Смешная девчонка

Серас боится засыпать. Она никому не говорит об этом, конечно, кому расскажешь-то? Не Интегре же. Мастер только посмеётся, а потом снова заведёт разговор о её нежелании пить кровь. О том, чтобы поделиться с капитаном Бернадотте и речи быть не может. Она испытывает неуютную, раздражающую неловкость, стоит ей только представить, как он может пошутить на эту тему. Вообще-то есть ещё Уолтер, и он умеет быть деликатным, но мысль о том, что однажды она может обнаружить под крышкой своего гроба плюшевого мишку, совершенно невыносима. Уж лучше Пип с его сомнительным юмором. В общем, с этой своей смешной маленькой бедой она наедине. Каждый раз, укладываясь в своё узкое посмертное ложе, отрезая себя от мира тяжёлой крышкой, она отчётливо, слишком отчётливо понимает, кем стала. Окончательно, бесповоротно, навсегда. Ей страшно от того, что здесь, в этой тесной темноте, она не слышит стука своего сердца. Точнее, сердце бьётся, но редко, как будто с неохотой. Тук. Долгая пауза. Тук. Как будто только и ждёт момента, когда она заснёт, чтобы остановиться насовсем, оборвать эту хрупкую связь с тем, кем была Серас до своей смерти. И тогда она неминуемо превратится во что-то ужасное. Она начинает вспоминать страшные моменты своей жизни: убийство родителей, свою собственную смерть, цепенящий ужас, который она испытала, поняв, на что согласилась, все эти красные бессмысленные глаза, оскаленные пасти… И сердце начинает разгоняться: тук… Тук. Тук-тук-тук. И даже кожа становится теплее. И эта нервная пульсация — лучшая колыбельная для Серас, она погружается в тяжёлый, почти лишённый видений сон, успокоенная мыслью: «Пока ещё человек». Потом, уже гораздо позже, Пип Бернадотте, продолживший своё непостижимое странное существование у неё внутри, уточнил: «Так ты рассказываешь себе все эти ужасы, чтобы было не страшно засыпать?». И хохотал так долго, что она даже обиделась. «Смешная девчонка», — отсмеявшись, ласково сказал он.