Single or return?

Вокзальные огни били в глаза. Яркие. Ослепляющие. На платформе было куда темнее, но ветер сбивал с ног. Ничего, он потерпит. Осень в этом году наступила как-то внезапно. Буквально за неделю осыпались листья, нахмурилось небо, а рассветы теперь были поздние и холодные. Такие, что пальцы мерзли мгновенно, а от холода не спасали свитера, пледы и горячий чай. Хотелось тепла. И вместе с тем - не хотелось. Он слишком хорошо понимал, что единственное существо, чье тепло еще может ему помочь, даже не знает о необходимости им поделиться. И Кот сделал все, чтобы она не узнала. Их пути с Ледибаг... с Маринетт расходились медленно, но неумолимо. Кот ведь догадался. Все эти нестыковки, мелкие сходства, оправдания... Он был очень догадливый парень, этот Кот Нуар. Для них ничего не изменилось - Кот уважал желание Леди оставить все в тайне. Разве что стал вечерами заглядывать на балкон к Маринетт, внаглую воровать её круассаны, разговаривать с ней, приносить ей разные приятные мелочи со всего Парижа. И целовать её затянутую в красный спандекс руку при каждом удобном случае. И не удобном тоже. Адриан вздохнул и глубже засунул руки в карманы толстовки. Мимо него с грохотом и стуком пронеслась скоростная электричка, смазавшаяся из-за скорости в одно яркое пятно. Он вжал голову в плечи и отошел чуть дальше от края платформы. Начинался дождь. Высокие вокзальные фонари пятнами света выхватывали отдельные фигуры в темном людском море. Электронные часы над главным входом показывали попеременно то время (осталось два часа), то температуру и влажность воздуха. 19:42. +8. 92%. Адриан поежился. Адриан безумно не хотел уезжать. Но он уедет. 19:43. +8. 92%. Причина была проста: из его близких носить маски любила не только Маринетт. Хранить тайну личности Ледибаг было просто. Скрывать то, что за маской Хищной Моли прячется твой отец, было куда сложнее. Но по-другому Кот не мог. Не мог он просто так взять и разрушить своими руками ту жизнь, которая делала его холодного, равнодушного отца... почти довольным. Насколько вообще чем-то может быть доволен Габриэль Агрест. И он хранил эту постыдную тайну, мучился ею, сражаясь с акумами, которые становились с каждым разом все сильнее... Пока на одной из миссий очередной зараженный не ударил в живот его Леди. Он помнил, как ходил потом к Маринетт в больницу, в которой она пролежала почти месяц. Как болело его сердце каждый раз, когда взгляд замирал на пачке очередного сильного обезболивающего, на иглах в её венах и вечно заклеенных пластырями сгибах локтей. Он ненавидел это. Свою беспомощность и свое глупое сердце, приютившее в себе две взаимоисключающие любви. Любовь к отцу могла навредить (и вредила напропалую, чего уж там) его девушке, а любовь к девушке - сгубить отца. И с этим надо было как-то жить. В конце концов судьба решила за него. Об этом Адриан вспоминать не любил, но всё равно вспоминал. Вспоминал, как выпросил у Ледибаг разговор наедине с отцом, как уговаривал его оставить битву, успокоиться, решить все миром... И как получил жестокий отказ, а потом - не менее жестокое доказательство того, что Габриэль Агрест своего сына всё же любил. Моль сдался сам. Принял поражение с гордо поднятой головой, встретил его равнодушно и холодно. Как и последующее изгнание из индустрии моды, высшего общества, Парижа... Ледибаг радовалась победе, как ребенок, а Кот совсем не чувствовал себя победителем. Отец уехал. Адриан остался. И вдруг оказалось, что раньше он ничего не знал о пустоте и холоде. Оказалось, что этот постепенно стареющий мужчина, затянутый в дизайнерские вещи, как в броню, был очень теплым. Да, с ним было сложно. Но без него было невозможно совсем. И через месяц, за который, казалось, Кот промерз до костей, он решился. Кот был частью беззаботной юности Адриана, отец был центром его вселенной с того самого дня, как мама покинула их, и до первой встречи с Ледибаг. Очень, очень долго. В конце концов, если смог все бросить отец, то почему бы не сделать то же самое еще одному Агресту? Адриан запрокинул голову, вглядываясь в темное, клубящееся невидимыми тучами небо ночного Парижа. Капли ледяного дождя текли по его лицу и шее прямо за шиворот. По дальним путям пронесся товарняк, заглушая своим диким шумом все остальные звуки. И всё же ему было тихо. И очень-очень холодно. Телефон, ключи (зачем они ему, право слово?) и деньги на билет. Лёд, лёд, колкий стеклянный лёд, ледяная вода за шиворот, холодные руки, мороз по коже, иней где-то там, внутри. 