in search of happiness

      В моей жизни случались разные вещи. Пожалуй, если бы возникло желание, я смог бы составить из них всех большой сборник рассказов, поставил бы его на полку, между Мураками и Хэмингуейем, а каждую субботу друзья, собираясь в моём доме неизменной компанией, просили бы прочитать какой-нибудь. Но за ту же жизнь, в которой уместилось невозможное количество историй, не обзавёлся я ни друзьями, ни приятелями, даже девушки постоянной у меня не было. А Мэй не считается — Мэй.. Она не считается. Возможно, именно о ней я бы и написал, раздавливая упрямством лень, небольшой рассказ, выжал бы на печатные страницы весь писательский талант и, может быть, вышло неплохо — не знаю. Я и не писал-то никогда. В голове вечно пишущая машинка проговаривает вслух всякое движение вокруг: кто как кашлянул, чихнул, засмеялся, кто похож на крокодила, а кто на какаду. Видно, задатки у меня всё же есть. Видно, мне на них плевать.       В моей жизни случались разные вещи, многие из которых я забывал или не желал запоминать, но этот, при помощи той самой пишущей машинки, я отпечатал в памяти до мельчайших деталей: цветов, запахов, звуков. Эта особенно запомнившаяся мне история растянулась на несколько недель. А началась в конце зимы, которая, впрочем, от осени отличается только обещаниями ведущих прогноза погоды да ценой на некоторые продукты. Так что мне иногда становится не по себе — кажется, словно осень тянется шесть месяцев, а за ней сразу весна. За упадком и нищетой резкая зелень и цвета природы. Примерно такой контраст составляет одна парочка, которая и является объектом моей истории.       Ещё с прошлой весны я пригляделся к пабу Оазис, расположенному во Французском районе, а именно, на Бурбон стрит. Это уникальное место, в котором по соседству расположены стриптиз-клубы, бары, элитные рестораны и сувенирные лавки, я не любил. Слишком шумно и полно туристов. Но неказистый Оазис, выкравший квадратные метры между безобидными магазинчиками, не отталкивал, а после пяти часов, когда дорога по Бурбон Стрит перекрывалась только для прохожих, становился и впрямь неким островком тишины и жизненной монотонности. В этом полутемном пабе никогда и ничего не менялось, даже количество посетителей. Возможно, это место было проклято, но, сидя со своим кофе за уличным столиком, я не думал об этом. В конце концов, стоит ли мне бояться? Зараза к заразе не липнет. Так вот я убивал часы своей жизни, садясь за один и тот же столик, покупая у мальчишки-разносчика газету, которую никогда не разворачивал, заказывая кофе и наблюдая за развевающимися флагами нашего великого государства, пестреющими над входом в ресторан с громким королевским названием. Наверное, его владелец идиот.       Как и в любой другой день, в тот самый, субботу, я сидел под полосатым тентом, не сводя глаз с привычной тени на мокром асфальте. Один из плюсов жизни в Новом Орлеане — нет необходимости подстраиваться под меняющиеся погодные условия. Уличные столики здесь не убирают на осень или зиму — и та и другая теплые и почти без дождей. У меня даже зонта не было, не то что зимней куртки. А вот изменившаяся тень тента предполагала кого-то с большим куполом над головой. Я поднял взгляд к источнику тени и пару секунд, не мигая, следил за тем, как шевелились ушки на розовом зонтике. Оазис занимал мало места, поэтому за несколько шагов от последнего столика начиналась городская собственность — мусорки и скамейки. Розовый зонтик закрыли, и больше я его не видел. Зато моему вниманию предоставилась светлая голова и такой же розовый капюшон от плаща. Ещё секунду я наблюдал за неподвижной головой, затем отвернулся и больше скамейка и розовый зонтик меня не привлекали.       