Монстр

У Скотта есть Кейт. В общем-то, факт наличия несколько преувеличен; они брат-сестра на бумаге, но в реальной жизни проще перечислить их сходства, чем различия (последних слишком много, если честно). Но Кейт говорит: «я люблю тебя, Скотти», и он верит, потому что очень, очень хочет в это верить. Разные люди ведь могут любить друг друга, всё окей, они — самая настоящая семья. Семья? Первой умирает мама. Теплая, ласковая (не) его мама, которая читала ему сказки на ночь и делала тосты с джемом по утрам. Громкая музыка в наушниках вроде как спасает — думать при таком шуме невозможно, равно как вспоминать/сожалеть/грустить. Могила самой важной женщины в его жизни выглядит по-христиански скромно и аккуратно, с белыми лилиями на свежевскопанной земле и идеально-ровным деревянным крестом. Отец говорит: прояви уважение. Отец почти рычит: сними чёртовы наушники, ты на похоронах матери. Скотт находит что-то ироничное в словосочетании «чертовы наушники», звучащем из уст пастора, но молчит, нехотя стягивая наушники. Молитвы священника, отпевающего миссис Фуллер, звучат монотонно-усыпляюще, и он косит глаза на Кейт, которая едва слышно вторит молитвам, слово в слово повторяя текст. Идеальная Кейт знает молитвы наизусть, скрывает покрасневшие от слез глаза под слоем тональника (хей, Кейти, это похороны, здесь полагается плакать) и кладёт руку на плечо отца, потому что пастор Фуллер вроде как трещит по швам, и ему нужна помощь. Неидеальный Скотт остекленевшим взглядом смотрит на свежую могилу, пытаясь понять свои чувства. Ему больно, страшно и очень-очень одиноко, несмотря на уютно-спокойную Кэйти, сидящую на соседнем кресле, и заплаканного отца. Когда приходит его очередь произносить проникновенную речь о преждевременно ушедшей миссис Фуллер, всё, что может из себя выдавить Скотт, помещается в три предложения: — Эта женщина была моей мамой и самым близким человеком в мире. Её смерть разбила мне сердце, как и многим из вас. Несмотря на то, что она сейчас в лучшем мире, я скучаю по маме. Люди не взрывают аплодисментами его несомненно трогательному выступлению; нет, Скотт, конечно, этого и не ждёт, но мысль о подобной возможности вызывает у него тень улыбки (он просто не может даже в мыслях остановить поток юмора на грани черного, потому что воспринимать всё происходящее серьезно оказывается крайне болезненно). Люди лишь думают «она не была его мамой», и Скотт почти слышит их мысли, потому что — ну, это очевидно. Их городок чертовски маленький, все друг с другом знакомы, а Скотт по-прежнему, несмотря на проведённые здесь года, безупречно-чужой, выбивающийся из обстановки идеально-правильного городка. Кэти, у которой речь на три страницы и сладко-религиозный парень на втором ряду одинаково-черным стульев, подходит к нему и с кроткой улыбкой говорит присутствующим: — Прошу меня извинить, от всех этих переживаний у меня заболела голова. Я передаю слово нашему отцу, пастору Фуллеру, который лучше всех остальных знает, какой особенной была наша мама. Бог не оставит нас в это трудное время, и я благодарю вас всех за то, что пришли проводить в последний путь нашу замечательную маму. Она прячет листки с непроизнесенной речью в задний карман джинс Скотта и вполголоса просит проводить её до дома. У него в голове на повторе крутится «наша мама», и это вызывает какую-то кривую, нервно-признательную улыбку. — Спасибо, Кейти. Она изящно (на публику) прислоняется к его плечу, и он обвивает рукой её шею. — Мы — семья, Скотт. Голова у Кейт, если честно, и правда просто раскалывается от бессонной ночи, и она знает, что никто не поймёт её лучше Скотта — мама у них была одна на двоих, родная. Черт с этой речью; Кейти не железная, у Кейти мини-коллапс лёгких от мыслей о том, что под этим деревянным крестом закопана их мама, которая просто не заслужила смерти в автокатастрофе. Кейт