Рассвет разделит нас на половины…©
Потекший айлайнер на верхнем веке и густой московский смог на балконе. Грязные взбитые сливки сигаретного дыма вместо выстиранного белья. Как у соседки. Они вроде бы ровесницы. Но такие разные. В свои «за тридцать» та стирает второму ребенку трусы, а на этой частенько нет ничего кроме них. Проза жизни. Потерявшая вкус жевательная резинка и вконец потерявшая чувство стыда она. Раз говорит такое. Раз такое думает. И это ее личная программа минимум на сегодня. Был еще вариант девичника в стрип-клубе. Но что она там не видела? А так есть растянутый свитер крупной вязки, блистер противозачаточных и ее лучший любовник — темноглазый Джек Дэниэлс с хитрым прищуром через стекло. Есть порно на почти метровой плазме и собственные грязные мысли: «Нет, детка, я смогла бы лучше. Стонешь ты так себе, на троечку». Есть замкнутое пространство так и необжитого жилища с тарелками даже банальнее чем из Икеи, не горящая лампа made in nowhere на подоконнике, хрупкие стулья… которым она предпочитает выстуженный пол и спиной к стене. И… никто бы не поверил что всё у нее так. И что во всем этом есть она. Так много её. Больше чем вся она. А здесь прямо под балконом кто-то повесил его афишу, словно издеваясь. Словно по заказу. И теперь круглосуточно можно наблюдать это лицо, не покупая билет. И даже не придумывая особых поводов. «Ты ведь пошутил, правда?» — набирают заиндевевшие в подступающей осени пальцы. Короткое «Нет» как-то неправдоподобно быстро всплывает на экране телефона. Это читается как: «что бы ты ни имела в виду — нет». И она додумывает: «Какие с тобой могут быть шутки? Всё как никогда серьезно». Ей хочется: «С тобой всегда всё серьезно, Серябкина. Более чем». И она даже потирает глаза рукой, ругая хмельные объятия своего парня десятилетней выдержки. Выверяет три буквы. Она как бы встает на канат. Она как бы не пристегивает лонжу. Ответ согревает лучше кашемирового пледа — подарка мамы на последний день рождения. Мама всегда говорила что пледы надежнее мужчин. Ответ обнадеживает серьезнее гормональной терапии и рекомендованного Ленкой гинеколога с этим неуверенным профессорским «вам станет лучше». Сказал как опоздавший студент на парах, придумывающий оправдание на ходу. «Когда-нибудь. Точно.» Думает она, за ширмой натягивая юбку на обтянутые капроном бедра. «О чем ты, Оля-ля»? Присылает он чуть позже. Дурацкое прозвище. Но почему-то так тянет улыбнуться. Но почему-то так трудно написать ответ. Она и сама не знает о чем она. Для чего? И, главное, для кого. Просто тогда, на вечеринке «одной из», он — этот киевский мальчик — сказал что «во всей этой ёбаной Москве нет никого ближе». Он пил воду. Только воду. И, возможно, он был серьезен. Как теперь узнать? Он обещал общему приятелю, что «мы с Олей обязательно будем на твоей свадьбе». Он шептал в трезвом оглушительном счастье что она «самая лучшая из всех известных ему девушек». Она не стала уточнять детали, из серии «А сколько их?». И по каким критериям он судил. Ей нравилось это «Мы с Олей». Ей было достаточно. Он не работал в ту ночь. Но он спел своё «Давай займемся любовью». Тихо. В такси. Касаясь губами ее правого уха. Он спел. А она не слышала ничего лучше. Ничего сексуальнее. Ничего честнее. За всю свою жизнь. И он не пил ничего кроме воды. И это было важно. * На корточках. На балконе. В тускнеющих синих сумерках вместо падающих звезд только окурки с верхних этажей. И все её загаданные желания как-то странно повторяются. Как закольцованная песня в колонках. Его песня. Выдыхаемая из нее струя дыма тугая и упругая, а нервы в ней бесформенными и безвольными нитями расползаются по швам и плюют на какую-то там систему. Ее бросает то в жар то в холод. Попеременно. Криво. Слоями. И на холоде приходит он. В точности как в тот самый вечер. Тогда тоже было штормовое. И ливень. Это такая врожденная привычка. Наверно. У киевского мальчика. Приходить в самое [не]подходящее время. Совершать несанкционированные набеги на её личное «всё» во время набегов на её город и российский /мать его/ шоу-бизнес.***
