Delusio

Шел 1946 год.        Мировое сообщество понемногу оправлялось от ужаса последних шести лет. Многое еще предстояло совершить, но сегодня, решения, принимаемые странами-победителями для поддержания всеобщего порядка, вселяли надежду в простых граждан на то, что их жизнь все еще может вернуться к своему обычному размеренному темпу, а призрак смерти и отчаяния, который по окончанию военных действий, казалось, лишь набирает силу и становится более осязаемым, будет изгнан как из каждой улицы, каждого города, так и из сердец всех печальных матерей, оплакивающих своих мертвых детей.        Однако, было бы ошибкой, считать, что оплакивали лишь солдат армии Антанты, не меньше, если не больше, слез пролили немки. За плотно задвинутыми шторами своих городских квартир, в полумраке своего отчаяния, ища ответы на те вопросы, о которых даже не могли помыслить французы и англичане. Прошел уже почти год с того момента, как капитулировала Германия, и, кажется, что даже победители начали выказывать свое сочувствие по отношению к бывшим агрессорам, однако же, обычные граждане не были так великодушны, и простое, казалось бы, слово «немец» было для них сродни проклятию. Все еще ища врага, на которого можно было бы переложить хоть часть той боли, которая, казалось, прожигала их плоть, они даже не искали повода для ненависти какого-то определенного жителя Германии, а просто ненавидели всю национальность, но желаемого облегчения это не приносило, да и не могло принести.        На первой странице свежей газеты, так небрежно брошенной на столик маленькой кафешки, красовался огромный заголовок: «Вчера в Токио открылся Судебный процесс над главными японскими, военными преступниками». Сидевший за этим же столиком мужчина тяжело вздохнул. Он был невероятно красив: золотые кудри, светлая, практически белая, кожа, светло-голубые глаза и тонкие черты лица, все это выдавало в нем представителя нордической расы, ну, а для всего мира потенциального немца. Тем более странно было увидеть его в этой затерянной в горах деревушке, находившейся на приличном расстоянии от Германии. Если же говорить о его характере, Амброис-Рин Морель, а именно так представился молодой человек здешней официантке, был, пожалуй, самым бесчувственным, жестокосердным и беспощадным созданием, когда-либо появлявшемся в деревне. Его милая улыбка могла в одночасье преобразиться в звериный оскал, а мягкий взгляд его глаз в иное время, казалось, мог уничтожить сотни людей в одночасье. В моменты ярости, случалось, вся его ангельская красота исчезала и наружу проступала его истинная гадкая сущность, а черты лица становились более резкими и угловатыми. Однако сейчас он все еще напоминал прекрасного юношу, сошедшего с картины да Винчи, а горестные вздохи, которые он испускал время от времени, лишь добавляли ему печального очарования.        Восемнадцатилетняя Анна уже больше года работала официанткой в единственном кафе родной деревушки, население которой даже не достигло отметки в сто человек. Иногородние, а уж тем более иностранцы, к ним практически не заезжали, деревня находилась в горах, в стороне от других городов и селений, а потому ни через нее, ни рядом с ней, не пролегала мало-мальски приличная проезжая дорога, а единственными гостями, рискнувшими преодолеть все опасности горных троп, были родственники местных жителей, да и те приезжали не часто и без всякой охоты. Тем интересней казался этот сказочный юноша молодой официантке, до этого не встречавшей людей настолько не похожих на ее односельчан. Она уже узнала его имя, которое показалось ей ужасно странным и непривычно резало слух, однако же оставался один вопрос, который девушка стеснялась задать и на который так жаждала получить ответ. Решив, что, возможно, ей больше не представится случая поговорить с иностранцем, она направилась к дальнему столику. Так рано утром кафе было практически пустое и потому можно было спокойно разговаривать, не опасаясь, быть подслушанным. — Простите, — ужасно краснея и запинаясь от смущения, начала Анна, — могу ли я…то есть не будете ли вы против…я пытаюсь сказать…       Мужчина в недоумении вскинул брови. — Вы немец? — от такой дерзости, сама девушка, казалось, опешила и приложила руки к губам, как-будто пыталась задержать уже сказанные слова. — С чего вы взяли? — тихо и как-то устало спросил молодой человек. — Ну…вы похожи… в смысле ваша внешность…ну…вы понимаете. — Не совсем. Вы когда-нибудь встречали граждан Германии? — Только в книжках видела описания