Однако на следующий день привычная полосатая тень от скамейки оказалась размыта одним бесформенным пятном от сидящего человека. Я купил свежий выпуск газеты и снова забыл про розовый плащ.       Шутки закончились, когда и на третий день она оказалась на той же скамейке, в одно время с моим посещением паба. Только пальто теперь было голубое, а зонтика не было совсем. Я подумал, что, может быть, она заблудилась? Или потеряла кого-то? Но разве этим не должны заниматься специальные службы? К тому же, я ни разу не видел, чтобы она заглядывала в лица прохожих, искала кого-то. По сторонам она смотрела, но всё больше как-то прямо, в окна ресторана таращилась, что ли? Я не знал, и мой интерес стал меня раздражать.       На следующий день я не пришёл в Оазис — задержался на работе, потом зашёл к Мэй, а уходить от неё, получив необходимое, было бы кощунством. Наверное. Другого исхода я не знал, потому что всегда оставался до утра. Естественно, за пропущенный день я забыл о девочке в розовом (а это, вне сомнения, был именно ребенок). Но стоило мне только увидеть лампочки внутри Оазиса, как зажёгся интерес к отражающейся в стекле улице за моей спиной.       Она снова сидела на той же скамье. В то же время. И наверняка, не пропустив вчерашний день. Нарушая все заведенные законами невмешательства правила, я не стал заказывать кофе, даже за столик не сел. Я обошел скамью, потоптался немного около стенда с афишами и наконец сел рядом с девочкой. Теперь я мог утверждать свою догадку в полной мере. Девочка, маленькая, блондинка, с веснушками. Она сидела на скамейке, словно брошенный котенок — вся сжавшись, слишком маленькая и белая на фоне серой Бурбон Стрит. От одного только взгляда на её тонкую курточку мне самому становилось холодно, но, казалось, вовсе не от холода она вжимается в спинку скамейки и подрагивает. На меня она поглядывала, только украдкой, снова и снова, как испуганный, но очень любопытный кролик. А я смотрел строго перед собой, сквозь окна ресторана, замечая интерес, с трудом сдерживаемое желание спросить, но уж точно не страх. Но ни я, ни она так ничего и не сказали. Я ушёл раньше неё, честно говоря, злой за пусто потраченный вечер.       Однако и на следующий день уселся на ту же скамью, рядом с той же девочкой в новой курточке и в маленьких черных туфельках. У Мэй были такие, она называла их «Мэри Джейн». На улице значительно потеплело, словно температура стремилась побить рекорд, и преодолеть значение в двадцать шесть градусов. И я тоже оделся попроще, правда, ветер был не из приятных. Он трепал наши волосы и короткую, похожую на школьную, юбку девочки. Молчать было бестолку, только вот заговорить первым не имело большего смысла. И снова я не понимал — ну зачем я сюда сел? Зачем жду начала разговора с этой девочкой? Какая-то часть меня говорила о человеческом любопытстве, но мне казался наивным этот голос. Человеческого во мне было.. Не больше, чем патриотизма. – Ты за мной следишь? Я поднял взгляд от коленей девочки и последовал за её словами. Она заговорила, но крайне возмущенно, чем больше напомнила мне кролика. – Следишь? Что тебе нужно-то? Всё еще выпутываясь из своих мыслей, я запоздал с реакцией, медленно воспринимая поступающую информацию, медленно соображая, но грубо ворочая языком. – На скамейке сижу. Запрещаешь? Девочка сузила глаза, но при этом её нос как-то визуально вытянулся. Она чуть подалась вперед, посмотрела куда-то вправо от меня, снова выпрямилась и категорично скрестила руки на груди. – Здесь есть ещё одна. Сиди там.       Даже не знаю, чему я тогда удивился больше: отсутствию уважения к старшему или приказному тону. А впрочем, и то и другое вкупе свидетельствовали о невоспитанности ребёнка. И куда только родители смотрят? Хах. Родители..       