Простушка

            Он с гордо поднятой головой спустился с маленькой лесенки, оказываясь в широком холле. Разочарованные глаза лениво прыгнули на рассохшийся от времени старый рояль, одиноко поставленный в дальнем углу, словно наказанный ребёнок, на лавки с мягкими шоколадными сиденьями, на шторы, зелёные и до отвращения милые — глаза притрагивались к чему угодно, к каждому выступу, к каждому углу и каждому неряшливо оставленному пятну на недавно покрашенных стенах. Он намеренно цеплялся за каждую мелочь, как за спасительную соломинку, старательно растягивая время до определённого момента.       Момента, когда нужно было превозмочь себя.       Момента, когда нужно было пройти мимо.       Момента, когда нужно было поднять глаза и вежливо поздороваться.       Больше всего он ненавидел этот самый миг. Его просто выворачивало наизнанку, стоило лишь подумать о том, что завтра всё повторится. А сделать с этим он ничего не мог.       Изо дня в день, девять месяцев в году, начиная с сентября, ему приходилось устраивать в голове гражданские войны и, с трудом перебарывая потребность послать всё к чёрту, допускать победу той из сторон, чьего выигрыша он ожидал.       Каждый день. В 8:10. На том же месте. Всегда. Какая бы погода ни была за окном. Что бы ни случилось в мире. Какими бы отвратительными ни были предстоящие уроки.       Она. Всегда. Была. Здесь.       И за это он, отчасти, её ненавидел.       Он всегда здоровался с ней, но почти никогда не называл по имени, в принципе, как и она его. На её счету больше числилась его фамилия, но имя она тоже использовала, пусть и не без труда. Он видел, что ей трудно произносить его, и не потому, что оно было замудрёным, — потому, что она тоже боролась с собой и со сковывающим все её члены смущением.       В течение пяти лет она была его одноклассницей. Пять лет — немалый срок. Но общий язык так и не нашёлся. Ни в известном смысле, ни в…том самом. Они по прошествии всего этого времени знали друг о друге едва ли, чем с пяток предложений. Это был их максимум — пять, ни больше, ни меньше. Но так было даже проще. Ведь их не связывало ничего, кроме общего класса — ни секретов, ни приключений, ни переживаний, ни чувств…       А вот и ложь подкатила. Здравствуй, родная, проходи, присаживайся. Чаю?       Он врал безбожно — одноклассникам, знакомым, друзьям, ей, и себе — на сладкое.       Он всё знал. И три года назад, и два…и тогда, в девятом — он был в курсе. Да и все, пожалуй, нет-нет, да догадывались. Но даже тут она сумела выделиться. Грёбанная выскочка. Потому что снова была одной-единственной глупой овечкой в неведении. Она не знала, что он давным-давно всё просёк. И уже давненько читал её, как открытую книгу.       Она совершенно не подозревала, что о её чувствах он имел вполне себе конкретное представление с класса эдак седьмого.       А также о том, что много лет как одним своим словом нагоняет на него отчаянное желание присвоить её себе — раз и навсегда. Окончательно и бесповоротно.       Она постоянно была на глазах, всё время попадала в поле зрения, и как только это происходило, то спокойствие счастливо махало ему ручкой на прощание, отправляясь в заслуженный отпуск.       Она всего лишь была его одноклассницей, а если уточнить — бывшей одноклассницей, потому как выбрала другой профиль. И за это он отдельно помолился богу, ибо выдержать ещё два года с ней по соседству — он бы просто не смог. Не смог, и всё тут.       Она бесила его. Всем — начиная от поступков и заканчивая внешностью. Но больше всего — тем, что, чёрт возьми, интересовала. Причём безумно.       А ещё это глупое чувство…это стало стеной между ними. Общение так и не заладилось, всё ограничивалось только нуждой: школьные разговоры, приветствия/прощания, помощь в английском, которую она регулярно оказывала, и лёгкий, ни к чему не обязывающий трёп. Этим они и жили. Они оба. И он знал, был уверен, что именно оба.       