Двести сорок девятое октября

Лиам устал. Он заходит в гостиничный номер, выполненный в безупречном скандинавском стиле и, закрыв за собой дверь, опирается на неё. Он наконец может позволить себе «снять» улыбку с лица и побыть самим собой. Больше никаких камер и вспышек, никаких каверзных вопросов и интервьюеров, которые с жадностью хватаются за факты личной жизни и начинают копать и копать, не осознавая, что разрывают в душе огромную глубокую дыру. «Неужели ты охладел к Софии? После стольких лет?» Лиам сжимает кулаки, но выдавливает улыбку, потому что он, чёрт возьми, джентльмен и ему, чёрт возьми, не положено проявлять негативные эмоции на камеру. Он почти чувствует, как в грудной клетке бушует пламя, которое ему просто не хочется усмирять. «Может, ваши отношения были пиаром?» Лиаму хочется врезать в лицо мужчине, который говорит это с небывалой лёгкостью и нагло улыбается, оголяя свои кристально белые зубы. Лиам сдерживается и в этот раз, весело вздыхая и громко смеясь. Он устал отрицать, что ни одни из его отношений не были пиаром. «Вы планировали помолвку?» У Лиама в горле образуется ком. Ни туда, ни сюда. Он молчит — все буквы словно разлетаются, и он не в силах собрать их в полноценное слово, не то что в предложение. Он просто устал, и ему хочется побыть одному. Как там говорят: светские люди вообще одиночки? Лиаму хочется верить, что вопросы подобного рода больше не повторятся. Он снимает с себя дорогую рубашку и становится похожим на самого обычного парня, в чьей жизни не существует частных самолётов, бизнес-звонков, звукозаписывающих студий и любопытных глаз миллионов. Он почти полной грудью может вдохнуть не загрязнённый славой воздух обычного человека, и даже это его радует. Он проходит вглубь дорого гостиничного номера, и в какой-то момент ему кажется, что его жизнь абсолютно не принадлежит ему. Что осталось от того пятнадцатилетнего парня со смущённой улыбкой и одной единственной мечтой — доказать всей школе, что он больше, чем жалкий ботаник? Да и кто вообще воспринимал его всерьёз после провала на X-Факторе? Лиам качает головой и усмехается — больше всего ему сейчас хочется, чтобы перед ним оказались его бывшие одноклассники, которые «отшивали» ему подзатыльники и заставляли писать для них сочинения. Он был убеждён, что они прекрасно знают о его успехе, но ему хочется лично увидеть лицо каждого из них, когда он с гордостью примется рассказывать, чего добился в свои двадцать два года. Лиам падает спиной на мягкие, накрахмаленные простыни и закрывает глаза. Чего ему сейчас не хватает, так это спокойствия. И, возможно, немного одиночества. Но об этом и мечтать зазорно (по крайней мере, так считает сам Лиам). Вернее, кому в двадцать два с несколькими миллионами на кредитке и огромными достижениями за плечами захочется, в прямом смысле этого слова, исчезнуть? Для этого нужно быть абсолютно ненормальным. Ему хочется вернуться в то время, когда он играл в шарады с отцом и был самым счастливым в мире, когда Никола и Рут читали ему сказки на ночь, когда мама готовила булочки с изюмом, и ничего в мире не могло сравниться с их душистым ароматом, с тёплым и мягким тестом, рецепт которого передавался в его семье из поколения в поколение. Лиам хмурится, внутри завязывается тугой узел, и ему становится труднее дышать. Капилляры рвутся как шёлк, и ему хочется никогда больше не выходить из комнаты. Хочется забыть обо всём, к чему он так упорно и долго шёл. Что он получил взамен на то, что продал свою жизнь публичному «рабству» публики и студий? Он бы предпочёл навсегда остаться слепым, чтобы не быть ослеплённым всей этой мнимой славой, от которой спустя несколько лет не останется и следа. Он резко срывает с себя дорогие аксессуары и откидывает их в угол комнаты, где они, возможно, останутся лежать до тех пор, пока он не уедет из этого города. А затем какая-то горничная, не веря своему счастью, подберёт золотые украшения и никогда никому не расскажет о том, как когда-то ей подвернулась удача. Возможно, она предпочла бы сдать эти безделушки в ломбард и оплатить колледж своих детей; возможно, она навсегда оставит их в своей шкатулке как память о том, что чудеса происходят, если верить в них. Лиаму хочется выпить чего-то крепкого, но он точно уверен, что абсолютно ничем не сможет затушить огонь, который прожигает каждый миллиметр его тела изнутри. Он в мелочах помнит их танцы, которые вели в постель. И если бы его спросили, какое сейчас число на календаре, он бы усмехнулся и с уверенностью ответил, что на его календаре по-прежнему двести сорок девятое октября. Он небрежно вытаскивает телефон из кармана, долгую, выжидающую минуту смотря на экран блокировки, с которого улыбается совершенно не та девушка. Она прекрасна и обворожительна, она сексуальна, она сводит с ума, стоит ей улыбнуться, легко откинуть волосы назад и взглянуть любому прямо в глаза, но она не та, которая сводила его с ума по утрам, когда волосы были растрепанны, а на лице не было макияжа. Она не та, которая сводила его с ума, сидя в одном халате за обеденным столом и читая второй томик Гоголя. Тот самый, о мёртвых душах. Как иронично — сейчас для Лиама это было не просто название книжки, которую он даже ни разу не открывал. Лиам бы отдал всё, чтобы оказаться сейчас подальше от пика славы. Ему хочется слезть с этого чёртового Олимпа, но лестница вниз крушится от каждого дурацкого ‘Follow’, и ему придётся лишь прыгать в пустоту. Да Бога ради, разве этого он боится? Определённо нет. Его пальцы неуверенно касаются сенсора, и где-то на секунду ему кажется, что экран может расплавиться от жара его пальцев. Он до крови прикусывает губу, но не останавливается даже тогда, когда чувствует во рту металлический привкус. Ему кажется, он этого сполна заслужил. И если кому из них и отвечать за грехи перед Богом — то только ему. Он чувствует, что даже за тысячу лет не сможет искупиться. Да и кому нужно его искупление, если её талию теперь обвивают чужие руки? «Тебя нет, — констатирует Лиам, словно пишет некролог. О чёрт, ему так хочется, чтобы это был некролог его собственной жизни. — А я всё так же вспоминаю аромат твоих духов, которым пахли все мои рубашки. И твой омерзительный зелёный чай, который ты заваривала по утрам. Мне остаётся искать в другой утешение, но кто в праве судить меня? Я хочу собственноручно навесить на себя ярлык, что срок годности вышел и мои чувства не подлежат утилизации. Мне хочется переродиться той книгой, которую ты всегда будешь читать по утрам, но никогда не дочитывать. Мне хочется стать родинкой на твоём запястье, — он сглатывает, потому что чувствует себя слишком «голым» и ему омерзительно это чувство. — В каком бы городе я не был, продолжаю искать тебя в толпе прохожих. Глупо, не правда ли?» Он напоминает себе дышать, чтобы окончательно не захлебнуться. Ему по-прежнему необходимо оставаться на плаву, как бы сильно его не тянуло на дно. Удалить. Удалить. Удалить. Он просто боится, что лет в пятьдесят не вспомнит и её имени. Ну, а ей разрешает не помнить.