Я снова отвернулся к блестящим матовым рыбьим жиром окнам ресторана. Не в родителях дело — в самих детях проблема. Бедовым может быть и обожаемый родителями сосунок, и выходец из детдома, и просто бездомный, таскающийся по подвалам да чердакам. Но также из всех них могут выйти и образцовые граждане, вот по типу владельца кафе напротив. Тут уже явно кто-то не на нашем уровне решает, по какой лестнице тебя спустить или по какому лифту поднять. Но точно не родители. – У тебя есть родители? Вопрос вырвался наружу раньше, чем я осознал всю его наивность и тупость. Но, судя по изменившему лицу девочки, резко приобрёл с его помощью иной авторитет в её глазах. – Ну.. Ну конечно есть. – она потупила голову и, всё еще недоумевая, скосилась в сторону, тихонько так, осторожно добавив, – А у вас? Я со вздохом проглотил всю горечь обиды и злости на самого себя и отрицательно покачал головой. Мог бы догадаться, ты, умудренный жизнью, что на вопрос всегда найдётся встречный. Откуда только эта неопытность? Ты же оперившийся птенец, в свободном полете, а глупость то там, то здесь вылезет. Прямо как первые перышки. – Совсем никого? Я кивнул. – О..       Девочка поджала губы и виновато опустила взгляд. Оранжевые губки сердечком выгнулись дрожащей подковкой, а большие голубые глаза покрылись маслянистой пленкой. Такое лицо бывает у всех детей, готовых в любую секунду расплакаться. Сейчас я понимаю, что та ситуация не предвещала для меня ничего хорошего: ну что видели люди со стороны? Какой-то парень подсел к ребенку, к девочке, завел с ней разговор на повышенных тонах, а затем она заплакала. Из толпы всегда найдётся сердобольный, искренне верящий в силу и праведность нашей полиции, который не поленится вытащить какого-нибудь толстозатого афроамериканца из булочной, чтобы наказать педофила. Меня, то есть. Но думал ли я тогда об этом? К удивлению, нет.       Тогда я не понимал, чем так задел эту грубую и невоспитанную девочку, что она еще несколько минут утирала кружевным платочком все прибывающие слезы. Я не отходил от неё, но и заговорить больше не пытался. Все смотрел, как мордочки кроликов на платке намокают под напором слез. Как извращенец. Наверное, со стороны я выглядел не лучше, чем представляюсь себе сейчас.       Но вскоре поток слез закончился. Девочка пару раз хмыкнула, робко сжимала на коленях платочек, видно, хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец, утёрла красный кончик носа рукавом курточки и обратилась ко мне. Такие вкрадчивые речи не услышишь даже в период агитации на президенсткие выборы. – Вы знаете.. Это ничего.. Хоть и одиноко, но вы, верно, прошли уже большой путь. И справились. К тому же.. вы можете создать свою семью.. И обрести то место, тех людей, к которым будете возвращаться снова и снова. Которые примут вас. Всегда. И никогда не бросят. Она улыбнулась так, словно никогда не имела дела с разочарованием и болью, словно не было в её жизни места даже песчинке этих чувств. И ещё шире, подставляя раскрасневшееся личико солнцу и пряча в уголках глаз смеющиеся капельки слез. – Вы ведь.. Ещё не нашли такого человека, верно? Я с опаской покосился на её ладошку, смело накрывшую мою холодную руку, затем в сторону улицы. Но слишком рассеянно. Я ставил целью выяснить — не заинтересовался ли кто нашим нелепым дуэтом, но лишь пусто стрельнул взглядом по прохожим и с тщательно скрываемым любопытством посмотрел на девочку. – С чего ты это взяла? Её ладонь была теплой и мягкой, как у младенца. Она пожала плечами и сложила свои руки на коленках. – Вы не выглядите счастливым.       