Мандариновые корочки, вишнёвые косточки

Его брови расчерчены сточенным грифелем, широкие и нелепые, но девушкам почему-то нравились. Красавицы зажимали в тоненьких пальчиках края своих школьных юбок, улыбались ему застенчиво и восхищённо, но взгляд их неумолимо падал с его лица на Ким Гюля. Он же вел себя так, словно вокруг кроме него и Хан Бэ не было никого. Подержал мандариновую дольку — пальцы у него были тоньше, чем у любой из этих девушек — и надкусил. По подбородку потёк оранжевый сок, Ким Гюль улыбнулся, не став вытираться. Хан Бэ устало вздохнул и взял его липкую маленькую ладонь в свою. — Пойдем отсюда, тут душно, — он обернулся к верным своим застенчивым школьным юбочкам. — Еще увидимся, прекрасные мои! Ким Гюль демонстративно вырвался у него из рук, нахмурился. — Твой братец запретил приводить меня в дом, теперь не знаешь, куда меня приткнуть? Зачем ты меня позвал? — Имей совесть, пожалуйста. * Ким Гюль — восьмое рахитное чудо света. Мягкая кофта прятала раздавшиеся вширь плечи и жилистые сильные руки, бывшие раньше веточками мандаринового дерева. Ким «Черри» сидела перед ним со скучающим видом; отчаянно пыталась скрыть нервозность. — Мама принесла несколько груш, они с виду чуть помятые, но вкусные. Хочешь попить? Я могу сбегать в магазин… — Не надо, — она покрутила в руках пятнистую грушу, — что-то не хочется. Им обоим неловко, и Хан Бэ пожалел уже о своей просьбе, о том, что его за эту просьбу не послали подальше. Она никогда не надевала его подарков. Честно говоря, чаще всего «Черри» вообще не принимала их. Гнилой и испорченной она, верно, была в другом, но сейчас она избегала смотреть на него, разминала в руках недорогую кофту, разглаживала шерстяную юбку, болтала ногами: в общем, вела себя как примерная девушка. Мама лишь мельком увидела её, она собиралась к подружкам, четверг — день маджонга. «Черри» поздоровалась с ней и поклонилась, а мать тут же приказала сыну достать стаканы для гостей. Он знал, что по возвращению его ждал допрос. Все старые каракатицы их райончика будут трепаться о прекрасной невесте малыша Кан Хан Бэ. Красивая, вежливая, скромная, ну просто настоящая находка. Никогда раньше ему не хотелось, чтобы они были правы. Он уже придумал историю о том, как она уехала в Америку и влюбилась там в другого, оборвав с ним все контакты. Так, наверное, легче. Легче, нежели видеть, как хрупкая его девочка растворялась в воздухе его квартиры и его любви и превращалась во вредного несносного мальчишку. Чего не отнять, так это того, что Ким Гюль никогда не издевался над безответными чувствами. Он отвешивал липкой от мандаринового сока рукой пощечины этим застенчивым школьным юбочкам, но настоящие чувства он согревал своим сладким после жвачки дыханием. «Черри» задирала нос к потолку и рассматривала собственные ногти, прикрываясь ладонью от слепящего света люстры. Разве она виновата в том, что он влюбился? Разве она виновата в том, что её не существовало на самом деле? Разве она виновата в том, что судьба у неё такая: ранить себя и других? — Я просто хотел попрощаться по-человечески, — Хан Бэ знал, что достаточно уже. Нельзя испытывать судьбу, нельзя мучать себя и «Черри», хватит уже, чем дольше тянешь — тем больнее будет. — Прощай, — беззвучно произнесла она. Её губы блестели от блеска, его щёки блестели от слёз. — Можно? Всего один раз. Он не успел произнести своё «пожалуйста», а «Черри» уже мазала своим блеском по его подбородку, втиснулась в его маленький мир, в его губы, в его рот, в его жизнь. Она зажала его язык зубами, тут же отпустила и провела по нёбу — прошлась семимильными шагами по его небу. Разве можно было так любить кого-то, кого знал всего несколько месяцев? Разве можно было так любить фикцию, мираж, сон? Разве можно было так любить в принципе? Она отстранилась, и Хан Бэ понял, что просчитался. Что не надо было. Что теперь ему еще хуже. — Я тебя не люблю, — «Черри» наконец смотрела ему в глаза, — никогда не любила. Голубые невозможные глаза. — Прощай, — повторила она и провела рукой по его волосам, — не скучай по мне. — По последним стервам не скучают. — То-то же. Рывком встав с кровати, она вышла из комнаты. Когда Хан Бэ двинулся за ней, на диване в гостиной уже сидел Ким Гюль. — Она ушла, да? — весело спросил он. — Насовсем, — в невозможно голубых глазах было сожаление. — Пойдём, оппа. Дела не ждут. * Языки пламени лизали чёрное небо, взымались вверх — и выше. Шелковые ленточки отлично горели, как и парик с одеждой. Они сидели у реки и держали в руках бенгальские огни, зажжённые от костра лгуньи Черри Ким. Хан Бэ бросал следом и свои подарки: все пятьдесят три сумки одна за другой. Хотел бы и сам броситься, но крепкая — неожиданно крепкая — рука Ким Гюля держала на месте. — Прости меня. — Тебе не за что извиняться. Ким Гюль был отчаянным плаксой, но сейчас почему-то плакал вовсе не он. Хан Бэ не любил его — любил не его — ему ни к чему были раздавшиеся от тренировок плечи, вырисовавшиеся на животе мышцы, мягкая капля кадыка, вредность и взбалмошность. Пусть уже вытянувшийся, но всё еще тощий, капризный, наивный, эгоистичный… Ким Гюль не нуждался в нём, но находился сегодня рядом с ним, сидел под боком, реальный. Бенгальский огонёк отбрасывал отблески на его лицо, гладкое, идеальное, слишком девичье. — Представляешь, она уехала в Америку и кинула меня, сбежав с каким-то проходимцем. Он поднял к нему голову, удивлённый, но слегка улыбнулся. — Сама не знает, что потеряла. Хан Бэ не говорил ему о том, что уже согласился на невесту матушки Кан. Он даже на фотографию её не смотрел, хотя был уверен, что та — писаная красавица, если такой не родилась, но давно уже всё исправила пластикой. Мама, конечно, будет не в восторге, но поймёт, наверное. Пойдёт к подружкам, пожалуется на девушку, которая сбежала за океан прямо из-под венца. Четверг — день маджонга и разбитых сердец.