Алые аккорды

Он почти ничего не помнил. Просто сильно оглушило внезапным шумом, будто разрывая барабанные перепонки. Резко ослепило яркой вспышкой, чуть не выжигая глаза. И завершилось всё глухим ударом куда-то в грудину. Гокудера ничего не понял. Открыл глаза и осознал внезапно, что лежит на земле. Спине холодно — аж до костей пробирает. И мороз почему-то могильный. «Что такое?» — мысль, казалось бы, своевременная. Только не о том думать надо. Попытался сделать вдох и не смог. Будто что-то взорвалось внутри, круша рёбра и царапая всё внутри их дробными осколками. Разрывая заживо. Парень резко закашлялся, ощущая, как на губах выступила горячая кровь. «Надо что-то сделать…» Это была война. Вонголу втянули в сражение, которое было фарсом и целью своей имело лишь перебить хранителей поодиночке. Театральная постановка по устранению конкурентов, которые не мешали особо никому и просто хотели жить. Где-то там, дальше, на поле слышалось негодующее шипение пламени. Разноцветное — прямо карманная радуга, не меньше. Персональная радость для тех, кто не гуляет после дождя. Парень видел огненные отблески — сталкивались и разбивались, разлетаясь обжигающими искрами, несущими смерть. Воздух над полем горел — почти физически ощущалось. Земля выжжена пятнами. Наверняка были жертвы. Изредка раздавались чьи-то глухие стоны. Хаято не мог думать. Когда внутри у тебя апокалипсис местного масштаба, становится как-то не до философских мыслей. Парень только пытался не закрывать глаза — а они слипались, дразня тяжёлыми веками и почему-то опускающимися ресницами. — Десятый… — и голос на голос не похож. Просто неясный хрип. «Я никогда не стану просить помощи, — повторяя, как мантру. — Не покажусь слабаком. Преодолею всё, что бы ни случилось…». Мысли оборвались от резкой боли. Хранитель закусил губу — почти до крови, лишь бы образумиться и не сойти с ума. До помутневшего сознания пелена времени и дороги памяти донесли мелодию фортепиано. «Этого не может быть…» А перед глазами уже как картина стоит до безумия родная и любимая спина, прикрытая сенью светлых волос — прямо как у него самого. И голос нежный и тонкий что-то поёт — ему. Как давно это было… Хаято смотрел в небо и его не видел. В ушах эхом звучало то, ради чего стоило жить, — симфония не-одиночества под аккомпанемент фортепиано. И как чьи-то не менее родные руки подхватили его, он уже не помнил. Равно как и обеспокоенного срывающегося голоса, пытавшегося докричаться до него. «Я не хочу умирать…» Сквозь радужную стену воспоминаний проступили карие глаза, до краёв наполненные болью. Так, что смотреть невозможно в них, — всё изнутри жжёт. — Десятый, — жалкое подобие улыбки. Пересохшие губы чуть изогнулись, пытаясь донести до Цуны, что всё хорошо, сейчас Хаято встанет, только вот отдохнёт чуть-чуть… — Гокудера-кун! — взгляд спустился с лица ниже, на грудь. Зрачки расширились, почти всю радужку занимая. Савада видел, что исход один. — Сейчас. Ослабшие руки, дрожа, попытались опереться на мёрзлую землю. Хаято закашлялся, покачнувшись. — Не надо… «Кажется, Десятый волнуется…» Пытаясь подняться и уже не видя, что одежда буквально пропиталась кровью — такого же точь-в-точь цвета, как и его пламя. Алая и яркая, как его жизнь. — Идите. «Я не заставлю его страдать…» — поперхнулся, стирая бордовую полоску с подбородка. Чья-то рука осторожно легла ему на плечо. Гокудере уже трудно было сфокусировать взгляд — всё расплывалось перед глазами, двоилось и гравитации не подчинялось, но… — Бейсбольный придурок. — с блаженной улыбкой. «Вот и всё?» Кажется, часы останавливаются — тиканье становится тише, стрелки двигаются медленнее. Что-то еле слышно царапается в них — последние ростки воли к жизни. Летать мы умеем ровно столько, сколько отмерено людьми с двенадцатого этажа до асфальта. Не страшно. «Я не смирюсь!» — что-то маленькое где-то в глубине гаснущего сознания, но так желающее продолжения этой безумной пляски под названием «жизнь». И в груди сердце трепещется отчаянно, невзирая на рёбра, которые даже сломанными стали для него клеткой. Как приятно смотреть в небо и ничего не чувствовать. Всего лишь лёгкий холод по онемевшему телу. Боли нет. Совсем. Отстрадал своё. Только слышится последняя музыка как похоронный марш. Дробные голоса над ухом, ставшие такими привычными и необходимыми. Яростное шипение пламени — того, которое сейчас могло бы согреть. И аккорды фортепиано, обещающие ему, что он не останется один.