Ветер поднял светлые волосы девочки в воздух и бросил ей в лицо. По улице полетели пластиковые стаканчики, мелкий мусор, листовки. Я смотрел на собственное отражение в витрине и старался убедить себя в том, что у меня не может быть лучшей жизни.       Позднее, так и не расставшись с впечатлениями от встречи, я поделился своими мыслями с Фици. Знаю, не лучший выбор для разговора по душам, но нагружать Мэй своими философскими проблемами мне хотелось меньше всего. К тому же, Фици, несмотря на свою легкомысленную внешность, была единственной опытной женщиной Пандемониума, знающей толк не только в ублажении мужчин. – Так и сказала? Она широко улыбнулась. Наверное, искренне, но от меня не скрылась ирония, притаившаяся в уголках её губ, точно рядом с пряно пахнущей сигаретой. – «Ты не выглядишь счастливым»? Мэзэки, разве ты не счастлив?       Если бы у меня не было никаких чувств, кроме седьмого, голода, я был бы единственным абсолютно счастливым человеком, когда-либо существовавшим. Одного взгляда на лежащую на сбитой шелковой простыне Фици было бы достаточно, чтобы подарить мне счастье. Счастье, которое не омрачалось бы другими чувствами, потому что их бы просто не существовало во мне.       Почему тот, не местный, придумал сотни тысяч пыток чувствами и разумом, но так и не позволил нам найти способ обрести чертово счастье? – Ну конечно счастлив, Фици..       Хотел было разориться на новый комплимент, но дешевая философия некстати заполнила все мысли, предварительно выдворив вон мою игру и притворство. Рассеянно провел рукой по волосам Фици и выбрался из кровати. Бордель не то место, где стоит искать ответы на вопросы о счастье. Здесь только одиночество изо всех углов кричит, а по центру, властвующая над ним Фици.       Я обернулся, стараясь не смотреть ей в глаза. – Фици, а ты.. – Я стараюсь не задумываться над этим, Мэзэки, – она затушила сигарету в пепельнице, – Что и тебе советую. В свой пятничный незаслуженный выходной я не смог остаться в кровати до самого вечера, как планировал. Позвонила Камилла и без лишней строгости или упрашиваний сообщила, что я должен подменить Леону. Я молча принял информацию, буркнул «я буду» и еще несколько секунд слушал тишину телефона, к которому привалился щекой. На траурно сером потолке образовалась новая трещина — сорок восьмая, я знал точно. Когда я вышел из дома, часовая стрелка приближалась к двум пополудни. Кажется, сегодняшний визит на Бурбон-стрит отменяется. Вечерняя смена пятницы едва ли лучше, чем субботы — те же малообеспеченные люди, которые создают видимость способности продолжать игру и поднимать ставки своим фальшивым золотом и синтетическими мехами. К счастью, среди них достаточно людей в солнцезащитных очках, дороже моей трехлетней аренды за квартиру. Своими манерами они не выделяются из общего колорита, и вычислить их можно только по прибившейся рядом девушке. Она неизменно приносит игроку удачу, крупье позволяет ему играть и выигрывать. В этом и заключалась «другая» сторона «Пандемониума». Если на смене оказывается Фэй или Мэй, то игрок теряет все свои деньги в конце этого же вечера, однако, уходит целым и невредимым. Иная ситуация в те дни, когда «счастливчики» попадаются в сети суккубов. Им позволяют поверить в ошеломительный успех и удачу: они уносят с собой выигрыш и хорошеньких женщин, которые за три дня высушивают их ци и кошелек. На той смене были я, Сидни и Фэй, и работа шла веселее обычного. Крупье людей, которые не были посвящены в изнаночную сторону работы «Пандемониума» я никогда не брал в расчет — они из другого мира. Они приходят сюда на работу и крутят рулетки и раздают карты, как математик учит детей, как булочник печет свои кексы, как почтальон доставляет утреннюю газету. Они не выживают, в отличие от нас, они просто живут.       