Он знал, что нравится ей. Знал, что это продолжается вот уже несколько лет, и что она, как бы ни хотела, не может избавиться от этого чувства — приятельница поделилась информацией. Но даже не это его раздражало — то, что она…молчала.       Всё это время она просто молча жила с этим, никому не доверяя свою тайну и храня, как зеницу ока, дабы она не попала в арсенал нелепых школьных сплетен, которые она, к слову, на дух не переносила. Едва ли можно разыскать людей, что были посвящены в её секрет — недоверчивость и отчуждённость заменили ей лучших подруг, когда она покончила с псевдо-друзьями в седьмом классе. После этого, он заметил, она сильно изменилась — осунулась, перестала лупить парней, сделалась пугающе молчаливой и взяла за привычку до дома добираться в одиночестве.       Примерно в то же время ему было на неё глубоко плевать. Он вовсю познавал прелести взросления, половозрелости и небезызвестным способом следовал инстинктам, стоящим во главе мышления каждого парня в пубертатном периоде. Никотин и алкоголь появились в его жизни почти в тот же момент и столь же стремительно стали её неотъемлемой частью.       И он впервые тогда подумал, что жизнь — чертовски хорошая штука. Особенно когда в ней есть всё, что может удовлетворить тебя. Во всех смыслах.       Его оценки плавно скатились до шаткого «удовлетворительно». Она же, по-своему вкушая плоды переходного возраста в виде продолжительной депрессии и первосортного пофигизма, с трудом старалась удержать за собой притянутое за уши «отлично». У каждого были свои приоритеты. Именно в этот момент они рассортировались.       В какой-то мере, касты перекочевали в их классную среду, вешая на шею прилипающий к телу ярлык.       Он — тусовщик, один из элитарного слоя учеников, рано познавших вкус взрослой жизни.       Она — тихоня, выбирающаяся из дома только в случае крайней необходимости.       А что известно про касты? Правильно.       Никаких пересечений с членами другого каста. Особенно низшего.       Он — самостоятельный во всём покоритель девичьих сердец.       Она — старомодная заучка с целым букетом комплексов.       Границы их миров — чётче некуда.       И они исправно их соблюдали. Оба. Хотя каждого так и тянуло хоть разок переступить недозволительную черту. Но её воспитание было слишком строго, а его гордость не позволяла опуститься до уровня давно изживших себя принципов и идеалов, являющих из себя основу всех её взглядов на мир.       Стена росла в бешеном темпе. Они росли следом.       Она перестала удостаивать его вниманием — ему сообщали, что она пыталась выкинуть его из головы. Всеми способами, которыми только могла оперировать. Но, судя по тому, как она вздрагивала и запиналась, сверля глазами пол, когда он появлялся на горизонте, по стиснутым кулакам, заумным фразам, вылетавшим из неё в его присутствии, и притворно-холодным взглядам, которые он периодически ловил на себе, он сделал вывод — не выходит.       От осознания сего факта его внутреннее довольство увеличивалось раза в четыре, стоило ему только взглянуть на неё.       Сам же он был в полнейшей растерянности. Какая-то сладкая меланхолия её вечно печального лица перебралась к нему и поселилась в его настроении. Нравилась ли она ему? Нет, совсем нет. Она не привлекала его ни внешностью, ни душой, спрятанной за семью замками.       Красавицей её считать было бы на редкость глупо — только заниматься бесполезным самообманом. Но уродкой — язык не поворачивался. Она была…обычной. Точно такой, как и сотни миллионов других девушек её возраста. Дорогих брендов она не носила, дорогущих гаджетов, за которые подчас её сверстницы готовы продать душу, у неё не было.       