оправдывает свою слабость тем, что она помогает Скотту, не желая думать о том, что помогает она, по сути, себе. — На меня в последний раз так смотрели когда я только приехал, — тихо комментирует Скотт жалостливо-сочувственные взгляды окружающих, когда они в обнимку идут по родному (не для него) маленькому городку. — Сейчас я понимаю, что смотрели они, скорее всего, на вас: жалели, что вам достался такой странный китайский мальчишка. Кейт оглядывает уставившихся на них людей, и что-то внутри неё обрывается. Кладбище осталось позади, но от атмосферы всеобщей подавленности, скорби это не спасает. Голова начинает болеть сильнее. Идеальная Кейти крошится изнутри, пытаясь спрятаться от боли в вере. — Странный? Это мягко сказано, Скотти. Но знаешь что? Маму это никогда не волновало. Она любила тебя так же, как продолжаю любить я. Ты — часть семьи. А все эти люди, которые пялятся на нас — нет. Найди силу в вере, Скотт. Мы просто обязаны быть сильными сейчас. Ради папы. Скотт верит; правда, не в Бога. Разве милосерден тот Бог, что отбирает у ребёнка мать? Скотт верит в Кейт, и в неё верить оказывается куда проще; она здесь, прижимается к нему доверчиво и делит боль потери ровно на двоих. До дома они доходят в молчании, но голова Кейт все ещё лежит на его плече, а рука Скотта обвивает её шею, и удивительно-одинаковое состояние Фуллеров хочу-вырвать-себе-сердце-из-груди-чтобы-не-болело сменяется на мне-просто-нужно-пережить-этот-чертов-день. Через час они выходят к гостям (в их доме поминки, люди приносят еду и дерьмовые соболезнования), и всё остаётся по-старому идеально. Скотт — непутевый подросток, засевший с черничным пирогом в дальнем углу гостиной; Кейт — безупречная новая хозяйка, которая с кроткой улыбкой встречает гостей, расставляет еду на столах и поддерживает светские разговоры, мало связанные с безвременно ушедшей миссис Фуллер. Отец закрылся в своей спальне под предлогом молитв (она-то знает, что это ложь), и Кейт, стиснув зубы, улыбается чуть шире: она теперь за старшую, её спасти некому. После окончания поминок, на заднем дворе опустевшего дома Кейт как-то отчаянно целует своего парня, почему-то думая о том, что окна спальни родителей выходят именно на задний двор. Отец, скорее всего, уже спит (ну или пьёт, но эту мысль она душит на корню), и Кейт даже не успевает задуматься над провокационно-вызывающим, несвойственным ей желанием «пусть папочка-пастор увидит, как она целует взасос одного из его религиозных прихожан». Кейт крошится изнутри и не замечает тусклый свет из соседнего с родительской спальней окна; Скотт долгим взглядом смотрит на внезапно неидеальную сестру и думает, что такую Кейт Фуллер он любит даже чуть больше обычно-правильной. * Она хотела покончить с собой. Мама хотела покончить с собой. Эта мысль набатом звучит в его голове на бесконечном повторе, въедаясь в подкорку. Теплая, любящая мама хотела бросить их, уйти в мир иной, предав Бога и совершив грех из ряда тех, что не прощаются. И она ушла. Оставила его, как и биологические родители, бросила, потому что отец, который вроде как пастор, слуга господний, не помог ей, не спас. Кейт стоит рядом, но в каком-то плане сейчас она дальше, чем была когда-либо за последние несколько лет. Вся эта херня с кулеброс, стрипбарами-ловушками и кровавыми убийствами выбивает землю из-под ног примерной дочки пастора, и Скотт её (как обычно) понимает. Кейт боится взять в руки кол даже для собственной защиты (не хочет запачкать свою девственно-чистую репутацию кровью), и когда Скотт косо смотрит на неё, разминаясь с мечом в руке, он может почти видеть протянувшуюся между ними за какие-то минуты пропасть. А потом, сражаясь со змееподобными тварями, Скотт падает вниз, и гнетущие мысли о маме отступают перед жестокой реальностью: шансов выжить у него примерно 0,01%. Перед (не)смертью всё, о