Сидни в роли инспектора важно обходил залы, отпускал свежие, как мои немытые волосы, шуточки то за одним столиком, то за другим. С напускной серьезностью следил за работой дилеров и якобы докладывал Камилле о нарушении правил казино, хотя на самом деле передавал ей информацию о «нужных» клиентах, после чего в зале появлялись доступные девушки, приносящие удачу, точно как кроличья лапка. За моим столом над клиентом работала Фэй. И хотя я знаком с ней уже шесть лет, всё еще испытываю неловкость в общении. И дело не в ее действительно выдающейся внешности.       Фэй страдает шизофренией. Благодаря крови Камиллы, болезнь застряла на начальной стадии и не прогрессирует, как в случае с любым другим человеком. Но это помогает лишь отчасти: Фэй слышит голоса в своей голове и говорит с ними, ее умственные способности, несмотря на двадцать четыре года по паспорту, на одном уровне с шестилетним. Она говорит, что её телом овладел монстр, но она может исправить это. Говорит это каждый день, отдавая своё тело очередному мерзкому типу. Мы поддерживаем её, как можем, оставаясь при этом реалистами. Однаком Сабина, кажется, даже с искренностью верит в то, что Фэй «спасется от монстра». Но она новенькая, певичка, ещё не знает, что ни у кого из здешних нет шанса.       Фэй улыбнулась мне невинной улыбкой ребенка.       Я скривил уголок рта.       И глаза у неё.       Совершенно пустые. – И что тут у нас? Оу, ну надо же, Мэзэки, неужели ты подыгрываешь этому джентльмену? Невероятно! Когда в последний раз эти стены видели такой ошеломительный успех? Дежурная улыбка Сидни, дежурный жест руками, дежурная фраза, на которую я лишь удивленно округляю глаза и неловко-виновато улыбаюсь. «Джентльмен» заглатывает наживку. Раскрепощенно разваливается на стуле, самодовольно крякает, зажимая уголком посеревших губ вонючую сигару. – Это всё моя куколка, – он с гордостью потрепал Фэй за волосы, а затем сыто оглядел присутствующих. Словно представлял нам новую породистую лошадь, – Мой талисман.       Я давился желчью отвращения, но вел игру с той же пластмассовой улыбкой, с которой Сидни восторгался другому «уникальному счастливчику» в соседнем зале. Смена нашей троицы закончилась в семь вечера. Ноги зло гудели от переутомления, поэтому стандартную речь Камиллы по итогам смены я слушал сидя, развалившись на диване, словно пытался слиться с ним. По какой-то тупой причине мозг выкинул фокус — воспоминания шестилетней давности, когда я, еще не выветрившийся от запаха краски для волос, сидел здесь же, не понимая, в какую дыру катится жизнь. Моим не особо заботливым наставником тогда стал Сидни, этот не внушающий никакого доверия мудак, сошедший с экрана фильма типа «Бонни и Клайд». Хотя его дерьмовая жизнь была куда трагичнее истории этой знаменитой парочки. – А что опять с Леоной? Она уже вторую смену не выходит, – Сидни проверил содержимое нескольких баночек, раскрашенных на китайский лад, не обращая внимание на недовольный взгляд Камиллы. – Её отцу стало хуже, – здесь, в «Пандемониуме», все знали друг о друге самое тяжелое, самое больное — все то, что привело нас в это место. И никто не стеснялся говорить об этом прямо, – Она в больнице, не отходит от него.       Крышечка последней баночки испуганно звякнула, вырвав обитателей комнаты из уважительной тишины. Сидни невиновато улыбнулся и, не прощаясь, вышел. Глаза у него безумно блестели.       