Зря ли мы?..

      Это было с ней всегда. Это было свойственно ей, как чернота волос, столь редкая у нордов, воронья чернота, которую не смогла отнять даже старость. Шептались, что ярл Идгрод красит волосы в наивной попытке скрыть разницу в возрасте с мужем, терпящим старуху на ложе ради будущей власти… она иногда думала, что была бы рада, если бы все было столь просто. Но то, что было с ней всегда, не лгало – Асльфур оставался с ней не из корысти, равно как и не из любви. И рано или поздно настанет время, когда он скажет ей, почему в год конца Великой Войны, в спасительный и позорный год Конкордата, он пришел неизвестно из каких краев, молодой человек двадцати пяти лет, и обратился к ней, правительнице маленького города и скромного холда, женщине, завершающей четвертый десяток: «Государыня… я должен стать вашим мужем». Она уже хотела жестоко высмеять наглеца и приказать прогнать его взашей – как вдруг ее накрыло прозрением, сильнейшим за всю ее жизнь. Она видела свой город, засыпаемый снегом, засыпаемый до крыш, набело, вровень. Она видела себя и своего незваного гостя на этой снежной равнине. В ее руках был сосуд с шипящей жидкостью, разъедающей свое вместилище, а в руках мужчины, что пришел к ней с дерзким предложением – длинные блестящие нити, которые он сложными извитыми узорами накидывал на снежную целину, а они проваливались вглубь, и следы от них тут же заметало. Прошел мимо медведь, грызущий кость из рыжего металла, из которой текла кровь. Ее незваный гость все продолжал свое странное занятие, и она все никак не решалась выплеснуть ужасное и драгоценное зелье, хотя капли его уже просочились сквозь сосуд и жгли ее руки. В небесах над ними разразилась снежная буря, и в этот шторм кинулся красный дракон, прилетевший с юга, и парила в стороне золотая хищная птица, прекрасная и пугающая, наблюдая схватку ящера и стихии. Она видела, как иссякли серебряные нити в руках дерзкого пришлого, канув в снег. Видела, как черная туча, чернее самой темной ночи, закрыла небо. И еще видела, как с молчаливым криком отчаяния она выплеснула на снег кипящую жидкость. И больше не видела ничего.       – Что ты знаешь? – прохрипела она, выныривая из вещих грез.       – Я скажу тебе, когда придет время, государыня, – ответил молодой норд.       Их связал странный, непонятный ей до конца долг. Она объявила его перед богами и людьми своим супругом, и он встал по левую руку от ее трона – советник, управитель и муж. Он согрел ей ложе – без истинной страсти, но и без небрежения, будто бы почитал себя обязанным оказывать ей почтение всеми способами: отдавая свои ласки и семя в той же мере, что советы и усилия. Она понесла очень быстро, и хотя все прочили ей тяжкие первые роды в сорок лет, способные подорвать ее здоровье и даже унести жизнь, в положенный срок она разрешилась от бремени благополучно. Муж настоял, чтобы их дочь назвали в ее честь – словно надеясь подманить для дочери тем же именем похожую судьбу.       В месяц, когда у правительницы Морфала родилась дочь, Ульфрик Буревестник взял Маркарт силой. До Морфала доходили слухи о несоразмерной жестокости, с которой тот подавил восстание Изгоев, и о безумной храбрости – либо глупости – с которой тот самовольно разрешил почитание Талоса. Идгрод, выслушав этим новости, поняла, кто в ее видении предстал медведем, разгрызающим двемерский металл. И торжествующе улыбнулась – то, что было в ней, не ошиблось. Боги даровали ей истинный дар.       Идгрод Младшая унаследовала черные волосы матери, ее черты лица и пронзительность взгляда, но не унаследовала главного – дара. В ней была словно зияющая пустота для того, что было в Идгрод Старшей – не просто отсутствие излишней для смертной способности, подобное отсутствию рогов у лошади, но отсутствие должного, необходимого, подобное отсутствию крыльев у птицы. Мать была к ней очень требовательна какое-то время, пока надеялась пробудить в ней дар, возможно, лишь дремлющий, но когда девочке исполнилось десять лет, ярл оставила свои попытки. Когда она сообщила мужу об этом, он поник, словно ему сообщили самую худшую из вестей.       – Будь я проклят, что надеялся, – проговорил он. – Нам придется зачать еще одно дитя, жена моя.       – Я стара, – напомнила Идгрод. – Мне полвека. И моя кровь уже несколько месяцев не следует за лунами. Не говоря уже о том, что я не хочу рисковать оставить Младшую сиротой в попытках принести ей брата или сестру.       – Наш ребенок должен унаследовать твой дар, – прошептал Асльфур.       – Иначе что?       – Иначе судьба возьмет тяжкую дань, государыня. Скайрим не выдержит этой ноши. Умоляю тебя, Идгрод – не допусти этого.       – Уже пришло время рассказать мне то, что ты обещал? – спросила ярл, помолчав.       – Еще нет.       Вторая беременность далась тяжелее. Намного тяжелее: Идгрод мучили боли в пояснице, отекали ноги, ее тошнило. За девять месяцев она постарела на пять лет, ребенок, растущий в ее животе, словно забирал остатки ее молодости, и шептались в городе: не к добру. Идгрод Младшую морфальцы любили; еще не появившегося нового ребенка правительницы заранее боялись и клеймили проклятым. Асльфур заботился о жене с утроенным тщанием, выполнял любой ее каприз, осушал ее слезы и унимал ее боли – и как-то успевал еще править холдом от ее имени. Роды тоже были ужасны, воды отошли, а плод все не желал появляться на свет… повитуха выбивалась из сил, роженица уже дошла до черты, когда хочется только, чтобы все это закончилось, пусть даже смертью. Старшая дочь тихо плакала у изголовья изнемогшей матери, Асльфур уже два часа сидел под дверью, глядя в никуда, и губы его беззвучно шевелились.       Мать и дитя спасла успевшая все-таки приехать Даника, жрица Кинарет из Вайтрана, за которой посылали хускарла – задержка, едва не ставшая фатальной, вышла из-за охромевшей на полдороге лошади гонца.       У Идгрод родился сын. Болезненный, слабый мальчик. Его имя выбрала она сама: Йорик. Впервые взяв его на руки, Асльфур задрожал так, что едва не выронил младенца.       – Теперь-то ты мне скажешь? – проговорила его жена, переводя дыхание после каждого слова.       Он смог только покачать головой.       После рождения сына ей приснился еще один вещий сон. Хотя в нем не было ни красного дракона, ни снежной бури, ни золотой птицы, но она чувствовала в нем ту же неотвратимую силу. Она видела Зал Высокой Луны изнутри, себя и мужа в нем. Она видела колыбель, в которой лежал младенец, и знала, что за дверью ждет нечто, желающее войти. Она видела двух дев холодной северной красоты, и одна протягивала свежевыпеченный хлеб на блюде, тот, что от веку подавали в Морфале дорогим гостям, а другая – меч. Видела, как Асльфур взял хлеб, и как она сама взяла меч. И как двери открылись, впуская то, что было за ними.       Она никому не рассказала об этом сне, как и о том видении: хотя то, что было в ней, обычно не требовало молчания о пророчествах, но единое неосторожное слово об этих двух откровениях, она чувствовала, может привести к катастрофе.       Дар Йорика был чудовищно сильным. Он иногда заговаривал о временах, когда еще его не было, вспоминая какие-то детали, которые никто не мог ему рассказать. В семь лет он находил потерянные вещи так легко, что поначалу его даже подозревали в краже большинства из них. Он видел вещие сны, а иногда ему даже удавалось трактовать видения матери лучше, чем ей самой. Идгрод требовала от сына многого, заставляя запоминать и обязательно пытаться истолковать видения и сны, даже самые запутанные или страшные. Часто он не справлялся и плакал, после чего прибегала Младшая и уводила брата прочь с криками: «Мама, ты опять! Хватит его мучить!»       