Она встречает его такая хрупкая и беззащитная. Без всей мишуры сценического мэйк-апа, блесток, ядовитого цвета помады и провокационных видео. Как-будто сейчас перед ним не она. Не та самая эпатажная Ольга Серябкина. И он даже думает, что ошибся дверью. Но чайные радужки так громко произносят теплое «привет», что, возможно, слышит вся эта ёбаная Москва внизу. Сегодня она охуенно похожа на Монику Белуччи. И пахнет никотиновой вишней и спиртом. Аромат сидит близко к загорелой коже. И желание взять ее прямо сейчас сидит прямо под ней. Бьется синей веной на запястье. Расширяет зрачки. Они родились в праздники. И у каждого из них теперь точно есть компания для того, чтобы поднять бокал. Как минимум один человек. Но с таким минимумом — максимум не обязателен. И плевать на то, что она хоть и младше Моники, но старше его. На всё плевать. Важно лишь то что она — его Оля-ля. Самая-самая. И только его. Безнадежно одинокая. Под плотным слоем грима 24/7. Он хочет нарисовать ее. Не звуками. Графитом. Хотя ни с кем и никогда прежде он не вспоминал что он художник. I am ready for California trip читает Макс на ее растянутой футболке, похожей на платье, спадающей с плеча, едва прикрывающей бедра. И он боится что красное пятно на ткани — кровь. А Олина ухмылка ничего не объясняет. Даже не намекает на кетчуп. И он хочет увезти ее даже дальше чем далеко. Подальше от этой подкравшейся к солнечному сплетению осени. Подальше от этой сторчавшейся столицы, с ее правилами и продажной сутью. Он хочет сгрести ее в охапку и увезти к океану. Калифорния пахнет апельсинами и счастьем. И чтобы и день космонавтики и восьмое марта… И все их личные праздники. Целовать ее. И чтобы никого вокруг. Когда есть она — другого же не надо. Правда, Макс? Тогда почему всё так, а? Оля-ля легко скользит по полу, утекая, оставляя гостя у двери, так и не дождавшись чего-то конкретного. Сама-не-знает-чего. Она скрывается на балконе и безразлично щелкает зажигалкой. Раз. Два. Три. Закуривает только с третьей попытки. «Ты сдохнешь, Серябкина» Уже минус. Уже /почти/ осень. Уже Москва. И эпидемия гриппа. А ты босиком. А ты в майке. А ты наедине с ним. В одной безразмерной квартире и одной жмущей жизни. «Ты точно сдохнешь». Проходя вглубь ее квартиры, как вглубь нее самой, он печально оглядывает беспорядок гостиной, початые бутылки, ряд бокалов с помадой и жевачкой на ободках, переполненные пепельницы и абсолютно пустые смятые нотные листы. Смятые от бессилия и злости на саму себя. Он прекрасно знает. Не пишется. И у него это тоже бывало. Макс выключает звук на пульте и неправдоподобно долго и страстно трахающиеся люди на экране покорно замолкают. Он видит как она — его Оля — стоит облокотившись на перила, поставив одну застывшую ступню на другую. — Простынешь, Оля-ля. Вишневые сенатор курятся теперь как-то трудно. И вообще всё становится трудным. Почти невыносимым. Когда заботливо принесенные им тапочки банальнее чем из Икеи опускаются на деревянную обшивку. Оля физически чувствует, как смолы оседают на отчаявшихся легких. Оля чувствует, как всё зашитое даже глубже чем она того хотела слабо, но все же поднимается вверх. Как рвотный ком в горле. Ее тошнит от его приближения. От переизбытка всего внутреннего. И голова кружится не от алкоголя. И она сходит с ума от его длинных, худых ног. И таких же пальцев. И таких же прожитых (не случившихся) ночей. С ним. И его песен. И Оля, затягиваясь до потери сознания и отказа легких, смертельно хочет что-то написать для него. Подарить. Не продать. Как себя. И свои песни. А просто подарить. На восьмое марта. Ему. Давно обвела этот день жирным маркером во всех календарях. Хотя и знала, что не забудет. Уже не сможет. Он не позволит. «Поздравляй меня, Оля-ля» законно пришлёт в 00.01. Как в этот год. Она хочет написать что-то о них. На память. А на ум приходит только что-то до ужаса избитое и заезженное, сродни «его глаза как мой недопитый виски». Она ужасно бездарна. Тупа. Никчемна. И всё уже написано другими. И это понимание делает всё болезненно горьким — жизнь, сигарету, янтарную жидкость в стекле с отпечатками. А Макс просто стоит где-то рядом. И наверно тоже загадывает желания на эти сублимированные (якобы) падающие звезды. Всё самообман. Не более. Она внезапно произносит своё вслух. И похер что не сбудется. Ничего не сбывается, чего уж там. — Я хочу ребенка, Макс. И снова его ответ согревает лучше спрятавшегося солнца и батареи. Ну как у него получается быть таким необъективно теплым? — В чём проблема? «Я хочу ребенка от тебя». И всё-таки она суеверна. Раз об этом предпочитает промолчать. Раз об этом так остро (панически) боится говорить. * Его правая рука уверенно ложится на талию. Ветви-вены его татуировки впиваются в её кожу, покрытую мурашками, прорывая насквозь. Они прорастают в ней, цепляясь за внутренности и обосновываясь навечно. Прочно. И алые круги ползут по застиранному, выцветшему хлопку, задевая Калифорнию. И это не кетчуп. В очередном набеге на её город снова не без жертв. Оля выпускает дым ему прямо в рот … и от падения не спасают даже вымокшие в моросящем дожде витые перила. Она бросает окурок вниз чтобы кто-то еще смог загадать своё желание. На одну звезду меньше. В последнюю летнюю ночь. Что в самом деле всегда сильнее…