Его девушка болела раком, на операцию он собирал деньги своими силами, не всегда законными. Затем натолкнулся на Пандемониум, почти собрал нужную сумму, но не успел. Больше мне не о чем говорить — и это немногое я узнал не от первоисточника. Сидни не любит распространятся о своей прошлой жизни, да и об этой не слишком отчитывается, даже перед Камиллой. В тот день пятницы я много думал. Даже слишком много. И всё о какой-то чепухе, типа вечных риторических вопросов о жизни, смерти, судьбе и одиночестве. Однако постоянно возвращался к теме счастья. Та маленькая енотовидная девочка не уходила из моей головы, поэтому, когда в комнату проник синеволосый Ронг, я с досадой отвел взгляд в сторону. Наш шулер тоже не сиял от полноты положительных ощущений от жизни. И в Пандемониуме бессмысленно искать счастье. Черт побери, да почему я вообще должен быть счастлив?       Камилла распустила нашу смену. У выхода я перебросился парой слов с заступившей на смену Мэй. Она спросила, что случилось с Сидни. Я ничего не ответил.       Сидни.. Черт побери, Сидни куда больше заслуживает счастья. Даже Фэй, если когда-нибудь сможет освободиться от «монстра» внутри себя, даже она заслуживает его за все годы страданий. А я разве заслужил? Меня бросила мать, отца я никогда не знал, а в семнадцать меня прокляла похотливая воспитательница в приюте. Я тоже настрадался, но, в сравнении с ними, всегда считал своё горе каплей в море их безысходных мучений. Дурацкие мысли, но в тот влажный туманный вечер они были естественным порождением измученного бессонницей мозга. У моих мыслей вообще всегда своя эстетика, подстроенная под окружающую обстановку.       Наконец я выбрался на улицу. Меня тут же обдало пыльным и мусорным ветром, принесшим с противоположного угла улицы запах свежей выпечки и дешевого табака. Справа тянуло жасмином и застоявшейся водой.       В странном же мире мы живем: прекрасное никак не отделено от грязи, но при этом не смешивается с ней, как-то.. выживает. Я усмехнулся, сунул руки в карманы куртки и свернул налево — в сторону Французского квартала.       Неизвестно еще, что на самом деле выживает — грязь или всё это липовое «прекрасное».       Я вспомнил обо всех обитателях Пандемониума, обернулся в сторону борделя, но тот уже скрылся за жилой многоэтажкой. На втором этаже были распахнуты окна, завешанные детскими рисунками.       И снова всё вперемешку.       В тот вечер я надеялся привести свою голову в порядок — лишняя философия мешает жить и двигаться дальше по своему колесу, словно мелкие камешки в обуви. Но как только я почуял запах свежезаваренного кофе своего «Оазиса», на меня напал розовый вихрь. Девочка-енот едва ли не сбила меня с ног, радостно трясла мою руку, улыбалась дугами глаз. – Я ждала тебя целый вечер! – Воскликнула она и вытащила из рюкзачка цветной мешочек для еды, – Вот. Это для тебя.       Наверное, в тот момент я был похож на истукана, деревянную статую, каменный автопортрет испуганного на всю жизнь идиота, потому что, кажется, простоял без движения несколько минут. Ясно видя перед собой девочку со скамейки, я испытывал смешанные чувства: желание протереть глаза, засмеяться, развернуться и уйти, закрыться в своей комнатушке, набрать номер Мэй и рассказать обо всех странностях этой недели. Но затем вспомнил, что Мэй сейчас на работе, с каким-нибудь призраком бюрократического жира, а в квартире серые тени и моль повесилась.       А вот она стояла напротив. Живая в каждом движении маленьких пухлых ручек, длинных светлых косичек. Она улыбалась мне, и чем дольше я смотрел на нее, тем яснее мне казалось, что ее бледные веснушки улыбаются тоже. – Ну бери же! – одним решительным жестом рук, в которых я никогда бы не заподозрил такой силы, она заставила меня взять мешочек. Внутри него, по ощущениям, была теплая коробочка, – Какой нерешительный! Она засмеялась. Я обернулся — мне показалось, что в квартале снова выступает джазовый ансамбль и вступает ряд колокольчиков. Но никого не было. А вот она — была. – Погоди, что это? Я все еще держал