Весна

Джон живет в ожидании, пропуская мимо себя свою же жизнь и миллиарды вариантов развития событий в ней. Он исключает всё, что могло бы помешать ему ждать чуда, ждать возвращения того, кто неосознанно разрушает жизнь своего друга (друга ли?) как присутствием в ней, так и отсутствием. Джон ждет, не прерываясь ни на минуту, не переставая думать о нём, не оставляя надежды; его вера поселилась где-то в подреберье, и он несёт её в себе, словно это единственное, что он имеет право чувствовать с того самого дня. Это и правда стало чем-то особенным для него, чем-то, что никому нельзя доверить и рассказать, потому что лишь он один в целом свете готов верить в Шерлока Холмса дольше, чем вечность, и ждать, ждать, ждать... Вся жизнь доктора, как-то по-особому разделившись на «до» и «после», превратилась в сплошное ожидание, и он уже начал видеть в этом какое-то разнообразие, начал понимать, что «ждать зеленого цвета светофора», «ждать, пока закипит на плите чайник», «ждать окончания глупой новостной передачи» являются частью «ждать завтра», которое станет новой шестеренкой в огромном механизме «ждать тебя». И он не просто ждал — он надеялся дождаться, так искренне и сильно, до щемящей боли в груди. Он давно привык к этой боли, и от каждой мысли о нём она как будто становилась сильнее; это было лишь подтверждением, что Джон все ещё остаётся человеком, что он все ещё способен чувствовать. Он не хотел от неё избавляться и никогда даже не думал об этом, подгоняя себя под определённые рамки своего нового образа жизни. Мир тускнел для Джона все больше с каждым днём, смешиваясь с бесполезными дорогами, которые нужно пройти, с глупыми людьми, от которых почему-то всегда нужно выслушать все, что они о тебе думают, с бесполезными рутинными занятиями, по идее очень нужными, чтобы поддерживать своё существование; он игнорировал все внешнее, как будто готовый исчезнуть у себя же внутри, там, где живёт исполненная ожиданием душа, там, где для него живёт единственный важный человек этого бесполезного мира. Теряя смысл и краски, всё вокруг начинало казаться Джону пустым, хотя улицы Лондона по-прежнему были переполнены, по дорогам все ещё ездили бесконечные потоки машин, а из соседней квартиры почти постоянно доносились крики плачущего ребёнка. Прошло уже почти два года, а Джон все ещё не решился отправиться по старому адресу, потому что просто не мог. Он ютился фактически в одной комнате, сырой и беспорядочно-пыльной, на первом этаже непривлекательного серого дома в одном из промышленных районов города. Все это не имело теперь никакого значения, ведь желание жить с комфортом куда-то исчезло вместе с желанием жить вообще. И так шло время; в один из этих одинаковых «вчерашних завтра в ожидании следующего завтра» Джон, проснувшись с утра и завершив по инерции все утренние процедуры, обнаружил в себе желание поехать на Бейкер-стрит. Он знал, что это будет непросто, — увидеть квартиру без него, Шерлока, но ему хотелось убедиться, что где-то, помимо его души, остались ещё следы его присутствия. Джон сильный, он справится, потому что все ещё верит. Да, многое изменилось за это время. Да, Джон давно перестал обмениваться учтивостями с кэбменом, да, ведь мир и все в нем, включая людей, как будто потерял для него смысл, перестал существовать. Это всего лишь картинки, декорации, сцена, где через время обязательно появится фигура в черном пальто и синем шарфе. Надо лишь ждать, только и всего. Джон не пересчитывает мелочь, не знает, достаточно ли он заплатил несчастному таксисту, не думает об этом. Перед ним дверь с номером 221B, которую он все ещё не решился открыть; Джон сильный, сильнее всех других, он справится. Он толкает дверь, оказавшуюся незапертой, словно его здесь кто-то ждал все это время; эта мысль даёт Ватсону новую дозу великой надежды, новую причину ждать. Миссис Хадсон нигде не видно, это странно, но снова же не так значительно, как ступени наверх (сколько их? 15? 17?), отделяющие его от цели. Пыль, пыль, пыль, на перилах, ступенях, подоконниках, дверной ручке, — все здесь осталось нетронутым с того самого дня; квартира была будто законсервирована, как и всё внутри Джона, оставшееся в прошлом, как и вся его жизнь. Машинально он почему-то начал разводить камин, хотя они делали это лишь в редких случаях, когда в квартире становилось невыносимо (даже для Шерлока) холодно или когда приходили редкие гости; возможно, сейчас мог бы быть один из этих случаев, да, он теперь ведь всего лишь гость здесь, редкий гость. Джон почувствовал тепло от разгорающегося огня, услышал впервые за долгое время тот самый треск дров, вспомнил такое забытое чувство домашнего уюта, такого близкого счастья, и понял, что точно продолжит ждать. Ему было необходимо это, ради себя, ради тех ощущений, ради чего-то, кажущегося ему великим. Джон решился на отчаянный шаг: он поднялся со своего кресла и пошёл в комнату, которую до сих пор ему не приходилось видеть близко, не через щелку двери, не через замочную скважину. Он почти никогда не задумывался о том, что находится за этой дверью, ему было достаточно знать, что здесь жил Шерлок Холмс, и это осознание сейчас сделало помещение совершенно особенным. Стены, оклеенные обоями