Но и за непрошенные дары приходится платить – часто у Йорика путались мысли, он плохо спал, боялся всякой тени и периодически закатывал истерики. Он все так же оставался слаб здоровьем, несмотря на весь уход и помощь той же Даники, проникшейся к спасенному ею ребенку расположением и присылавшей ему дорогие лекарства. Он казался младше своих лет, в том числе по речам и поступкам, и многие в городе считали его слабоумным – даже преданный хускарл ярла.       Если со старшей дочерью Асльфур изначально держался довольно отстраненно, хоть и выполнял обязанности отца, то с Йориком было иначе. Идгрод видела, что муж пытается держать себя с сыном так же, как с дочерью, но с каждым годом привязывается к мальчишке все больше, беспокоится о нем все сильнее. И чем дальше, тем больше его любовь к сыну становилась какой-то болезненной, исступленно-тревожной, глядя на Йорика, Асльфур испытывал не отцовскую гордость и радость, а лишь страх за него и, похоже, чувство вины. На вопросы Идгрод ее муж всегда отвечал, что его тревожит болезненность сына, и он сожалеет, что жене пришлось родить его в возрасте, когда большинство женщин готовятся стать бабушками, что дурно отразилось и на ее здоровье, и на его. Это выглядело правдоподобно, но не было правдой. Асльфур стал больше пить. Напиваясь, он не буянил и не орал песен, хмель его был тих, но не безобиден – супруг Идгрод все больше отходил от жизни, убегая в забытье от долга управляющего, мужа и отца. Она не могла до него достучаться, и никто не мог.       Завершалось второе столетие четвертой эры, когда Идгрод, доведенная до отчаяния, вырвала из рук мужа очередную кружку, плеснула то, что в ней оставалось, ему в лицо и велела убираться – из ее дома, ее города, ее холда, из ее жизни.       – Я совершил ошибку, – сказал он ей, словно продолжая какой-то несуществующий разговор. – Судьба обманула меня. Я столько лет пытался переиграть то, что суждено. Мне казалось, я смогу обойтись малой кровью. Иногда малая кровь вытекает из самого сердца, Идгрод.       – Так расскажи мне все.       И он начал говорить. Он рассказал, что он происходит из рода великого пророка третьей эры Гейлира и его второй жены, Хорски. Ни один из потомков Гейлира так и не унаследовал вещий дар, зато в семье передавалось из поколения в поколение последнее пророчество пращура: пророчество о судьбе Скайрима. Было сказано, что в год, когда «чужие придут на остров снегов», родится дитя, отмеченное судьбой. «Островом снегов», несомненно, был Солстхейм, «чужими» же оказались аргониане, пытавшиеся захватить его в год рождения Асльфура. Когда «ось колеса призовет подобие свое», рожденный должен будет покинуть дом и направить свои стопы в Скайрим. Под «осью колеса» пророк, похоже, понимал Башню Белого Золота, чьим именем был назван Конкордат. Там, в Скайриме, его ждет «черная стрела, пронзающая грядущее», и «их судьбы будут связаны». «Пронзание грядущего» было, несомненно, пророческим даром; о том, что у правительницы Морфала он есть, знал каждый второй в Скайриме, а увидев Идгрод воочию, Асльфур больше не сомневался, что пророчество говорит о ней. Благодаря их встрече «явится в мир величие, которое давно не являло себя, дар, давно утраченный, Надежда Мира». Видимо, дитя их союза должно было стать первым в роду, кто унаследует вещий дар Гейлира.       – Я думал, этим ребенком будет Младшая, но она не унаследовала дара. Я был слишком уверен, что пророчество исполнится на первом же ребенке, и поэтому не стремился зачать второго, пока ты еще могла выносить легко – моя вина, но меньшая из тех, что терзают мое сердце.       – Но это был Йорик, – прошептала ярл.       – Но это был Йорик, – повторил Асльфур, и Идгрод с изумлением и страхом впервые за двадцать пять лет их брака увидела слезы, текущие из глаз мужа. Сердце ее замерло в предчувствии беды. – Я заботился о дочери, но она не была моим сердцем – потому что я убедил себя, что не должен привязываться к ней, и малодушно радовался, что мне удалось это… когда же я узнал, что она не обрела дара, и я напрасно сторонился ее, было уже поздно, и сейчас мы с Идгрод почти чужие люди. Я знаю, что она страдала от холодности своего недостойного отца в детстве, и это еще одна моя вина… но и эта – не самая страшная.       – Что, – омертвевшими губами произнесла ярл, – что должно произойти с нашим сыном? Что?! Ты, мразь, что ты ему уготовил?! Ради чего зачал?!       – Нет мне прощения, государыня, жена моя. Я зачал его, чтобы он исполнил пророчество моего пращура.       – Он умрет?! – прорычала она, вцепляясь костлявыми пальцами в плечи мужа и с ожесточением встряхивая его. – Ты приготовил его в жертву? Отвечай, тварь!       – Я не знаю… слова пророчества не говорят прямо о смерти Надежды Мира, но они пугают меня. С того момента, как я впервые взял на руки сына, каждый день я все сильнее привязывался к нему, хоть и не желал этого. И все сильнее боялся грядущего, и все сильнее боялся рассказать тебе… я люблю Йорика больше жизни, но с того момента, как он был зачат, другого пути больше нет. Уже ничего не исправить.       – Слова пророчества! Скажи мне их!       – «Погибель Старого Королевства грядет! Ляжет она, словно зверь на добычу, которую не отпустит живой. Ляжет она, словно снег, погребающий под собой все. Но Надежда Мира станет ядом для зверя и кислотой для снега. Так будет спасена Отчизна».       Взвыв, она с силой оттолкнула мужа и закрыла лицо руками.       – В тот час, что ты пришел ко мне, мне было видение, – глухо сказала она. – В нем я держала в руках сосуд с опасным и могущественным зельем, пока ты свивал серебряные нити, тщетно пытаясь выложить ими узор на снегу, и когда тьма заслонила небо, я вылила зелье, отчаявшись. И теперь ты говоришь, что таким образом мне суждено потерять сына? Что своими руками вылью его жизнь на снег Скайрима, чтобы спасти нашу землю? Но знаешь, в день, когда я родила Йорика, мне был сон: будто нечто ждет за дверями нашего дома, желая войти и приблизиться к моему ребенку. И нам с тобой был дан выбор: склониться перед этим, угостив хлебом, как дорогого гостя, или взять меч, чтобы сразиться с ним. Ты выбрал хлеб. А я выбрала меч, – и она замолчала.       – И это значит?.. – в ужасе прошептал он.       – Это значит, что ты следовал за пророчеством безропотно, решив, что должен покориться ему, как раб. Ты трусливо снял с себя ответственность, сказав себе, будто уже ничего не изменить. Я же буду сражаться за сына, что бы ни говорила судьба, и если боги будут милостивы, я спасу его от предначертанного.       – А что будет, если ты спасешь сына, но погубишь нашу землю? – он вдруг тоже выпрямился, и голос его обрел твердость. – Что будет, если тысячи сыновей и дочерей погибнут взамен нашего? Ты не только мать своих детей, ты – правительница Хьялмарка, одна из ярлов Скайрима, и что насчет твоей ответственности, государыня? Если Йорик погибнет, я уйду вслед за ним, от собственной руки или приняв любую казнь – но я исполнил то, что должен. То, что завещали мне предки, то, что спасет нашу землю от погибели. Ради этого я женился без любви, зачал детей, не желая им счастья.       Она ударила мужа по лицу.       С того дня он бросил пить. Довольно скоро все вернулось в привычную колею, он вернулся к своим обязанностям и выполнял их со всем тщанием, они даже вновь обсуждали с женой дела холда, политику, быт, болезни Йорика, которые никуда не делись… но что-то сломалось между ними. Теперь они были как враги в вынужденном союзе, и, хоть продолжали спать в одной кровати, больше ни разу не касались друг друга, как муж и жена.       