коробочку в руках, так, словно кто-то чужой попросил подержать на секундочку, пальцы прикасались к ней, с полным осознанием «это чужое». – Пирожки, – честно ответила девочка и, усевшись на скамейку, похлопала ладошкой рядом с собой, – Я не знала, какие ты любишь, поэтому положила со всеми вкусами. О!.. Надеюсь, у тебя нет аллергии на рис? Я поспешил успокоить её — аллергии на рис у меня не было. – Вот и хорошо. Но ты бы поторопился домой — они скоро остынут, я думаю. Вообще, это уже вторая коробочка. Первую пришлось съесть вчера, ведь ты не пришел. А эти — свежие, их только-только приготовили.. – Подожди.. В висках начинала пульсировать боль. Я неуверенно опустился на скамейку и посмотрел прямо на свое странно реальное видение. – Зачем мне пирожки? У неё тут же нашелся ответ, но я не дал ей заговорить. – Зачем ты принесла их.. мне? Мы ведь даже не знакомы. Мы.. – мое недоумение росло пропорционально количеству вопросов, – Ты ведь даже не знаешь меня. Ты даже не знаешь, кому второй день приносишь.. пирожки. Зачем?.. Зачем?       Она всё же произнесла то, что хотела, так, словно не было между нами никаких странностей, не было всей этой истории. Словно мы были приятелями или кузенами, знали друг друга вечность и беседовали не на прокуренной и занесенной мусором улице, а в тени цветущей веранды кукольного домика. – Пирожки делают меня счастливой. Я делюсь своим счастьем с тобой. Мама говорит, что это хорошее дело — помогать другим. И разве то, что я не знаю твоего имени, может стать преградой для этого? Ну, если тебя это так смущает, мы можем познакомиться. Я Усаги, а тебя как зовут?       Она совершенно бесстрашно протянула мне свою матовую персиковую ручку, без малейших лишних пятнышек, почти идеальную, но не похожую на холодный фарфор девочек с модных журналов. Она была живой, несмотря на эту кричащую чистоту.       А я.. Не вытаскивая второй руки из кармана куртки, я сжал ее в кулак. А мою грязь не отмыть ни одним хваленым средством, ни за сто лет головомойки и строгой дезинфекции. Как ее чистота исходит изнутри, так моя грязь сочится наружу. – Ну давай же.. Ты что, боишься испачкаться? – Она озабоченно оглядела свою ладошку, достала платочек, чтобы стереть невидимые пятнышки. Почему-то это меня развеселило. Я перехватил ее ручку с платком, осторожно положил на острую коленку. И пожал теплую и мягкую ладонь. Её сперва озадаченно личико вновь просветлело. Мы обменялись улыбками. – Мэзэки. Кажется, мы провели вечность на той скамейке, разговаривая. У Усаги отсутствовало чувство меры: она часто задавала лишние вопросы, переходила черту, но тут же понимала мои чувства и извинялась. И я не мог не простить ей эту неосторожность. – Боже, – я, смеясь, застонал и откинулся на спинку скамейки, – Ты такая приставучая. Неужели тебе совсем нечем заняться? Почему ты вообще торчишь здесь? Этот вопрос — начало всей истории, наконец прозвучал. Я ждал любого ответа, любого, но не того, что прозвучал так ровно и честно. – Я жду своего парня. Я выпрямился. Усаги смотрела прямо перед собой, болтая короткими ногами. – Парня? – Я и не пытался скрыть своё удивление, – Сколько же тебе лет, кхм, девочка? – Пятнадцать мне лет, дяденька, – в тон мне ответила Усаги и с неудовольствием сощурилась, – Какие-то проблемы? А? Я капитулировал. Отвернулся в другую сторону и покачал головой. Некоторое время мы молчали: в моей голове шевелились шестеренки, примеряя все, что я узнал об этой девочке с тем, что у нее мог быть.. парень. – Да ты меня дуришь, – сдался я, снова повернулся к ней и наткнулся на непонимание, – Я здесь бываю каждый день, но еще ни разу не видел твоего парня. Я был уверен, что подловил её на лжи, но она вздохнула и с жуткой тоской посмотрела в сторону, в ту же даль, улицу, которая врезалась между двух домов точно в нашу скамейку. – Он просто.. задерживается.       