no girl so sweet

Красный заполняет все. Красный вспыхивает огнем на светофоре. Стой. Выставленные вперед ладони, запрещающий знак, самый строгий из всех голосов, самое сильное из всех наказаний. Я нарушаю все запреты, я делаю шаг вперед. Я иду, и мокрый после дождя асфальт скользит под босыми ступнями, и красный свет дробится в лужах, подернутых рябью от моих шагов. Я бегу. Тяжелые пряди волосы хлещут по лицу и плечам, как ветви деревьев, промокшая насквозь ткань платья облепляет бедра. Я бреду, спотыкаясь, в едва ли сознательном исступлении Иисуса, волочащего свой крест на Голгофу – чтобы отдать свою жизнь за тех, кому не нужна ни его жизнь, ни его смерть. Разве что минута казни – зрелище, которое важнее хлеба. Брызги крови засыпают все вокруг, как лепестки чудовищных роз. Я никогда не видела так много красного. Я хотела бы плакать, а вместо этого я смеюсь. Смех звенит, рассыпаясь вокруг, как блестящие шарики ртути, я ловлю их ставшими вдруг неловкими пальцами, и смех прожигает мне ладони. Мои новые туфли лежат на земле, вывернув тонкие каблуки, и в этом есть что-то до ужаса неправильное, гротескное. Я видела это однажды в каком-то плохом кино, и мне всегда казалось, что хуже клише и не придумать. Но вот мои новые туфли лежат на земле, уткнувшись острыми носами в землю, а он лежит в десяти метрах поодаль, и дождь становится все злее, капля за каплей вымывая кровь из его тела. И я не чувствую почти ничего, одну только пульсирующую боль в левом виске. Они набрасывают мне на плечи одеяло, и я послушно вцепляюсь в него, как будто мне и в самом деле станет легче, если я согреюсь. Они что-то говорят, но их голоса доносятся до меня как сквозь толщу воды, и эта вода размывает смысл всего сказанного. Я закрываю глаза и раскидываю руки. Я покачиваюсь на поверхности воды, и я плыву. Я тону, я захлебываюсь в этой ледяной соленой воде, вода в моих легких, и я не могу дышать, вода в моих глазах, и я ничего не вижу. И я иду ко дну. И я просыпаюсь, каждый раз не успев умереть. Я никогда не умела доводить начатое до конца, и я бы прыгнула с моста, но мне страшно, и я бы выпила много-много таблеток, но ни один врач не даст мне рецепта, и я бы повесилась, но веревки рвутся. И я бы умерла, но я даже этого не умею. В сказках – прекрасные принцессы, принцессы – в сказках, принцессы остаются в сказках и никогда не выходят из ажурной тени своих садов. Но только я не принцесса, и сказка закончилась, не успев начаться. В жизни принцесс не осталось, может, все они и заперты где-то там, в своих замках, под охраной драконов, может быть все они и ходят под расписными сводчатыми потолками в платьях из шелка и бархата, и волосы их перехвачены золочеными лентами, но что в этом толку, если в жизни ничего не бывает, как в сказках. Они – там, а я – здесь. Мне много врали в детстве, но только я им никогда не верила, и мне не верили, и не спасали ни платья, ни завитые в тугие локоны волосы. Потому что платья рвались на слишком острых локтях, потому что пышные юбки сминались и пачкались, а локоны развивались слишком быстро, повисая вдоль щек прозаичными прямыми прядями. Потому что принцессам положено играть в куклы, а мне всегда хотелось – в войну. На войне не место ни принцессам, ни куклам, они прячутся за крепкими стенами, они прячутся в высокие башни, а я никогда не хотела прятаться, вот она, я, стою. Я не прячусь. Я выхожу на любой бой, только позови, но они никогда не хотели играть со мной, и поэтому я научилась играть одна. Я не была красивой, и они никогда не хотели любить меня. Я не была веселой, и они никогда не хотели, чтобы я улыбалась. Я могла бы, наверное, стать от этого злой или, может, сойти с ума, я могла бы, наверное, запереться у себя в комнате и отказаться выходить наружу. Я думала об этом тысячу и один раз, но мне всегда не хватало чего-то, того самого единственного шага, отделяющего шум от ярости. И я бы взбунтовалась против целого мира, но против мира мне не выстоять. У меня не живут цветы. Цветы вянут, превращаясь в собственные ссохшиеся подобия, и я выбрасываю их в ведро. Мне всегда хотелось созидать, но все, к чему я прикасалась, имело привычку умирать или исчезать. Все, к кому я прикасалась, имели привычку уходить или уходить и не возвращаться. Мне, наверное, стоило бы спрятаться так далеко, чтобы никто не нашел, забиться в самую глубокую нору, залечь на дно самой бездонной пропасти, спрятавшись между камней, но мне не хватало духу. Мне не хватало духу отказаться от протянутой мне ладони, я цеплялась за каждую из них, как за последнюю надежду, как будто и в самом деле верила в свет или хотя бы покой. Их пальцы ломались у меня в руках, как сухие ветки, превращаясь в бесполезное крошево, из которого не развести даже погребального костра. Они уходили, а на их место приходили другие. И я танцевала и пела, и они говорили, что я красива, и говорили правду, и верили в нее. И они любили меня. А мне не хватало духу отказаться от этой любви. Я – вода. У меня нет ничего своего, и я всегда – лишь форма сосуда. И тебе меня никогда не удержать, я выскальзываю из твоих рук, я – серебристая лента реки, вьющаяся до самого горизонта. И ты стоишь на берегу, опустившись на колени, и река смывает с твоих рук грязь и кровь. И река медленно уносит твою боль прочь. Солнце садится.