Через год Ульфрик Буревестник убил верховного короля Скайрима. Началась гражданская война, и Идгрод заплакала, поняв очередную часть своего давнего видения: красный дракон, Легионы Империи, вступил в борьбу со снежной бурей, сепаратистами Ульфрика, а Алинор с наслаждением следил за их битвой, радуясь, что его враги обратились друг против друга. Это означало, что роковой час близок. Но ведь Йорик совсем еще дитя!       Вскоре ярл почти без колебаний разрешила ввести в свой холд регулярные части имперских войск, и не только потому, что понимала, что при желании они войдут и без ее соизволения – у Морфала не хватило бы военной силы противостоять им, но и потому, что не имела доверия к Буревестнику, стремящемуся расколоть Империю еще больше перед лицом талморской угрозы.       Еще через несколько месяцев Тамриэль содрогнулся от крика Седобородых, призывающих Довакина. И в тот момент еще одно видение посетило Идгрод. Оно было обыденным, совсем не похожим на то памятное. Светловолосый могучий норд с синей татуировкой на пол-лица в старомодной одежде стоял перед ней, глядя с печалью и укоризной. В его лице было что-то, напоминающее черты ее мужа и сына. Пророк Гейлир? И вдруг сменилось видение, словно сон: ее сын стоял перед ней. И смотрел тем же взглядом, что его предок.       Она очнулась от вещей грезы. Подтверждение, что дар Гейлира унаследовал его дальний потомок? Предупреждение? Уже полгода бьются красный дракон со снежной бурей – неужели настал час исполнения предначертанного?       – Йорик! – позвала она, желая посмотреть в глаза сыну наяву.       Сын поспешил к ней. Она вдруг словно впервые увидела его – не маленького мальчика, но уже отрока, вытянувшегося, утратившего детскую пухлость щек, с уже начавшим ломаться голосом. Будущий мужчина стоял перед ней, будущий чернокудрый красавец, будущий пророк… и сердце матери едва не остановилось от боли, ибо знала она, что это будущее не придет, что сын ее предназначен в жертву.       – Что, мама?       Она рассказала Йорику про явившегося ей Гейлира. И в каком-то порыве, которому не смогла сопротивляться, словно плотину прорвало – обо всем прочем. О том самом судьбоносном видении в час встречи с Асльфуром, и о вещем сне, что она увидела в день, когда разрешилась от второго бремени, и о пророчестве Гейлира, о том, как все это было истолковано, и еще о том, что она будет биться за сына хоть с судьбой, хоть со всем миром, но боится, что сил ее не хватит…       Йорик выслушал ее молча, с серьезным лицом. А потом заплакал тоже, как и она, тихо и безнадежно.       – Позови отца, матушка, – проговорил он, – пожалуйста, позови отца… ну почему он молчал так долго! Почему ты молчала?.. Вы так ошиблись, вы так ужасно ошиблись!..       – Что?.. о чем ты?.. – прошептала ярл. Он говорил сейчас не как ребенок, даже не как подросток – как взрослый, услышавший горькую весть. – Асльфур! Асльфур!       И перед матерью и отцом Йорик заговорил. Каждое слово впивалось в души его родителей, словно ядовитое жало, и в невыносимом стыде не могли они вымолвить ни слова.       – Матушка, прости, лишь последнее пророчество истолковала ты верно: я – наследник Гейлира, я принял его дар, и его голос сейчас говорит во мне, раскрывая правду. Отец, ну почему ты решил, что пророчество говорит о тебе?.. Дитя, отмеченное судьбой, Надежда Мира – не ты и не я, но Довакин. Год, когда «ось колеса призовет подобие свое» – не день подписания договора с альтмерами, но нынешний год, открывающий новое столетие после прошедшего. «Черная стрела, пронзающая грядущее», как и «погибель Скайрима», как и черная туча, закрывшая небеса – Алдуин, явившийся в наш мир снова. И судьбы его и Довакина будут связаны – не союзом, но битвой насмерть. Что до «дара, давно утраченного» – новым Талосом станет Довакин, вровень с богами возвысит себя. Он сразит Пожирателя Мира, будто яд – зверя; расточит его, будто кислота – снег. Матушка, зелье в твоих руках – не моя жизнь, но твоя слепая вера в то, что ты истинно толкуешь знаки видений