Та-дам!

Настоящий актер тот, кто не пасует перед трудностями сюжета и ни перед каким сценарием не теряет чувства собственного достоинства. Тот, кто всегда готов вжиться в любую роль и показать всем свое мастерство перевоплощения, наплевав, о чем могут подумать другие. Ведь его действия оправдываются требованием к тому, в чем он снимется. И, наконец, настоящий актер тот, кто отличает личные отношения с рабочими, поэтому и не смешивает их. Сейчас обоим было все равно. И Рен, и Кьёко ни о чем не думали, не могли думать, не хотели думать. Они просто играли. Играли, и было непонятно: то ли это сам бог вдохнул в них эту завораживающее искусство, то ли сам дьявол позволил приковать все взгляды лишь к ним. Их игра не только зачаровывала, но и вообще давала забыть, что это вообще-то всего лишь понарошку. Ну кто бы, кто бы сейчас на все сто процентов сказал, что у этих двоих всего лишь дружеские отношения?! Никто, конечно же, кроме сообразительного Яширо, ну и возможно режиссера. То, что сейчас играли Рен и Кьёко, не было похоже ни на те пламенные чувства во взглядах при первой сцене, ни на пробуждающую страсть во второй – нет, эта часть была совсем другой, поэтому и являлась уникальной. Любая благовоспитанная леди бы от этого зрелища покраснела бы до кожи ногтей, а старые матроны бы только возмущенно пылали и перешептывались между собой от возмущения. Но так бы поступили лет сто назад, максимум – пятьдесят, благо, то старое время уже давно прошло. А сейчас все хотели видеть чувства героев и наблюдать за действия на одном дыхании. И на премьере все так и поступят, ибо все сцены с Реном и Кьёко стоило смотреть, задержав дыхание. О, этот звук рвущейся одежды. Наоки от нетерпения не мог ее спокойно снять и начинал рвать. То есть без единой капли терпения снимал ее и в порыве такой страсти – разрывал, потому что чувства перелились через край, и ничто не могло их обуздать. Они вырывались с такой безудержной силой и с каждой минутой будоражили подобно урагану. Чувства и эмоции растворялись в возлюбленных и заставляли их пылать изнутри. Рен целовал Кьёко, целовал, целовал и не мог остановиться. Он прикусывал ее губы, манящую шею, обольстительные плечи, дошел до соблазнительных ключиц. Молодой человек утопал в локонах парика Кьёко и никак не мог насытить внезапно проснувшийся неутолимый голод. Кьёко не понимала, что творит. Она не осознавала, что делает и что в эту самую минуту происходит. Это была не та Кьёко, которая никогда не унывала и не отчаивалась, которая могла запросто впасть в свое самое страшное состояние злости или припадок плачущей и отчаявшейся девочки из-за какого-нибудь пустяка, связанного как это всегда и бывает – с Тсуругой-саном. Нет, это была совсем другая девушка. Влюбленная девушка, сгорающая от любви к своему возлюбленному. Это была Сачико, как мог подумать режиссер, съёмочная группа и она сама. Но правда ли это была она? Кьёко и сама не догадывалась о том, что сейчас не играет Сачико. То есть, она могла поклясться, что сейчас она – Сачико, но в глубине души сознавала, что сейчас она – это она сама и никто другой, пусть и вжившаяся в роль. Девушка стягивала с Рена одежду, целовала его лицо, крепко сжимала за затылок, проводя так страстно рукой по волосам, чтобы он не переставал ее лобызать; крепко держалась за его широкие плечи или спину, оставляя на них алые полосы. Кьёко не понимала, что с ней происходит, и не хотела понимать. Она только знала, что это правильно и что она делает все так, как и надо это делать. Ох, какое это счастье – ни о чем не думать и не винить себя во всем, на чем свет стоит! Какое это счастье – погрузиться в волосы той единственной, которую ты любишь; какая безграничная радость утопать в ее объятьях, касаться ее и чувствовать ее близость. Рен глубоко-глубоко в своем сознании понимал, что поступает довольно невежливо. Он осознавал, что это бестактно по отношению к Кьёко, даже если это всего лишь сцены для фильма, но он также понимал, что кроме нее ему никого не надо. Он всем своим существом ощущал, что любит ее всей душой, любит так, как не любил никого еще в своей жизни. И он понимал, как ему посчастливилось держать ее в своих объятьях и целовать, касаться, ласкать… Единственное, что крутилось в его голове в эту минуту – что он любит ее, любит настолько, что готов кричать это всему миру до хрипоты, пока все об этом не узнают. Что же это за чувство, что прожигает тебя изнутри и заставляет делать совсем удивительные вещи, которые бы ты и не посмел сделать, будь в этот момент как, в общем-то, и обычно, во власти разума? Но сейчас этот разум далеко, и только все еще никак непонятное для Кьёко чувство господствовало над ней. Она утопала в нем; играла точно по сценарию, но не могла сейчас об этом задумываться. Она обещала об этом не думать – и не думает. Кьёко тонула, тонула и никак не могла всплыть обратно на поверхность, вернуться в реальность, призвать к разуму. Нет, все сразу захлестнуло девушку, и она погибала в водовороте страстей… «Это выше моих сил, – от неописуемого восторга пронеслось в голове юного режиссера. У Огаты-сана не было слов, он не мог ничего сказать, ничего сделать – лишь смотреть и с каждым разом поражаться игре молодых актеров. – Это не может быть все не по-настоящему. Как редко встретишь такую игру, игру, которой веришь. Более опытные режиссеры, может быть, и встречали чаще, но я – никогда. Этот фильм станет бестселлером, шедевром. И он обязательно получит не одну премию». «Рен, Кьёко, у меня нет слов», – шокирующее подумал Яширо, пребывая в неописуемом урагане чувств. То, чего он так долго ждал – свершилось! Эта необъятная страсть Рена и Кьёко, которую он даже и не мечтал увидеть! Блаженный экстаз! Пусть всего лишь это съёмки, но он уже предчувствовал, что не за горами и вживую эти сцены любви. Уж он постарается их устроить в ближайшем будущем! А еще что-то говорили о бедре… Раздетые, говорите, они там должны быть? Яширо чуть не прыснул от зловещего хохотка. Уж это он постарается не пропустить!