не чужой. И вот теперь, едва наступала ночь, сходились две тени все в той же комнате, где они расстались когда-то. И так раз за разом – не годы и не десятилетия. Века. - Посмотри, как серебрится, - прошелестела она, снова глядя в окно. Из-за туч выглянул месяц, освещая девственно-белый покров – превращая его в тысячи звезд, и так покуда хватало глаз. - Я хочу смотреть на тебя. Она обернулась. - Так видишь? Тень затрепетала, превратившись вдруг в серебрящийся лунный свет, покружилась на месте и повторила: - Так видишь? Нравится? - Ты все-таки выдумщица. Глупенькая, любимая моя выдумщица. Шагнул к ней, коснувшись чернотой ее искр. Но не погасил их, лишь распаляя ярче, превращая в блики язычков пламени в камине. На стене тихонько тикали часы, а в покоях наверху давно уже спали дети. И им снились нежные счастливые сны, какие снятся только в самом начале жизни.