внешности, да фотографии в газетах, — оттенок красного на щеках девушки стал намного глубже. — Я не немец, — Амброис-Рин вновь устремил свой взгляд на пейзаж за окном, как будто, тем самым, намекая, что дальше эту беседу он продолжать не намерен. — Но, ваш акцент, вы не говорите как… — Я француз. — Простите, но что может делать француз в таком месте? — А что бы здесь делал немец? — Ну… — казалось, вопрос поставил Анну в тупик, и она не знала как ответить, — многие солдаты ведь сейчас прячутся или бегут из Германии. — Вы читаете слишком много газет. Могу вас уверить, я не от кого не скрываюсь, я не немец, и если вас уж это так интересует, то приехал по просьбе мсье Леруа, для помощи в составлении его завещания. — Мсье Леруа? Из Шато де Леруа? Вы правда были в этом доме? — Да, — мужчина был явно обескуражен таким восторгом официантки, — он любезно предоставил мне комнату, на время моего пребывания здесь. — Надо же. Вы знаете, это действительно самый большой и красивый особняк на много миль вокруг, но эти люди… Скажем так, я совсем не удивлена, что вы завтракаете у нас. Ой, простите, не следовало мне этого говорить. — Да нет. Все в порядке. Дело в том, что я привык рано вставать, а у вас здесь восхитительная природа, да еще воздух такой чистый, не то что в городе, и я не удержался, захотелось прогуляться перед завтраком, так вот и нашел это кафе. — Да, по меркам горожан, у нас настоящая глушь, ни тебе электричества, ни телефона, да и приехать к нам можно лишь с почтальоном или же поставщиком продуктов. А откуда вы? Простите, не часто у нас можно увидеть приезжих. — Я работаю в Лилле, но сам из такой же маленькой деревни, так что сельская местность мне ближе.       Анна во все глаза смотрела на постояльца, а он, казалось, отвечал с неохотой и через силу, но девушку это не смущало, она усиленно искала тему для продолжения разговора, когда на глаза ей попалась газета. — Какие замечательные новости, не правда ли? — спросила она с широкой улыбкой, указывая на заголовок. — А? Ах, это. Что же в этом хорошего? — Так ведь, это же суд над преступниками, наконец-то, они понесут заслуженное наказание. — За что? Да и кто их судит? Вы видели список судей? Судят победители, а большинство этих обвиняемых не имели выбора, даже отдавая приказы. Их смертный приговор не вернет мертвых и не облегчит жизнь живым, так к чему все это?        Официантка смотрела на мужчину с благоговейным трепетом, впервые, на ее памяти, кто-то осуждал не противников, врагов всего мирового порядка, а союзников. Амброис-Рин, меж тем, казалось, становился лишь более эмоциональным: — Эта их, так называемая власть народа. Хотите справедливый суд, судите всех, и русских с англичанами, и французов с американцами. Вы думаете они убили меньше или были милосерднее? Чего только стоят те атомные бомбы, скинутые на Японию, или расстрел немцев у Шенонь. Вы думаете, они совершены не такими же монстрами? Разве не должны виновные понести наказание? — Вы воевали? — девушка уже была не рада, что подняла эту тему, казалось, еще немного и мужчина начнет громить кафе. — С моим здоровьем меня не приняла бы не одна воинская часть. Простите, могу я получить счет? — Да, конечно.        Смотря в след удаляющейся официантке, Амброис-Рин Морель, чувствовал невероятное облегчение, как впрочем, наверно, и она. Сцены с разорванными напополам соратниками, лежавшими в луже своей крови еще не до конца выветрились из памяти молодого немца. Но слушать от какой-то девицы рассуждения о том, что она знает лишь из местных газет? Увольте. Как же достали эти провинциалы, да и вообще эти люди, живущие в любви, спокойствии, достатке. Что они видели? Разве чувствовал кто-нибудь из них хоть каплю той боли, которую Амброис-Рин всегда носил с собой? Разве просыпались они посреди ночи от криков призраков, убитых ими? Наверное, нет, а потому они не имеют право осуждать. Они не имеют право говорить с ним, смотреть на него или, что еще хуже, жалеть. Эти выродки, не знающие боли и страданий, не имели права жить.        Мужчина крепко сжал виски, казалось, голова сейчас взорвется, верный признак надвигающегося приступа. Глубокий вдох. Возможно, он, наконец-то, научился с ними справляться? Но нет. К его ботинкам медленно текла струйка крови, подняв голову, он увидел официантку. Ее череп, казалось, проломили чем-то тяжелым, и из зияющей раны на пол лениво стекала красная жидкость.        