И всё же…       Что-то…что-то в ней просто не давало ему покоя. Он, порой, пролёживал кровать не один час в попытке заснуть — не выходило. В голове роились мысли и образы. Её образы.       С громаднейшим неудовольствием он должен был признать, что в ней…во всех её действиях, словах и жестах был свой определённый шарм. Она сама была буквально пропитана этим шармом. Он, подолгу наблюдая за ней, находил в ней…что-то милое, в некоторой степени.       Её личное очарование распространялось на всё, и под его действием даже явные недостатки выглядели…по-своему приятно.       Обычное лицо, предсказуемо тронутое чёрными точками и парой-тройкой прыщей, совсем не отталкивало своей лёгкой неухоженностью и отсутствием мейк-апа — без него были даже лучше видны её пушистые и чёрные, как смоль, ресницы. Тёмно-каштановые волосы, местами выгоревшие на солнце и изрядно потрёпанные сечением — на самом деле были до безумия мягкими на ощупь, как он успел однажды убедиться, и пахли чем-то лесным, а не отдавали горьковатым и противным лаком для фиксации укладки. Не без проблемных мест, но в целом стройная фигура, вечно облачённая в дешёвую блузку и классические чуть большеватые брюки, несмотря на всю простоту сей одежды, значительно интриговала — чем-то открытым, в том числе и юбками, она намеренно пренебрегала, поэтому простор для фантазии был неплохой.       Он всегда ловил себя на мысли, что подобной внешностью обладают тысячи обыкновенных школьниц, и поэтому спрашивал себя, почему она? Вокруг так много девиц и покрасивее, тем более имеющих более широкое понятие о стиле и о том, как должна выглядеть «приличная» девушка. Она же — явно за собой не следила, и бросаться под поезд от того, что кто-то о ней что-то скажет, не собиралась. Возможно, это и привлекало к ней особое внимание с его стороны.       Она была пофигисткой во всём — в том числе, её совершенно не волновало мнение окружающих людей о ней самой. А на фоне тех девиц, что носятся, как угорелые, перекрашивая волосы и наращивая ногти в угоду чьему-то мнению, она явно выделялась.       Он усмехнулся, когда вспомнил, как она выглядела на выпускном. Длинное бирюзовое платье явно шло ей, но было чересчур простецкое, причёска выглядела из рук вон плохо, макияж так и дышал своей посредственностью и непрофессионализмом, но её глаза… Её обычные, ни чем не выделяющиеся бездонные глаза цвета роскошного выдержанного в дубовых бочках коньяка пьянили не хуже самого напитка, искрясь от шутливости и сарказма, с которым она не расставалась даже в такой вечер.       Он до сих пор помнил, как скрепя сердце, явно плюнув на всех и вся и позволяя себе расслабиться один вечер, она с гордо поднятой головой, изумительной осанкой, маняще покачивая бёдрами, как это делают профессиональные кокетки, продефилировала из одного конца зала в другой, впервые на его памяти обнажая человеческую улыбку, а не растягивая по привычке губы в вымученную или ироничную дугу. Нет, тогда она сияла, слыша аплодисменты, и явно получала удовольствие от того, что наконец может разрешить себе покрасоваться. Он фотографировал всех девчонок тогда, но ни от одного дефиле он так довольно не улыбался, как от её.       Но это был лишь вечер. Всего один вечер.       Вечер, когда она позволила себе побыть обаятельной девчонкой.       Вечер, когда он позволил себе полюбоваться на неё вдоволь.       После этого её замки снова вернулись на место, привычные брюки облачили неказистые ноги, а он нацепил свою извечную маску мальчика-плохиша.       Тот приятный лоск выпускного праздника отпал. Но её обаяние никуда и не делось.       Она снова стала простой наивной девочкой. Именно наивной — её неопытность в многих вещах, например в ориентировании на местности, всё продолжала удивлять всех и каждого. Да, наивной — несомненно. Но вот простой ли?       