spirale charbonnier

Есть такие люди, которых увидишь — век не забудешь: они презрительно кривятся и тешат свои несбывшиеся надежды, спрятанные глубоко в душе, похороненные за семью замками, забытые и разбитые. Они показывали лишь раздутое самомнение и неприязнь всего нового. Да, он определённо был одним из них. Об этом кричало всё в его образе: даже дурацкий знаменитый легранденовский шарф. Можно подумать, этот самый воздушный шарф — тончайшее сплетение и невесомые складки, завязанные бантом, могли поднять его авторитет. Напыщенный сноб. Да, я тоже читал небезызвестного Марселя. В нашу первую встречу он был так невероятно — неподобающе и чересчур — напыщен, знаете, в его взгляде мелькали остатки былой роскоши и отблески балов, этот пережиток угасшей аристократии, преобразовавшийся в глупые и бесполезные замашки олигарха в худшем смысле этого слова. Он всегда взирал на бедных свысока, не имея возможности и сил разрешить свою вечную дилемму — растоптать или не заметить — и лишь морща при этом свой крупный нос. Обычно ему не было никакого дела, он шёл, шагал крупно, размашисто, не замечая никого и ничего, и толпа неосознанно, в каком-то бессознательном страхе на грани истерии раздвигалась, давая дорогу: он нёс свою персону с королевским достоинством, от которого начинало неимоверно мутить. Есть такие люди, что мнят себя владыками небес, и оттого глупо их желание заковать весь мир в тесные оковы, забрать и спрятать. У них не получается заковать весь мир — лишь деньги и золото да пресловутая власть — всё, что получается пленить. У него бы и не получилось — его невежество и грубость — и сухие строки рецензий, конечно же, я их видел: мне показала Констанца, когда я пригласил её скоротать обеденный перерыв за чашкой кофе. Она пожимала плечами и говорила: «Безусловно, они хороши. Написаны — как рассказ, представь? И это — критические рецензии, но как же они сухи по своей сути. Он расписывает блюда, но ощущение, что никогда не видел их вживую, лишь картинки в Сети. Без вкуса и запаха. Но увлечение, безусловно, чувствуется». Конечно, чувствуется увлечение — этот сноб готов трахаться с едой. Эти рецензии, проникнутые незримым эротизмом и магнетизмом уже являлись достаточным основанием для того, чтобы он перестал презрительно морщиться в сторону уличных музыкантов, выискивая третье, четвёртое и десятое дно и соответствующий (пошлый) подтекст в их песнях. Тогда, конечно, мы уже были очень поверхностно знакомы. Ему не понравилась моя музыка, мне — его рожа. Уж слишком явно было написано на ней презрение ко всему сущему. А ведь музыка это то, что движет мир — она не делает его лучше, добрее, не сокрушает вселенскую несправедливость, которая находит своё отражение во всех углах, ведь у всего есть своя, нелицеприятная и теневая сторона. Она просто движет мир — чувствуется в каждом движении, и сердце отбивает пульс — оно бьётся гулко, удары отдаются в голове, оно бьётся, покорное своему нескончаемому, несбиваемому ритму, о, самое время уверовать в ритм как основу порядка на земле. Уж кому не знать, как уличным музыкантам. Вы когда-нибудь видели, как проходят мимо люди? Они иной раз улыбаются, приподнимая уголки губ, но всегда смущаются, стыдятся, бросив пару монет. А зачем мне они? Или вовсе не останавливаются, на рысях пробегают мимо, унося свою нечистую совесть, которая мучит их целых сто метров, — полсотни до того, когда только увидели издали нищего оборванца — о, да, есть нищие окромя уличных музыкантов, — и давай выворачивать голову в другую сторону, и полсотни после, пока она не вернется в нормальное положение, — потом они обо мне забывают, снова дышат полной грудью, и кольнувшие в сердце жалость и стыд постепенно улетучиваются. Я даже знаю, что они говорят вечером у себя дома, если еще помнят обо мне в дальнем уголке своего, как это называется, подсознания: «Ужас, ужас, их все больше и больше, они никак не могут найти работу, просто сердце разрывается, я, конечно, подаю, одному, другому, но на третьем — стоп, я знаю, это произвол, ужасно, но на всех не напасешься, как вспомню, какие с нас дерут налоги, не наше это дело их кормить, пусть государство их содержит — и работа, работают пусть, — а власти умыли руки, счастье еще, что у нас левое правительство, не то было бы хуже, ладно, что у нас сегодня на ужин, спагетти?» Они не останавливаются — почти никогда, находя для себя оправдания, они тонут в своих сожалениях — он так играет, но не могу остановиться, я спешу, спешу, спешу — встречается везде и всюду. Они — почти всегда — отводят глаза, стыдливо прячутся в своих шарфах, ну и что. Я лишь улыбаюсь и продолжаю играть. Весной и дышится иначе. Весной везёт всем — даже тем, от которых, казалось, отвернулась удача, о, история повторяется, спирали вьются, она идёт по спирали, опять все лавры Сальери, а хоть истанцуйся — удача петь тебе не будет; ты Амадей — Амадей, Амадей, Амадей! — имя жжёт, давит, но сам назвался — терпи. Сегодня цветы, а зватра — плачь. Весной всё иначе. Люди — не добрее, нет, холод сердец не растопить — заинтересованные, их души открыты, они улыбаются. С ними можно заигрывать — разумеется, музыкально, — девушки смеются и прячут взгляды. Он — Пьер — никогда не любил шум. Не знаю, почему он спустился в метро, туда, где его могут задеть и толкнуть, неаккуратно и случайно, да, Мэтр, и такое случается — он скривился. Услышал музыку и скривился. Я уже говорил, мы сразу не понравились друг другу. Так нет же — пройти мимо, как он несомненно делал в нескончаемом количестве случаев «до», пройти мимо,   шагать мимо меня своей походкой довольного жизнью богача и на мою гитару лишь поглядеть с презрением. Каждый зарабатывает так, как умеет. Его постное лицо, походка, прямая спина, всё — буквально заставило крикнуть: «Доброе утро, мсье!» и напеть мотив всем известной — очень и очень — скабрезной песенки. Он остановился, не обернулся, чуть повернул голову, посмотрел через левое плечо и наотмашь бросил: «Фальшивка». С тех пор, так уж повелось, как только мсье критик спускался по лестнице — он с чего-то предпочитал пользоваться общественным транспортом, почему — ведь его деньги могли обеспечить его болезненно раздутому самолюбию ощущение покоя и безмятежности, спасти от нежданного болезненного укола извне — я подбирал самую, самую недостойную ушей Мэтра песенку. Проходящие мимо прыскали, а некоторые девушки, живейшего склада характера, большеглазые и любопытные, заливисто хохотали. Шло время. У него всё так же были космические гонорары и отсутствие души, а у меня — гитара и полное безденежье. А теперь он умирает. Наверное, заканчивается целая эпоха в гастрономической критике, его сдержанная дружба с маэстро Сальери — это в самом деле забавно, проигрывать Сальери, который завоевывает любовь вышестоящих чинов легко и играючи, не прилагая усилий, он, сам того не ведая, втаптывает меня в грязь в их глазах, но глаза публики всё равно устремлены на меня — тоже заканчивается. Его Ритм за-ти-хает. А я — дышу. Творю. И созидаю Я — монарх своих идей. Не в том ли жизнь?