специфического цвета, мебель, покрывало на кровати, зеркало, занавески на окне — всё как будто дышало им, позволяя ощущениям Джона обостриться и достичь своей высшей точки. Не долго думая, Джон открывает двери его платяного шкафа, и почему-то забирается внутрь, хотя места в нем катастрофически мало для взрослого мужчины. Здесь до сих пор остались все его вещи, его костюмы, рубашки, чистые, пахнущие стиральным порошком домовладелицы и им, пахнущие так, будто все их надевали последний раз вчера, а не почти два года назад. Джон упивался этим запахом; впервые за долгое время он как будто на минуту успокоился и начал просто осязать, прикасаясь к изысканным материалам, вдыхая привычные запахи, вспоминая, вспоминая, вспоминая... «Шерлок, будь, пожалуйста, живым». «Пожалуйста». ...и Джон почти прожил следующий месяц в этом шкафу. Он приходил утром, днём, вечером, периодически и по ночам, чтобы не думать, а просто элементарно чувствовать, чтобы жить. Он фактически жил прошлым, но продолжал ждать, надеясь на чудо, на тепло прикосновений, сменяющее холод деревянных стенок шкафа, на Шерлока, живого, энергичного, настоящего. Он изучил в этом шкафу каждую мелочь: количество вещей, их цвета, материал, качество (всегда безупречное, к слову), Джон знал каждую вещь и по ощущениям, причём так хорошо, что непременно узнал бы её вслепую. Ему не надоедало касаться их, любоваться ими, почти любить каждую из них, потому что это было для него больше, чем просто вещи, это помогало ждать, а значит, помогало и жить. Джон понимал, что теряет связь с миром, но так ему казалось, что так он становится ближе к концу бескрайнего ожидания. Он все ещё ждал, видя Шерлока в каждом прохожем, не стесняясь говорить о нем вслух, произносить его имя, а не ограничиваться местоимением, не бояться, что его сочтут сумасшедшим или помешанным. Он хотел обнять друга (?), а обнимал его одежду, зарываясь в неё лицом, находя в ней что-то особенное, приятное, родное. Иногда Джону снились сны, в которых перед ним стоял Шерлок в одной из этих рубашек, и в эти мгновения он почти совсем терял грань между снами и явью. Чайник на плите, светофор или телепередача больше не были частью ожидания, потому что уже даже перестали создавать иллюзию жизни; настоящей жизнью был шкаф, его шкаф, где можно было упиваться псевдо-близостью с ним. Теперь он понимал, что такое зависимость, потому что окончательно подсел на ожидание, как на наркотик, на иглу. Ожидание стало его всем. И никто уже ничего не говорил «бедняге Джону», все лишь сочувственно смотрели на него, зная, что тот все равно не обратит внимания. Он и сам уже забыл, как зовут Лестрейда, как выглядит Майкровт, как пахнет в больнице Святого Варфоломея и какая на вкус яичница миссис Хадсон; это было вне его особой вселенной, вне зоны досягаемости, в какой-то глупой абстрактной точке. Он ждал, просто ждал. Жизнь Джона в действительности зашла в тупик, и никто не знал, как помочь ему выбраться; Ватсон стремительно падал в глубокую яму, в пропасть, в небытие, где он мог видеть перед собой лишь худосочную фигуру Шерлока Холмса и ничего больше. Он стал приходить на Бейкер-стрит ещё чаще, запираться в шкафу снова и снова, игнорируя миссис Хадсон и весь внешний мир вообще. Он думал, мечтал, вспоминал, не решаясь начать устраивать свою жизнь, жизнь без него, которой он и представить себе не мог. Так протекали часы, дни, недели, и Джон не хотел останавливаться на пути бесплодных надежд, хотя жизнь не давала ему подсказок, поводов, пищи для ума. Пропасть увеличивалась все больше и больше, а Джон просто падал, зная, что даже не попытается из неё выбраться. «Шерлок, умоляю, дай мне знать, если ты жив, дай мне знать» — просил он у тёмной пустоты, у бесполезных тряпок в шкафу, неспособных вернуть ему его счастье, дать ему что-то большее, чем полупрозрачные тени ощущений. Глупость. Глупость. Бессмыслица. Ватсон слишком долго ждал, чтобы не потерять надежду, слишком долго во что-то верил, не хотел принимать реальность, осознавать, что его больше нет и никогда не будет. Он не мог просто смириться, сдаться, поэтому он продолжал ждать по инерции, чтобы просто ждать. Надежда умирает последней, правда, но в таком случае изнутри Джон уже почти мертвец. Но однажды все изменилось. Нет, Шерлок не появился на горизонте с фирменной полуулыбкой на лице, нет, солнце не стало вставать на западе, нет, Земля не перевернулась, но для Джона все действительно стало иначе. В один из бессмысленных «завтра», открыв створки шкафа, Джон недосчитался одной рубашки, своей любимой, темно-фиолетовой, которую Шерлок так редко надевал, несмотря на то что она так шла ему. Он пересчитал все в шкафу ещё несколько раз, поискал рубашку в других местах, но все усилия оказались тщетны: вещь пропала бесследно. И теперь Джон снова живет, хотя и исключает всё, что могло бы помешать ему ждать чуда, кажущегося уже не таким невозможным. Он начал снова ставить по утрам чайник, включать новости, переходить улицы на зелёный сигнал светофора и жить со своей надеждой, чувствуя, как в груди будто распускаются цветы. Он вновь хотел жить, хотел разговаривать с людьми, улыбаться, чувствовать и осознавать, что впервые за эти годы для него наступила весна.