Постепенно зажигались уличные фонари, и улицу наконец затопило бледным желтым светом. Усаги с точностью определила, какие фонари не загорятся, потому что в них еще не заменили лампочку, а я осознал, что еще никогда не засиживался здесь до последних фонарей. Когда я уходил, Усаги сказала, что она ждет кое-кого, поэтому не может уйти. Напоследок я заказал для неё горячий шоколад.       В ту ночь я плохо спал, но не по старой привычке, не из-за нервной бессонницы. Меня переполняли чувства: я нахватал желтого света фонарей и он беспокойно бился в моих легких, заставляя дышать глубоко, как после бега, сердце подхватывало ритм и все никак не давало успокоиться. Я слышал его стук в горле, а когда поворачивался на живот, оно отчетливо ухало в желудке. Тогда я вспомнил о мешочке с пирожками. Выбрался из еле нагретой собственным теплом кровати, разогрел в микроволновке японские рисовые пирожки и устроился с пластиковой коробочкой на широком подоконнике — единственном достоинстве моей комнатушки. Окно выходило на улицы Лойола авеню, за шум которой я доплачивал каждый месяц лишние двадцать долларов. Сквозь небольшую щель сочились шаркающие звуки шин и редкие человеческие голоса. Я жевал свои рисовые пирожки, почему-то, больше не вспоминая о маленькой девочке с Бурбон-стрит.       Утром субботы я осознал, что проспал. Однако один взгляд на дисплей телефона разрешил конфликт с совестью — пропущенных звонков не было, значит, мне дали теперь уже заслуженный выходной. Чувствуя себя уставшим даже больше, чем прошлым вечером, я выбрался из кровати с твердой намеренностью проветриться до ближайшего кафетерия, а затем заглянуть к Холли.       По своей скудной серости небо напоминало застиранное белое белье, огромную простыню, растянутую над городом, с нее время от времени слетали мелкие капли. Я поглубже спрятался в капюшон и двинулся вниз по улице. Людей было немного, удивительно немного для оживленной Лайолы. Но, с другой стороны, на календаре суббота, семейные американцы сидят по домам, глотают высококалорийную пищу под традиционно никакой американский юмор. Все, кто встретился мне по дороге, - это попрошайка с грустной собакой, деловые леди и мужчины в костюмах (неподалеку располагался офисный центр) да парочка, обогнавшая меня на светофоре. Он высокий и сутулый, шел, не отвлекаясь по сторонам, строго, ровно, прямо; она — маленькая и юркая, останавливалась рядом с нищим, махала ладошкой каждой встречной собаке, еле поспевая за широкими шагами спутника.       Они остановились рядом с кафе Бабл-ти, против своей воли я заметил, что разговор стал оживленнее. Она все щебетала, вытягивалась на носочки, заботливо поправляла невидимые неаккуратности в его одежде, словно крохотная птичка, бьющая крылышками в тупой камень. Я прошел чуть дальше и поближе рассмотрел его бледное лицо, помятое, очевидно, в недавней драке, — оно напоминало бесчувственный кирпич. Что же, я почти не ошибся со своим первым сравнением. Скала и юркий ручеек. Я так бы и прошел мимо них, если бы не уловил усталое «Усаги, милая, я в порядке. Возвращайся домой».       Я оставляю эту историю недописанной, как оставлял неоконченным многое в своей жизни. Если интересно, то с маленькой Усаги я общаюсь по сей день. Мы все так же видимся у «Оазиса», когда я захожу туда за чашечкой хорошего кофе или в поисках приятной компании. Правда.. Теперь я бываю там не так часто, как прежде: появились лишние дела, времени для самого себя почти не осталось.       Я нашел ответы на все свои вопросы,       сам того не подозревая. Август 2016 — Июнь 2017 (Ноябрь 2017)