19:57. +5. 91%. Что ж... Пора покупать билет. А иней и лёд... До этого еще далеко, на улице плюс и дождь, а до зимы больше месяца. Адриан вслушался в свою личную тишину и спрятал руки в старом уже голубом шарфе. Подарок отца, который по совместительству еще и подарок от Ледибаг. В здании вокзала было тепло и сухо, но глаза резало искусственное освещение. И толпы людей, собравшихся куда-то уезжать. Стук чемоданов на колесиках, какая-то реклама, пестрые вывески различных дьютифри, шуршание эскалаторов, голос, объявляющий о прибытии такого-то поезда к такой-то платформе, ряды синих металлических сидений, автоматы с кофе и другими напитками... Все было такое яркое, похожее на сон. На цветной, яркий, до ужаса реалистичный кошмар. В котором он, Адриан Агрест, уезжает из родного города, от любимой девушки и привычного уклада жизни ради отца. В котором он, Адриан Агрест, пытается убедить себя, что он действительно может сделать это ради отца. Касса была маленькая, а очередь - огромная. Мужчина впереди него оказался иностранцем, и проводница за стойкой объяснялась с ним на ломаном английском. И вот, когда основные вопросы уже были улажены, она дежурным тоном поинтересовалась: — Single or return? И этот вопрос, услышанный совершенно случайно, вдруг заставил Адриана сделать шаг назад. А потом еще. И еще. Он натолкнулся на человека, извинился, а потом чуть ли не бегом покинул зал ожидания. Адриан задыхался. Он стоял на улице, жадно глотал влажный ледяной воздух, но не мог успокоится. Лужи под его ногами пузырились от дождя. В один конец или возвратный? Сможет ли он вернуться? Отрывать от себя столь впечатляющий клок жизни оказалось гораздо тяжелее, чем он предполагал. Адриан еще никогда не чувствовал себя настолько отвратительно беспомощным. Неспособным сделать хоть что-то с разъедающим одиночеством, глазеющим на него окнами его пустого теперь дома. Он говорил, что роскошный особняк не был ему домом? Он лгал. Он безбожно врал себе и не знал об этом, наивно считая, что ему не хватало тепла. Мозгов ему не хватало, вот в чем проблема. И сейчас не хватает. Дождь лил, как из ведра. Холодный, косой дождь, стоящий темной стеной. Толстовка промокла, в кроссовках хлюпало, с волос ручьями лилась за шиворот ледяная вода. Он вдыхал холодный, разреженный воздух с явным металлическим привкусом, а выдыхал облачка теплого пара. Они оседали изморосью на его лице. Поезда грохотали, проносились мимо него, от их шума, запаха и яркости по спине пробегали мурашки. Адриан заметил её издалека. Сложно было не заметить. Особенно — ему. Маринетт неуверенно шла по платформе, держа над головой яркий, пестрый зонт. Весь в разводах, цветных брызгах и желто-рыжих пятнах. Жизнерадостный, как и она сама. Неуместный здесь, как и она сама. Маринетт подошла прямо к нему, а потом подняла зонт над его головой. Дождь забарабанил по цветному брезенту. Девушка смущенно ему улыбнулась. — Возвращаю долг, — сказала она, слегка покраснев. Адриан стоял на темной платформе, в его руках были ненужные больше деньги на билет, а совсем рядом, держа над ним яркий зонтик, была самая прекрасная и теплая девушка во всем сущем. И он чувствовал, как лёд внутри идет трещинами, подтаивает, обращается в дождь. — Ты никогда не была мне должна, Маринетт, — возразил он. "Это я тебе должен. Я столь многое должен тебе..." — Пойдем ко мне? — предложила она, смотря прямо на него. — Ты всё равно опоздал на поезд... Ей было неловко. Он был виноват в том, что ей было неловко. Если подумать, то в большинстве проблем её жизни так или иначе был виноват он. Адриан внутренне подобрался, опасаясь, что она возьмет свои слова назад и уйдет. А он уже пропал, подсел на её тепло, как наркоман на героин, и он не смог бы вынести еще одной ночи в холодном, пустом особняке. — Да... Давай, — согласился он, пожалуй, слишком поспешно. — Идем? — качнула головой она. Её глаза блестели в свете ночных огней, а губы улыбались. Но руки, держащие зонтик, слегка подрагивали. Адриан потянулся и накрыл пальцы Маринетт своими. Теперь они держали зонт вместе. Не она над ним, не он над ней, а вместе. Над ними. С каждым ударом сердца ему становилось теплее. Адриан