Льдистое

В коридорах ТАРДИС скачут непослушными бесами тени, хохочут призраки, чей смех — обледеневшие монетки; они отскакивают от пола к потолку, и бесконечно ударяются, издают звон, словно бьющееся стекло. Доктор — ссутулившийся образ вины: не смотреть, не поднимать голову — старается идти быстро. Под ногами хрустит иней (белые кости, бетонная крошка и крупная соль). Фантомы смеются, летят следом, шуршат, как крылья бабочек; они цепляются за его плечи цепкими пальцами — остановись, посмотри и бойся. Кружит пепел (никого уже нет), Доктор задыхается, стараясь с силой протолкнуть в глотку прогнивший воздух с нотками яблок — он холодный, как нырнуть с головой в свежую прорубь, Доктор бежит, как делает всегда, но теперь ему уже не спастись. Прячься, прячься, мы все равно найдем. Он боится моргать. Поверх глаз тонкая корочка льда, а закрыть их — растопить ее, позволить выползти ядовитой горячей черноте, чернее самого космоса, страшнее той самой сферы, которая ничто, и существовать не может, а все же существует. Темнота под веками — живая, и так быть тоже не может, и золото с кровью становится радужкой, поглощает зрачок, растекается бескрайним морем. Доктора нет, он растворяется, и так каждый раз, снова и снова. Она пахнет солью и яблоками, жаром раскаленного металла и жжет своими прикосновениями точно так же. Кончиками пальцев, словами, объятьями-тисками; он любит до невозможности свою страшную, тяжелую пытку, и ищет, продолжает скитаться в пустой, льдистой ТАРДИС, хотя это опасно и страшно, но иначе он не может жить. Фантомы смеются: «Глупый-глупый Доктор». И нет уже назойливой яркой птички Клары, которая постоянно стучала своим железным клювом в череп Доктора, не прекращая, без устали день и ночь, звук от этого — будто клевать пустые кости. ДокторДокторДокторДоктор! Тогда он отвечал ей — старый, потрепанный временем мрачный ворон с блестящими глазами, а зрачок — воронка, время, в котором крутятся осколки воспоминаний. И чаще всего Клара начинала кричать. Тяжелые, обитые сталью буквы вылетали у нее изо рта и со всей силы врезались в лицо. Если Доктор коснется ладонью щеки, он почувствует шрамы, которые остались от этого. Он плавится, плавится, пока руки Роуз смыкаются у него на груди, ведь она подходит так тихо, незаметно, словно и нет ее, обнимает нежно со спины и шепчет. Успокаивает, просит подождать, скоро она вернется. Она светится, и только она может согреть, даже если это больно, даже если Доктор распадается на части каждый раз. Душа сильная отгоняет души слабые, и призраки вынуждены отступить со своими лживыми обвинительными словами, с «бойся Волка, бойся, бойся», с колдовскими, пронизывающими до костей, душераздирающими криками. И смехом — горстью ледяных монет. Губы наливаются свинцом, пока Доктор силится сказать (скорее судорожно прошептать): — Я люблю тебя. Я люблю, люблю, Роуз, знаешь? Ты же знаешь? Ее голос — единственное, что заставляет держаться на плаву. Он мягкий, но уверенный. — Конечно, — теперь она смеется, очень быстро, словно стыдится этого, но ей точно не нужно, потому что ее смех другой: он как теплый летний дождь, гулко ударяющийся о разгоряченную бархатистую землю и сочную зеленую траву, не такой, как у призраков, которые не устают кривить свои огромные зубастые рты в криках и обвинениях, и постоянно называть его лжецом. Он задыхается, Роуз гладит ладонями его острые лопатки, шероховатую ткань пиджака, и жжет, и снова больно. Но лучше так, чем если она исчезнет. — Я тоже тебя люблю. Выдохнуть, зажмуриться от тепла, которые источают эти слова, впитать их сердцами, ведь так действительно могло бы быть, он мог успеть сказать тогда, можно попробовать поверить, что он успел, прежде чем исчез из залива и появился в консольной — именно так. Теперь же она растворяется, исчезает, и Доктор ничего не может изменить. — Я не говорю «прощай», — напоследок шепчет Роуз, слова — мерцающий тонкий флер, оседающий на кожу. Он остается один в льдистой ТАРДИС. Ему опять холодно, и призраки окружают его своими насмешками. Они снова начинают кричать.