Ракушка

Они много говорят о вере. И о Богах. Прежде всего — о Богах. Когда Эдер говорит об Эотасе, он опечален и растерян. Потому что Эотас — это Вайдвен, Вайдвен — это восстание и кровь тысячи верующих Дирвуда, это потерянный брат, чистки и прощание с домом. И в его практичном приземленном разуме эти вещи никак не сочетаются со светом, который воплощает его Бог. Однако когда Эллия смотрит глазами его мертвого брата, она приукрашивает истину, и любуется на то, как вера цветком распускается в душе Эдера. Вера — это прекрасно. Она ограняет алмаз его души и превращает ее в бриллиант. Ода Стоика Магран полна страсти и ненависти, и будь Эллия певчей, она сложила бы его исповедь в стихи с рваным ритмом, положила бы их на дикую для уха мелодию, и эта песня лилась бы на землю и врагов огненным дождем. И душа у Стоика прогоревшая, как тлеющее полено, которое всю ночь пылало в кострище, и только ткнешь его веткой, и оно рассыплется седой золой. И Эллия остерегается касаться его души, уже предчувствуя крах. Для Стоика это будет не смертельно, но — очень больно. История жизни Хиравиаса чем-то похожа на ее собственную: в своем племени он изгой, для своего Бога — недостойный жизни. Его она мягко подталкивает к Ваэлю, вечной дороге и поиску вопросов без ответов. Душа у него легкая и изящная, как маленькая бабочка с пестрыми крыльями — и идти ему по жизни легкой поступью и собирать воспоминания, как сладкий нектар с бутонов. Глядя на Скорбящую Мать, Эллия переполняется восхищением. Она сделалась воплощением своей веры и цели, а ее душа сияет так ярко, что за ней почти невозможно разглядеть ее плоть, разве только руки с браслетами из колокольчиков, мягкие и ласковые, которые принимают жизнь и выцарапывают возвратившиеся души из крепкой хватки Колеса, будто созданы для того самой Хайлией. Если Эллия направляет к вере, то Скорбящая Мать — к любви, заботе и доброте. Хранительница не помнит, чтобы кто-то из прежних ее жизней понимал ее лучше, а принимал — теплей, чем ее наперсница по ремеслу и сестра по духу. И когда Скорбящая Мать просит помочь ей забыть про Родильный Колокол, Эллия вежливо отказывает. Ей хочется сказать о том, что некоторые ошибки важней, чем все правильные поступки в жизни, вместе взятые, что они полируют и обтесывают острые края души, как вода и морской песок ракушку. Но ей не приходится этого говорить — Скорбящая Мать, как всегда, понимает ее без слов. После расправы над мошенниками из храма Ондры в Белом Переходе, Эллия рассказывает своим спутникам про то, что до Пробуждения тоже была Разносчицей даров Ондры. Она служила в храме в одной деревне в Вайлианской республике — нет-нет, она ни за что не расскажет, где именно — в которой все до единого Разносчики даров были сайферами. Они скитались от города до города, от селения до селения и собирали пожертвования. И когда жители отдавали вещи, желая стереть из памяти связанные с ними дурные события, когда вручали письма с признаниями в безответной любви, когда в попытках утихомирить совесть избавлялись от дневников с покаяниями в своих проступках, они, сайферы-служители, помогали им в этом. Слегка касались их душ, не отнимая у них мучительные воспоминания, но приглушая краски и чувства, связанные с ними. И к тому дню, как они достигали морского берега, чтобы утопить дары, их бывшие владельцы чувствовали, как благословением Ондры прекращались терзания их душ и разумов. Эллия проводит пальцем по истрепанной и обожженной красной ленте, повязанной на запястье, и молчит про то, как сама пыталась расстаться с пронизывающим холодом Движущейся Белизны, с тяжелой и угнетающе долгой смертью матери в болезни и голоде, с молчаливым недоверием суровых гламфелленов к рыжеволосому и румяному дитю-полукровке, со злыми насмешками и болезненными тычками от детей белых эльфов, только лишь отражающими негласное отношение своих родителей, с каждодневными мечтаниями о том, как она сбежит из племени на корабле исследователей в земли, где не видят снегов, и впервые в жизни наестся до отвала, а потом больше никогда не будет есть мясо настолько сухое и жесткое, что оно застревает в зубах и горле, а только самые жирные и мягкие кусочки, и ни за что снова не прикоснется к рыбе и не заплачет так горько, что слезы сосульками застынут на щеках; а еще у нее там будет свой дом — маленький, но добротный, и своя земля, которую она будет напитывать потом и трудом, а та в ответ будет ее кормить; а может, ей повезет, и — чем Боги не шутят — ей доведется отыскать и познакомиться со своим отцом. Эллия теребит алую ленточку — единственный предмет роскоши, что был в их семье, в землях настолько промерзших, что там не росла даже ягода рингра, и оттого красный цвет видели лишь когда вспарывали брюхо морскому гаду, мясом которого их племя будет кормиться еще неделю; ленточку, которую мерзкая девчонка Инге выдернула у нее из косы, заставив Эллию вскрикнуть от внезапной боли, и бросила в костер; ленточку, ради которой она сначала пережила испытание огнем, сунув руку в пламя, ожоги от которого сходили еще месяц, а после — водой, когда попыталась вместе с ней отдать все ледяные детские воспоминания океану и Ондре, а затем с обреченным возгласом нырнула за ней в волны — потому что без маленькой рыжеволосой и румяной девочки душа у нее пустая и омертвевшая, как и ее родной край. Потому что некоторые ошибки важней, чем все правильные поступки в жизни, вместе взятые, а горькие воспоминания нужны сильней, чем все счастье мира. Когда Эллия приходит в себя в руинах Силант Лиис после Пробуждения, она не сразу замечает, что ее рыжая коса поседела. И только рассматривая свое отражение в воде, видит свои волосы, которые приобрели цвет слепящей ледяной пустоши. И впервые со дня своего побега из племени — плачет так горько, что, останься она в родных краях, на ее щеках бы уже давно застыли сосульки.