Бросив на стол пару смятых купюр, мужчина выбежал из кафе. Остановился он лишь у моста, отделявшего деревню от холма, на котором возвышался Шато де Леруа. Руки юного немца дрожали, по лицу градом катился пот, он безуспешно пытался восстановить дыхание. Ну вот, стоило ему лишь на минуту уступить эмоциям, как его опять накрыло. Одно радует, сейчас он уже может отличить свои галлюцинации от реальности, раньше все было намного хуже. С самого детства стоило ему начать нервничать, как его мозг тотчас рисовал ужасающие картины смертей близстоящих, маленького мальчика это повергало в ужас, он впадал в ярость или же забивался в угол от страха. Мать забрала его из школы в первый же день занятий, сославшись то ли на мигрень, то ли на какую-то задержку в развитии. Правда, нельзя сказать, что она не подозревала о странностях сына до этого случая, просто никто не мог представить, что резкая смена обстановки, плюс страх перед первым школьным днем могли так усугубить его психоз.        Надо было успокаиваться, в самом деле, не мог же молодой юрист появиться перед семьей Леруа в таком виде. Что там говорил доктор Айхенвальд? Глубокий вдох, очищаем разум, контролируя мысли, мы контролируем эмоции, а, контролируя эмоции, мы управляем нашим сознанием? Хотя, возможно он говорил это об электрошоке или экзорцизме, его смену настроения, так же как и курс лечения, всегда было трудно предугадать.       Война. Лучше бы он не вспоминал о ней, все те дни для него очерчены болью и страданиями. Реальность была неотделима от иллюзий, а подчас они были равны, тогда Амброис-Рин уже не мог отличить настоящие смерти и убийства от вымышленных. Смешно сказать, но во время военных действий, его мозг часто показывал картины менее кровавые и ужасные, чем они были на самом деле. Его спас лишь случай, от разорвавшейся бомбы погибло все его отделение, он же в это время старался побороть свой приступ в паре сотен метров от боевых действий, забежав в близлежащую деревню, где наткнулся на юного французского солдата. Его тогда, наверно, только призвали, мальчику по виду было не более 17 лет, расправиться с ним не составило большого труда, а потом, сменив одежду, продолжить свой путь уже в новой стране, ставшей для молодого немецкого солдата вторым домом.        Шато де Леруа гордо возвышался над близлежащей деревней. Правда, человек, назвавший это строение замком, имел здоровое чувство юмора. Это был трехэтажный дом с двумя маленькими башенками по бокам и широкой, величественной лестницей, начинавшейся практически у самого моста. Конечно, по сравнению с деревенскими коттеджиками этот особняк выглядел внушительно, но никакого уникального архитектурного стиля в нем не было, это был добротный, холодный дом из серого камня, пожалуй, это все, что о нем можно было сказать. Но зато люди, жившие в нем, совсем не были обычными, заносчивые и высокомерные Леруа редко выходили за пределы своей обители, вот только старый Максим Леруа при всем желании выйти бы не смог, уже больше года он был парализован и потому коротал дни прикованным к постели. Окинув взглядом прилегающею территорию, Амброис-Рин пришел к выводу, что хозяева явно поскупились на услуги садовника: вокруг дома росли лишь дикие цветы, кусты были не подстрижены, а трава местами доходила чуть ли не до колен. Внутри было так же неуютно: минимальное количество мебели и практически полное отсутствие украшений. Вот как можно было охарактеризовать интерьер этого дома, и что-то подсказывало немцу, что война тут была не причем. Нет, Леруа были богаты, очень богаты, но все-таки их основной дом находился в Шеноне, что же они делали в этой глуши и в такой обстановке, оставалось для многих загадкой. — Эй, вы. Это же вы адвокат из Ньюкасла?        Амброис-Рин остановился у начала лестницы и обернулся на звук голоса. Через мост к нему спешил тучный мужчина, энергично размахивая черным чемоданчиком. «Доктор, — подумал немец, — кажется я видел его вчера, когда он приходил к мсье Леруа». — Нотариус из Лилля, — поправил незадачливого врача молодой человек. — Лилль. Хм? Франция? Так вы значит француз? — доктор поравнялся с Амброис-Рином и жестом предложил ему подняться по лестнице. — Далеко же вас занесло. А не слишком ли вы юны для такой работы?        Немец пожал плечами, ему очень не понравилось, как этот врач его рассматривает, даже пялится на него. Он чувствовал, что это «вы» лишь дань приличиям и не более, а в глубине души, под этой маской вежливости скрывалось глубочайшее презрение, которое этот доктор почти не мог сдерживать. Спешно отогнав эти мысли, Амброис-Рин выдавил слабую улыбку. — Война унесла многих специалистов, сейчас каждый человек на счету, возраст уже не играет той роли, что раньше. — Да, пожалуй, но, все-таки эта работа требует не дюжих знаний и опыта, ты справишься?        