Она не умела отказывать — помогала всем, кто бы ни попросил, очень часто себе в убыток. Всегда была приветливой и немного не дотягивающей до своего возраста. Хотя характер у неё был — далеко не подарок. Но и он не именинник, верно?       — Доброе утро! — долетело до него живенькое и позитивное, пропитанное исключительно лежащими на поверхности мотивами. Он ощутимо вздрогнул, но виду не подал. Однако был уверен, что она всё равно заметит — всегда замечала все детали, даже тогда, когда другие слепо велись на камуфляж. Но хороший актёр ведь всегда подмечает другого. И с уважением принимает правила чужой игры. Ибо он сам заядлый игрок.       — Доброе, — снисходительность в его вечно высокомерном тоне многих до жути раздражала. Многих, но только не её. Потому что привыкла ко всему. Потому что по наитию каждый раз встречала лукавым взглядом бесконечных карих глаз и ироничной улыбкой.              Умница.       Она всё понимала. Понимала прекрасно — вместе им не быть. Никогда и ни за что. И это даже не обсуждается. Ведь слишком простодушна и вместе с тем сообразительна. Она знала, что на её коже давно выжжено клеймо «простушка». И как бы она ни тёрла его железной мочалкой, сколько бы ни срывала чёртову кожу с головы до пят — она вырастала заново, а клеймо, казалось, пропечатавшееся вплоть до костей, горящими буквами светилось, словно страшный шрам.       Он кинул на неё мимолётный взгляд. Она намеренно избегала встречаться с ним глазами. Она продолжала мило щебетать с «подругами», отпуская один едкий комментарий за другим, не замечая при этом, какая враждебность и презрение мелькает в глазах её собеседниц. А может, и замечала. Просто сопротивляться не хотела — сил не было. Да и желания разбираться, за что её так не жалуют.       Он скрылся в классе, погружаясь в атмосферу пафоса, царящего вокруг, школьных разговоров и лёгкого высокомерия, присущего и своему поведению, и поведению окружающих. Его мысли, наверное, были слишком далеки от той самой темноглазой девчонки.       За этот день они встретились ещё раз только в коридоре. Он стоял, опираясь о стену спиной, особо не влезая в разговор между одноклассниками, и ненамеренно его мысли скоро возвращались к ней, что, чуть вдалеке, засунув руки в карманы брюк, сдавалось, внимала речи одной из девчонок-балаболок, коими был битком набит её класс.       Спустя пару минут его сканирования, она, словно почуяв чужое внимание, подняла глаза, мгновенно встречаясь с ним взглядом. Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь, оттого, что никто, будто сговорившись, совершенно не замечал их переглядки.       Чуть глуповатая улыбка по привычке тронула её губы, но затем, когда её глаза нырнули в его внутреннюю глубину, вся неловкость и нелепость куда-то испарились, а улыбка растянулась в кривую усмешку, которую она так любила. Ох, нет.       Которую он так любил.       Но он никогда об этом не расскажет.       Хмыкнув, словно чему-то удостоверившись, она прикрыла глаза, лишний раз взмахнув своими пушистыми ресницами, и завела упавшую на лицо прядку за ухо, вмиг переключаясь обратно на нелепую болтовню приятельницы и не касаясь его даже отголоском взгляда.       А он просто застыл. Перед глазами всё ещё стояла её чертовски обаятельная усмешка, что буквально сводила его с ума. Причём до такой степени, что он, вспоминая, как изогнулись её чувственные уста в тот момент, вообразил себе невесть чего.       — Эй, брат, ты в порядке? — обеспокоенно положил ему на плечо руку друг, выдирая тем самым из глубин размышлений и прерывая на самом интересном.       — Да, прости, задумался… — откашлявшись, он, с призывом успокоиться, направился вслед за тем, кто его окликнул. Когда он понял, куда они направлялись и в какую сторону шли, было уже поздно: они поравнялись с группкой девиц, в числе которых была она. Она была так близко. Чёрт возьми, так близко — он даже мог почувствовать, как случайно прикасается к её плечу. Не самая удачная ситуация для того, кто старательно пытается выкинуть из головы навязчивую картинку невообразимо страстного поцелуя в мужской раздевалке. Она бы пришла снова повозмущаться, что парни раскрывают дверь настежь и, не стесняясь, переодеваются на виду у смущённых девчонок. Он бы не стал давать ей закончить — просто припечатал бы к стенке, впиваясь в алые губы, не давая и секунды на размышление, затем целовал бы её долго, блаженно, растягивая удовольствие и её нетерпение, чтобы поняла, как мучила его всё время, чтобы прекратила дразнить, а потом перешёл бы на шею и дальше, дальше, всё ниже и ниже…       Чёрт, его занесло. Причём во всех смыслах — от неожиданности своих фантазий он едва ли мог идти ровно.       — Эй, поаккуратнее! — отрезвило его, и он опешил: она смотрела на него с лёгким недовольством. — Прекращай летать в облаках, воздушные замки — это по моей части, — хмыкнула она, снова улыбаясь по-глупому наивно. — О чём это ты так задумался, а? — с хитрецой выдала она. И он сглотнул, когда она в следующий момент, лукаво приподняла бровь, стреляя всё понимающими глазами. — Может, о девушке своей замечтался?       — Да, определённо, о ней родимой, — пробормотал он. Да, о девушке. Вот только не о своей. Хотя, у него через каждые два месяца новая пассия, так что… Но это явно не повод мечтать о…о ней. Она ведь…слишком много понимает для простушки.       — Ну-ну, ты главное не переусердствуй, — она снова улыбнулась как-то по-доброму, будто на самом деле сказала это от чистого сердца — потому, что волновалась, что он наткнётся на ещё что-нибудь. Но в то же время в её вечно печальных коньячных глазах плескалось как и искреннее пожелание счастья с той, что он избрал, так в то же время и едва уловимая, тщательно скрываемая досада, граничащая с начальной степенью её любимой депрессии.       Досада от того, что та, кого он избрал, — явно не она.       Она с присущей ей скрупулёзностью прятала это чувство, подальше от злых языков и глупцов. Но он — не глупец, а сплетни — не его прерогатива. Поэтому он всё понял. И от этого понимания одновременно хотелось и взвыть, и в очередной раз подивиться её сообразительности.       «Я всё понимаю, — говорили её глаза, — не заморачивайся. Моя боль — только моя. Я переборю, переболею — обещаю, не впервой. Это пройдёт. А ты живи дальше. И не оглядывайся назад».       Живи дальше и не оглядывайся назад. Чёрт, это-то его и бесило в ней. Глупая невинная овечка.       Она сама избавила его ото всяких проблем. Сама захотела — чисто из добрых побуждений. Она просто хотела, чтобы он не портил себе жизнь. А вот сможет ли она переболеть им — это уже издержки излишнего милосердия души и глупейшей простосердечности.       Он уже говорил, что она поступается своими интересами в угоду благополучия других людей и не требует ничего взамен?       Что ж, её никто за язык не тянул.       — Тц, — цыкнул он, тряхнув волосами и, небрежно расталкивая попадавшихся под руку, направился за приятелем, оставляя её позади. Во всех отношениях.       Потому что сама виновата. Потому что сама согласилась.       Ведь она простая. Слишком и до абсурда. Поэтому никогда его не будет.       Поэтому он никогда не забудет, но и не расскажет о той, что особенная среди всех других, что среди всей этой повседневной швали — луч избавления и чистоты, так необходимой его рано запачкавшейся душе. Именно поэтому, всё сильнее умерщвляя себя самого в выпивке и девушках, имеющих одно и то же лицо, будет тихо тонуть в коньяке её глаз.       Потому что снова пожертвовала собой. Потому что не поборолась. Потому что он идиот — испугался.       А ещё, потому что простушка. Чёртова. Простушка. А простушка ему не нужна.       …не нужна ведь, верно?