чем может думать Скотт, умещается в одно короткое «Кейт». * Когда они встречаются снова, через (вечность) день, одежда безупречно-святой Кейти испачкана кровью, в глазах какое-то четкое осознание собственной беспомощности (силы), но оружие она сжимает вполне уверенно для новичка. Когда они встречаются снова (снова, снова и снова), пастор Фуллер мёртв, и Скотт чувствует ничего: ни горя, ни боли, ни отчаяния. Он смиряется, потому что всё произошедшее с ними дерьмо научило его стискивать зубы и терпеть. У Скотта змеино-узкие зрачки и покрывающееся чешуей лицо. Скотт — кулеброс; он учится с этим жить. Впоследствии думая о Кейт, он не может отделаться от мысли, что она убила их отца. * Это было странно: вернуться в (не)родной город, устроить мини-притон для студентов из его школы, почти трахнуть лучшую подругу сестры. Он никогда не хотел, чтобы Кейт видела его таким: перепачканным в крови, убийцей, с трупом её бывшей подруги на руках. Кейт делает вид, что понимает его, принимает. Она правда пытается убедить себя в этом, но выходит, откровенно говоря, херово. В голове Скотта на повторе почему-то слова девушки-трупа: «я помню, как ты подглядывал за нами, когда я приходила к вам в гости». Глупая, глупая девочка; тщеславная дурочка, переполненная завистью к его сестре, так и не поняла, что смотрел он не на неё. Кейт помогает закопать труп, стоя по колено в земле, с лопатой в руках, намокшая от дождя. Сейчас важнее, конечно, закопать труп, но Скотт не может перестать думать о том, что ей здесь не место. Только не такой: потерянной девочкой без семьи, человеком. Скотт пытается обратить её, потому что это вся защита, которую он может ей дать. Сделать её нечеловеком, кулеброс, дать шанс пойти вместе с ним, стать частью чего-то большего. Конечно, Скотт лишь глупый мальчишка, веру которого ломали не один раз; он даже старшую школу не закончил, он был лишь ребёнком, которого заставили быстро повзрослеть. Скотт совершает ошибки одну за другой, и у него больше нет никаких родителей, чтобы помочь их исправить. Рейнджер Гонсалес предотвращает очередную ошибку, ловит, как дикого зверя, стягивает сильное тело кулеброса ловушками, из которых не вырваться живым. Скотт в его глазах — монстр, убийца. Его отчасти можно понять. А потом Кейт, в которую он верит, впервые в жизни говорит ему правду, без недомолвок и лжи. Кейт говорит: ты разрушил мою семью. Кейт говорит: ты испортил идеальную картинку. Кейт говорит: тебя даже зовут не Скотт. И человек (зачеркнуто) кулеброс, лишившийся имени (китайское ему чужое, а «Скотт» принадлежит Кейт), впервые в жизни отчётливо понимает, как чувствуешь себя, когда тебе разбивают сердце. Даже не просто сердце — разбивают тебя целиком, не давая шанса на регенерацию. Кейт, конечно, говорит: это неважно. Кейт говорит: мы справимся вместе. Кейт говорит: мы — последняя семья, что есть друг у друга. И кулеброс кивает головой, улыбается; ему нужно выбраться из этой смертельной ловушки, а Кейт может помочь. Милая, заботливая Кейти освобождает его; она не слушает Гонсалеса, который считает кулеброса, некогда бывшего Скоттом, монстром и убийцей. Глупая, глупая Кейти. Она разорвала его на части, уничтожила каждый атом его души, со словами «ты — всё, что у меня есть» вырывая ему внутренности. Она не просто сломала его веру, как делали многие до неё — она уничтожила её, не оставила и капли. Кейти так и не поняла, что внутри у каждого есть монстр. Кейти так и не поняла, что у каждого живого существа есть точка невозврата. Кейт Фуллер (его официальная (не)сестра, девушка, которую он любил сильнее, чем кого-либо на свете после смерти мамы; та, в кого он верил вместо Бога) выпускает монстра внутри него на свободу с чётким осознанием самой важной в мире вещи: Кейт говорит «я люблю тебя, Скотти», «наша мама, Скотти», «мы — семья, Скотт». Но его зовут не Скотт.