Вот наконец-то и «ты». — Мсье Верной не отправил бы меня как своего представителя к одному из главных клиентов, если бы не был уверен в моих способностях, сэр. — Возможно, — казалось, врач раздумывает над этим утверждением, — так ты что-же не воевал?        Второй раз за день. Сохранять спокойствие молодому мужчине становилось все труднее. — Нет, сэр. К несчастью мое здоровье не позволило мне принять непосредственное участие в боевых действиях. — Да? И что же с тобой не так? Как по мне, так ты абсолютно здоровый молодой мужчина. Возможно все дело в том, что ты был сторонником режима Виши? — осуждающе пробасил доктор. — У меня слабая свертываемость крови. Кажется, это называется так. Медицина меня не прельщает, я выбрал другой способ помогать солдатам и их семьям: по закону. Я помогаю их вдовам получать пенсии и наследства, составлять завещания, и я не считаю, что эта помощь менее ценна, чем любая другая, в том числе врачебная. Что касается правительства Виши, отвечу так, такой закостенелый республиканец, как мсье Анри Верной, никогда бы не взял к себе на службу человека, поддерживающего немецкую армию. Вы, я так понимаю, врач мсье Леруа, сэр? — Именно, Константин Шоу, хороший друг и личный врач Максима Леруа. По его просьбе, проживаю в этой дыре. Все-таки Лондон мне ближе.        Пока они поднимались по лестнице, Амброис-Рин с интересом разглядывал мистера Шоу. На вид тому было слегка за пятьдесят, хотя, возможно, он был и младше, однако практически лысая голова, обвисшие как у бульдога щеки и маленькие круглые очки, которые казалось были преклеены к карим глазам, его не молодили.        Дверь поместья открыли после первого удара дверного молотка. Молодой мужчина учуял в воздухе напряжение. Разве должна прислуга ждать у двери пока кто-то не соблаговолит прийти? Да и, как он знал, гостей в этом доме привечали не часто. Наверное, за доктором послали прислугу, значит, с уверенностью можно было утверждать, что это был не плановый осмотр.        На шум закрывшейся двери в прихожую вышла грузная дама лет сорока — дочь хозяина дома: Катерина Леруа. — Ах, мистер Шоу, наконец-то вы пришли, — лучезарно улыбнулась она врачу, вручавшему свой плащ служанке, и, бросив уничтожающий взгляд на юриста, прошипела, — и вы явились? — Ваш отец собирался встретиться со мной сегодня пополудни, до нашей встречи еще больше часа, — Амброис-Рин сделал вид, что не услышал ненависти в словах этой женщины. — Мой отец не сможет с вами встретиться сегодня, он уже ни с кем не поговорит он… — в драматическом жесте Катерина прижала руки к сердцу. — Он умер сегодня рано утром.        На своем, не долгом, веку Амброис-Рин видел людей понесших утрату в виде члена семьи, их было не так уж и много, однако он всегда мог сказать, когда человек искренне опечален безвременной кончиной. Каждый переживает боль по-разному: кто-то становится молчаливым и замкнутым, кто-то не может заставить себя прекратить плакать. Но, впервые за всю его жизнь, глазам немца предстало настолько театральное действо. Катерина Леруа отнюдь не была хорошей актрисой, и за всеми ее вздохами и восклицаниями в духе «как мне теперь жить» явно сквозило холодное безразличие. За один день пребывания тут Амброис-Рин смог доподлинно убедиться в силе «любви» этой старой девы, он был абсолютно уверен, что она согласилась здесь поселиться лишь за тем, чтобы самой увидеть как ее немощный отец испустит последний вздох, а потом как можно скорее вступить в права наследователя.        Наконец, после десяти минут жалоб и нытья, молодая хозяйка дома соблаговолила отвести гостей в комнату почившего, которая, для удобства больного, находилась на первом этаже возле столовой.        Увиденное ужаснуло даже прошедшего войну врача. Посреди огромной кровати, в луже своей крови, лежал иссохшийся старик. Кто-то, скорее из насмешки, чем из уважения, надел на него китель. Руки Максима Леруа были привязаны за запястья к быльцу кровати, голова откинута назад, а горло перерезано. В центре раны было что-то круглое, блестевшее на солнце. Доктор подошел поближе, но увидев сей предмет скривился от отвращения. Амброис-Рин, выглянув из-за плеча сэра Шоу усмехнулся. Под яркими лучами солнца, проникающими сквозь легкие занавески, в горле убитого сверкала Медаль Французской признательности.