С нуля

      Иногда Рори хочется вернуть всё назад. Откатить до точки, с которой всё началось, и попытаться исправить сделанное или, наоборот, то, что в прошлом не совершил. Он обречённо скитается по лесам Двенадцатого, вспоминая те дни, когда мог бы признаться в чувстве, поселившемся в нём настолько давно, что Рори и не помнит себя без него, и так глубоко, что сейчас мальчишка его не может из себя выдрать, как ни старается.       И, как ему кажется, поступи он не так, а иначе — Прим была бы жива.       Ему глотку сдавливает удушающий ком. Дыши, не дыши, его не прогнать и игнорировать невозможно. Думать — смертельно. Хочется рвать на себе волосы, да уж куда ему? Вся ярость уходит, когда он до глубокой ночи колит дрова за домом, а потом, вспотевший и грязный, ложиться спать на тонкий ковёр возле давно не чищенной печи, до которой руки Хейзел всё никак не доходят, а среднему сыну просто плевать.       Он часто опускает веки и тихонько себе под нос напевает:

Лондонский мост падает, Падает, падает. Лондонский мост падает, Моя милая леди.

      Старинная песенка, у которой слова одни и те же, повторяющиеся бесчисленное множество раз, которая его бесила два года назад. Да и вообще… он тогда был другим. Все были другими.       Он почему-то не видит воспоминания, зато слышит каждое слово. Говорят, это последствие травмы, но её уже нет полгода, и он слышит:       — Эй, Прим, стой, — запыхавшийся, почему-то детский голос. — Твоя сестра… Китнисс… В общем, Гейл сегодня не в духе. Она не пришла. Я подумал, вдруг она заболела или… эм… Мне бы ей передать от брата записку.       — Хорошо, — тихий голос. — Давай её мне.       — Из рук в руки, поэтому не могу, — в его голосе проскользнуло еле заметное сожаление.       Молчание.       — Ладно, пошли, — Рори точно помнит, что Прим пошла вперёд, отбросив две косы назад и вскинув гордо подбородок. Ещё помнит, что он её не догонял, просто плёлся следом за ней. Через несколько минут она начала тихонько себе под нос напевать это, и он хотел спросить, но потом понял, что та сразу прекратит. Возможно, когда-нибудь Рори спросит, но не сейчас.       Так они и шли. Минут пятнадцать, за которые эти строчки ему осточертели и захотелось развернуться и уйти домой, она пела это.       И так было всегда, даже когда бомбы падали на Двенадцатый и нужно было бежать, она, тихо шептала эти слова, выдыхая их с воздухом из лёгких, и помогала раненым, и Гейлу, и матери, и держала на руках его младшую сестру, и жалась в планолёте к его плечу, просто потому что они доверяли друг другу. И вечно этот мост рушился. А ему хотелось спросить, кто его вообще строил, если он всё время падает? И где это? И почему Прим это поёт?       Рори хочет всё это исправить. Он бы сейчас спросил, правда; уже не ответят.       А в один из дней, когда бомбили Тринадцатый, она пришла к ним в отсек и спросила, сидя у Рори на кровати, наклонившись к нему так, чтобы никто не услышал:       — Как ты думаешь, дают ли второй шанс, если, например, ты умер ещё ребёнком или совсем молодым?       Тогда он пожал плечами и, вскинув одну бровь, с усмешкой произнёс:       — А ты веришь в эти сказки?       — А почему нет? Ведь дети заслуживают это, потому что никогда не любили и их тоже никто не любил. Они видели слишком мало…       — Уж поверь, — несдержанно перебил Рори, — на наш век, увиденного и в десять, с лихвой хватит.       Сейчас, проматывая этот диалог в своей памяти, он бы уж точно не перебил Прим и дал бы ей договорить. Нет, он даже согласился бы, потому что в это сейчас ему хочется больше всего на свете верить.       Это последняя надежда, за которую хочется ухватиться, как за соломинку, потому что тонуть в этой агонии неизвестности нельзя.       — Прим, — голос его был серьёзным, — кому и что ты собираешься этим доказать? Ты думаешь, что твоя сестра гордилась бы тобою? Нет! Она всё делала для тебя, даже с Койн связалась из-за тебя! Но она умерла, а ты, — Рори задыхался от переполнившего его гнева, — ты можешь умереть тоже!       — Я не верю в то, что Китнисс умерла. Она жива, и я обязательно найду её, потому что ей нужна будет моя помощь, — голос ледяной и даже грубый. — Уйди, ты мне мешаешь собирать вещи.       — Пожалей мать, — чуть слышно отвечает на её выпад он. — У неё ведь никого не останется.       — Уйди, слышишь? — звук толчка в его плечи. — Хоторн, уйди или я…       Она не договаривает, потому что Рори обхватывает лицо Прим ладонями и неумело, но стремительно касается её губ. И, кажется, даже сейчас, спустя полгода, они горят от этого прикосновения.       — Я… — смелости, отстранившись от Прим, у него поубавилось, — извини.       Он развернулся и вышел, слыша за дверью тихие всхлипы.       Сейчас Рори не допустил, не ушёл, не оставил бы её одну. Настоял бы. Умолял. Признался, в конце-концов, в том, что любит. Но, напевая песенку, он понимает, что его жизнь точная копия рухнувшего моста.