Триптих

1 Восторженность пошла на убыль, истерика сошла на нет. Его возвышенная удаль перелетела на портрет, осталась там: светиться спесью, оправданной разрезом глаз, наполненных гремучей смесью грехов, изъятых напоказ, и нутряного благородства. …Объятья грубых портупей и неподъемное господство над пустотой чужих степей… Он так устал от этой пляски под рев снарядов и рубак, что утром забывал про маску — и выходил из ночи так, немым, сутулым и небритым, ступая в плачущую грязь, слегка кивая вслед убитым и странно на живых косясь… 2 Тогда оборвалась дорога. На зло всю ночь мело в глуши — сквозь снег не видно было бога. Его портрет погряз во лжи. Он всему миру равнодушно желал сгореть ко всем чертям и, убивая безоружных, завидовал простым смертям. Когда пошла на убыль ярость, он был уже не раз распят. В его руках дрожала старость, но души жертвенных ягнят на дне его зрачков уснули. 3 Он не пытался убежать из клетки к сердобольной пуле. Он принял крест, он начал ждать расплаты за свои деянья, свершённые в бредовой мгле, но снизойти до покаянья так и не смог — не на земле... А на земле считали тени, со стенок соскребая гарь. Он был прикован на арене, словно диковинная тварь. Из темноты летели взгляды, проклятья, камни и мольбы об объясненьи того ада, который он почти забыл. Мерцали вспышки, плыли строчки… Он был, как должно, до конца непроницаем — даже ночью он маски не снимал с лица, но так устал от этой пляски под звон бессмысленных оков и от смертельной смутной ласки сырых тюремных сквозняков… Он так устал от тьмы и света с газетной пафосной каймой… Хотел снять маску, сжечь портреты — и наконец пойти домой…