От возлюбленных веет отчаянием

- Твои волосы длинней. В подтверждение слов сильная рука зарывается в темные пряди и грубо тянет вниз. Голова безвольно откидывается, открывая вид на длинную шею с тонкой вязью голубых сосудов под полупрозрачной кожей. Словно дикий зверь, Ичиго припадает губами к выпирающей у края горла венке, пульсом отбивающей бешеный ритм загнанного сердца, впивается в нее зубами и после шершавым языком проводит по полумесяцу укуса. У Рукии щеки алые, точно раздавленные переспелые вишни, а в уголках глаз застыли слезы обиды. Обиды за десятилетнее молчание, обиды за нормальную жизнь без нее, обиды за ту легкость, с которой он заставляет ее предавать семью и саму себя, обиды за собственную слабость и податливость тающего в больших ладонях воском тела. Внизу суматоха, шум и гам. Их семьи и друзья кричат, делят сырные палочки и разливают вишневую газировку. Со звонком рефери Чад принимает защитную стойку и решительно шагает на середину ринга. Со звуком защелкнутого замка Ичиго дергает вниз ткань платья Рукии, оголяя ее грудь. Едва ли она больше, чем была десять лет назад. Беременность и роды не коснулись ее тела – торчащие под натянутой кожей ребра, тонкие тазовые косточки и острые коленки. Одной мысли об этом хватает, чтобы ускорить движения и без того хаотично шарящих рук: жестко, без капли юношеской неуверенности, он мнет ее грудь так, что кожа мгновенно краснеет. Она сдавленно хнычет, кусает фалангу указательного пальца и старается не думать о том, что он не привык к ее размеру. Он отвлекается от истерзанной шеи и груди, переводит обе руки на ее щеки и заставляет смотреть себе в глаза. Ее собственные на мокром месте, зрачки широкие от темноты комнаты и его близости. - Не плачь. – Требует он сурово, большим пальцем одной руки надавливая под нижней губой, заставляя приоткрыть рот. Она пытается отвернуться, но жесткая хватка на подбородке мешает, и ей остается только отвести взгляд, метать молнии исподлобья. - Мы не можем… Ее губы покусаны и обветрены, не изнежены бальзамами и не блестят розовым глянцем. Ему приходится согнуться в три погибели, чтобы коснуться их. Рукия извивается, толкает его в грудь крохотными кулаками с острыми костяшками, а после хватает за ворот и тянет ближе. Ближе, ближе, ближе. У поцелуя вкус вишневой газировки и сигарет. Ему хватает одной руки, чтобы подхватить ее под ягодицы, поднять, прижать к стене его старой комнаты и остановиться, жадно глотать воздух у острого плеча. Рукия кожей чувствует сбитое дыхание и без задней мысли целует влажные волосы на виске. Ее руки невесомо скользят по линии челюсти, жилистой шее, широким плечам и выпирающим ключицам – он лихорадочно горячий под ее вечно прохладными ладонями, бесконечно родной ее чуждым ласкам. Ичиго носом ведет по шее, задерживается в точке под ухом и долго целует там – зубами и языком оставляя очередную отметку на ее теле. Неуместное собственничество, думает Рукия, но уже не сопротивляется, а скрещивает худые лодыжки у него за спиной. Жесткая джинса трется о ее нижнее белье, и она вновь невольно всхлипывает. Когда рука Ичиго протискивается между их тесно прижатыми друг к другу телами и тянется к задранному подолу платья, она ногтями впивается в его запястье, останавливая. - Мы не можем… Здравый смысл стыдливо капитулирует, когда длинные пальцы все же находят край ее белья и отодвигают влажную ткань. - Я не хочу ждать еще десять лет, Рукия. Они даже не снимают одежды: ее платье складками собрано на талии, а ему хватает расстегнутой ширинки. - Иди ко мне. Огрубевший от отцовских сигарет голос в темноте мягок, как мягки его ладони на оголенных молочных бедрах. Первый же толчок заставляет Рукию впиться зубами во влажную кожу его шеи, подавляя в зародыше крик. А она хотела кричать. Боги, как она хотела кричать. Пусть слышит весь дом, весь город, все Общество Душ и весь чертов мир, во благо которого они не могут быть вместе. Он шепчет ей на ухо тонны ненужных, нереальных, невыполнимых обещаний. А она, всхлипывая, прячет лицо в сгибе его шеи и поджимает крохотные пальцы на ногах. Она не хочет сравнивать – всем своим естеством не хочет – но не может прогнать мысль. С ее мужем хорошо. Он всегда нежен, всегда думает о ней. Но с ним никогда не бывает так запредельно приятно, так отчаянно необходимо, так бесконечно правильно. С Ичиго все на своих местах, все так, как должно быть. Но раздери ее дьявол, если она признает это вслух. Потому что признать это – и он пошлет подальше все, за что они так боролись. Их миры, их семьи, их несчастные дети – он пошлет все это, не задумываясь даже на секунду. Но раздери ее дьявол, она хочет кричать. Кричать его имя безнадежной молитвой летящего с обрыва самоубийцы, выдыхать его по слогам в жаркий воздух сумерек, наполненный стрекотом цикад и солью океана. Остается лишь уткнуться влажным лбом ему в плечо и мычать сквозь сжатый в тугую линию рот. Сухие губы порхают по ее лбу, векам, щекам. - Мы не можем… - В который раз начинает она, пока он сцеловывает с раскрасневшихся глаз слезы. * Где-то в другом конце дома Казуи уничтожает внезапную вспышку реятсу Яхве.