и Маринетт. Ледибаг и Кот Нуар. Вместе. Они шли до пекарни пешком, под проливным ночным дождем, под одним несуразным пестрым зонтом в желтых пятнах. Шли молча. Но всё же разговаривая: улыбками, жестами, взглядами, переплетенными пальцами рук. А потом... Потом был самый теплый вечер в жизни Адриана. Они пили горячий чай с корицей, пекли к нему рассыпчатое печенье, смотрели фильм (Адриан и под страхом смертной казни не мог вспомнить, какой) и говорили. Много, взахлеб, смеясь и иногда перебивая, рассказывали истории из жизни. У Адриана болели щеки от постоянных улыбок. Он в жизни не улыбался в таких количествах. Глубокой ночью разговор, наконец, коснулся той темы, из-за которой Маринетт переборола себя и все-таки пригласила к себе Агреста. — Твой отец... Вы с ним не очень тесно общались, но... Почему? — она сделала неловкое движение рукой, пытаясь им объяснить, что именно она хочет от него услышать. — Почему мне сейчас тяжело? Она кивнула. — Он любил меня, пусть и в своей холодноватой манере, а я настолько к этому привык, что считал, что он и вовсе меня не любит. Отец был незаметен, как воздух, и столь же необходим. Габриэль не умел демонстрировать чувства, а я по юности и наивности верил, что их и вовсе нет. Я чувствую себя безмерно виноватым перед ним. Я виноват, потому что слишком поздно понял, как сильно я люблю его, понял, когда уже ничего нельзя сделать. Я разрушил его жизнь, Маринетт, все, к чему он стремился... Иногда мне кажется, что все беды в этом мире от любви. Такое глупое чувство... — Я так не думаю... Кажется, все проблемы берутся как раз от её недостатка, — покачала головой девушка. Они замолчали, обдумывая ответы. В окна стучал осенний дождь. Для обоих любовь была камнем преткновения. И они оба были абсолютно бессильны против нее, пусть и в разных смыслах. "Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя!" - подумал про себя каждый. — Думаю, я смогу тебе помочь, — неловко начала Маринетт. — Ну, с отцом... — Что? — удивленно спросил он. — Дело в том, что я неплохо знаю Ледибаг... "Действительно" — ... и если я попрошу, она не откажется мне помочь. — Помочь с чем? — выдавил Адриан, с трудом проталкивая слова через враз пересохшее горло. — С восстановлением репутации твоего отца. Как думаешь, если герои Парижа принесут свои извинения за излишнюю резкость и попросят мэра восстановить Габриэля Агреста в правах, это поможет? Адриан поперхнулся воздухом. Она предлагает ему... ЧТО? Он просто сидел и пялился на нее, как полный придурок (о господи, да он и был тем еще придурком), наблюдая, как девушка его мечты озвучивает все то, о чем он не решался её попросить последние пять недель. — Да... Да, пожалуйста, если можно, о мой бог, да, — шептал он ей на ухо, стиснув в благодарных объятиях. — Адриан... — сдавленный шепот. — Прости! — он отшатнулся, убрал руки и смущенно отвел взгляд в сторону. — То, что ты предложила... Это чудесно, Маринетт! Я не могу передать словами, как я благодарен тебе... — Что ты! Я рада, что смогла помочь... Ты выглядел таким... измученным в последнее время, что... — она развела руками. — Спасибо, Маринетт, — искренне улыбнулся он и снова её обнял. На этот раз - осознанно. Бережно, почти нежно, стараясь передать всю свою благодарность. Она замерла в его объятиях, а потом расслабилась и укрыла их обоих пледом. Они полусидели на диване, вцепившись друг в друга, как утопающие в свои соломинки. Адриан чувствовал её руки на своей спине, и это было чем-то что он хотел ощущать как можно дольше. Внутри, под ребрами, разливалось уютное тепло. Почти реальное, светлое и пушистое. Так похожее на счастье. А глаза у этого счастья были васильковые-васильковые, и ходило оно с пестрым зонтиком в желтые пятнышки. Адриан лежал в темноте, слушал сонное дыхание уставшей Маринетт и придумывал ассоциации для этих желтых пятен. Блины? Одуванчики? Кляксы? Маринетт уткнулась носом ему в шею, пахнущую её гелем для душа (первым делом она отправила озябшего парня под горячий душ) и хватка её рук ослабла. Девушка спала. Оладьи? Желтки? Подсолнухи? Он вспомнил Маринетт, идущую к нему с этим зонтом, смеющуюся Маринетт, плачущую Маринетт, Маринетт, готовящую ему чай с печеньями, смущенную Маринетт, сонную Маринетт, Маринетт, бесконечно влюбленную в жизнь во всех её проявлениях... И вдруг понял — солнышки.