и рождена для судьбы великой и трагичной, а не тихой и счастливой. И в этот год, год битвы Империи и Братьев Бури, как и явилось тебе, ты выльешь яд, узнав правду. Отец, тщеславие привело тебя в Морфал и в жизнь нашей государыни, твоей жены и моей матери, многие годы ты возводил пустоту, а не дом, обменяв на бремя ложного долга возможность вам обоим вступить в брак по зову сердца и родить детей не для жертвы, а для жизни. Те нити серебра, что ты бросал в снег – бессмысленное действо, годы и годы, ушедшие зря, ложь, тешащая гордыню. Матушка, меч в твоей руке – лишь желание найти врага, а не друга в том, что грядет. Моя судьба шла ко мне в твоем сне, дурная или добрая, но ты готова была уничтожить ее, чтобы почувствовать, что ты властна над судьбой, что ты способна бросить ей вызов. Если хочешь врагов – не будет отказано… матушка, отец, зачем?..       – Так ты будешь жить? – прошептала Идгрод, бросаясь к сыну. – Плевать на все, ты будешь жить?..       – Не знаю, наверное… – он вновь заговорил, как ребенок, – мама, но значит, папа не будет теперь любить нас с Идгрод? Раз он думал, что мы нужны только, чтобы исполнилось пророчество?       Асльфур бросился к нему, прижал к себе, рыдая от стыда и облегчения.       – Сын, прости меня, прости! Я люблю тебя, я всегда любил, просто не смел… да покарают меня боги, что я даже думал о том, чтобы предать тебя! Если бы я знал… и Идгрод, бедная Идгрод, я так виноват перед ней…       Ярл поднялась, оставив сына в объятиях мужа.       – Мы жили, опьяненные самообманом… – проговорила она, распрямляясь и вздыхая полной грудью, словно очнувшаяся от тяжкого сна, сбросившая ношу, которую несла двадцать пять лет, – повинуясь предопределению, которое сами себе вообразили. Посмотрим, каково будет жить по-настоящему. Встань, муж мой. Я виновата не менее твоего – видение или нет, мне следовало прогнать незнакомца, а не брать его в мужья, увидев первый раз в жизни и не зная о нем ничего. «Это судьба» – самая глупая из причин выходить замуж. Жаль, я это слишком поздно поняла.       Асльфур поднялся:       – Государыня…       – Но теперь, – продолжила Идгрод, обнимая подбежавшего сына, – когда я знаю тебя двадцать пять лет, Асльфур, потомок Гейлира, преданный управитель и верный советник, готовый оставить радости и забавы юности ради долга, пусть и оказавшегося лишь ошибкой… будешь ли ты моим мужем и отцом нашим детям?       – Если ты согласна.       – Мне шестьдесят пять. Женихи не выстраиваются в очередь, ища мой руки. Даже разменявшие полвека, вроде тебя, – усмехнулась она, чтобы не заплакать. – Я согласна.       – Матушка, там… – в комнату вбежала взволнованная Идгрод Младшая и замерла на пороге. Одним быстрым взглядом оценила ситуацию, и, увидев брата, воскликнула в той манере, в которой всегда говорила с ним: – Ой! Мама, папа, вы помирились?! Ура! Йорик, смотри, они помирились!       Асльфур, оторвавшись от губ жены, бросился и обнял дочь, весьма удивленную, но тронутую таким необычным проявлением чувств.       – Ой, пап, ну ты будто год меня не видел… так я что пришла-то, там знаете кто приехал? Довакин! Представляете, сам Довакин! Пошли, Йорик, ты же хотел посмотреть на драконорожденного!       – Мы расскажем ему? – спросил Асльфур жену, когда Младшая увела брата смотреть на приезжего героя.       – Нет, – сказала Идгрод. – Один раз мы уже неверно истолковали все, что можно, хватит.       – Ты не веришь, что устами Йорика говорил Гейлир?       Она пожала плечами.       – Может быть. А может быть, и нет. Я скажу Довакину лишь, что все пророчества – не приговор. Судьба и случай как-то сплетутся, нас не спросив, а мы будем делать выбор. Пусть он поступает так, как велит ему сердце и честь, а не так, как велят пророчества, какими бы древними и впечатляющими они ни были. Пойдем, муж мой. Встретим Надежду Мира, как подобает.