Глава 3 - Разрушение старого мира
5 февраля 2018 г. в 23:23
Следующая неделя становится крайне сложным испытанием для всех нас. И дело даже не в Энни и Овидие, а в том, что нам не дают осознать, что мы наконец вместе, что мы семья.
Во-первых, Плутарх настаивает на постоянной съёмке, и Крессида практически прописывается у нас в гостиной. А снимать-то ей есть что. Весь Панем, взбудораженный моим чудесным воскрешением, принимает абсолютно «уникальное» решение — навестить меня и выразить свою радость. И если старых знакомых из Четвёртого я ещё более-менее рад видеть, то люди из столицы и из Первого дистрикта, с которыми у меня никогда не складывались хоть сколько-нибудь приличные отношения, только напрягают. Энни под пристальным вниманием незнакомых людей снова закрывается, а Овидий считает, что это моя вина. Это ещё больше отталкивает от меня сына. И даже то, что Джоанна появляется на пороге со спасательной миссией, нисколько не улучшает ситуацию. У них с Гейлом дочь ненамного младше моего сына, но Овидий даже не пытается играть с ней. Он озабочен состоянием матери, он привык о ней заботиться. Так что пока я принимаю поздравления от незнакомцев, единственно важные мне люди оказываются брошены на произвол, вынуждены сами справляться со всеми трудностями, которые моё возвращение вылило на них.
— Я вовсе не такого ожидал, когда соглашался на съёмку, — набрасываюсь я на бедную Крессиду после очередного сумасшедшего дня. — Я потерял двенадцать чертовых лет, и у меня нет возможности наверстать их. Посмотри на Энни, это все пугает её!
Джоанна показывается в дверях гостиной и неодобрительно качает головой.
— Правда, Кресс, если завтра здесь появится хоть кто-то посторонний, я лично спущу их всех с лестницы. — Она подходит к нам и плюхается на диван. — Энни нужен покой. Тебе нужен покой. Вам нужна нормальная семья, а не этот балаган.
Крессида молчит. Она и сама знает, что ситуация не из лучших. Но она не раз уже говорила, что это не её идея.
За окном воет метель, но я все равно различаю скрип снега под чьими-то ногами. Вскоре мои собеседницы тоже вскидывают головы, чтобы узнать, кто решил наведаться в такой час.
Громкий кашель возвещает о том, что это мужчина. Дверь открывается без стука, и я вроде как привык, что здесь проходной двор, но гости обычно расходятся раньше.
О, это не гость. Это друг. Светлая лохматая голова, припорошенная снегом, вытянутый подбородок, покрытый трехдневной щетиной, морщинки у глаз. Двенадцать лет ничуть не изменили моего друга.
— Крессида, пора тебе в свой чертов Капитолий, — это первое, что говорит пришедший.
Он медленно счищает снег с ботинок, после чего подходит ближе и заключает меня в крепкие объятия.
— Ну здравствуй, Иисус.
Джоанна фыркает. Да, моё воскрешение не было столь божественно великим.
— Хеймитч, — я хлопаю мужчину по спине, и комната сотрясается от нашего смеха.
— Ты откуда здесь? Джоанна говорила, что ты редко покидаешь Двенадцатый.
Одно лишь имя говорит о многом.
— Китнисс.
Мина Хеймитча кислая, будто он лимон проглотил. Насколько помню, Китнисс всегда держала Хеймитча в ежовых рукавицах.
— Прислала стражем твоего покоя, — Хеймитч оглядывается на Крессиду. — Милая, и почему ты ещё не на пути к Хевенсби? Передай ему, чтобы засунул свой фильм в… ну ты поняла. Они заслужили покой.
— Вот-вот, — вставляет Джоанна. — Я только что говорила о том же. Спущу всех посетителей с лестницы.
— Спустим, — поправляет её Эбернети.
— Я передам Плутарху ваши слова, — Крессида убирает камеру в чехол. — Я буду рада оставить вас в покое, ты же знаешь.
Она коротко целует меня в щеку и, прихватив пальто, убегает.
Свет фар за окном и треск льда под колёсами возвещают о том, что служебная капитолийская машина отправилась восвояси.
— Я…
Хеймитч не даёт мне сказать.
— Дуй к жене и сыну. Мы тут приберемся. И вообще, считай, что нас нет.
Хеймитч, которого я знал, даже пустые бутылки в мусорное ведро не сносил, но так как он трезвый, что непривычно, то смею предположить, что и убирать он тоже научился.
Я перевожу взгляд на Джоанну, она кивает.
— Иди, мы справимся.
Идти. Вот только делать это с каждым вечером все сложнее. После ненормального дня Овидий обычно метает в мою сторону искры, а Энни молчит и просто смотрит в одну точку. Мне страшно находить её в таком состоянии.
Половицы под ногами противно скрипят. Дом был долгое время лишён мужской руки, но я собираюсь в ближайшее время все привести в надлежащий вид. Вот только заботят меня не стены и мебель, а мои родные, для которых я пока что являлся лишь источником новых неприятностей.
— Энни, — в её спальне темно, но я вижу их фигуры, жены и сына. Они заснули в обнимку, так и не дождавшись, когда их дом обретёт тишину и покой.
Энни ворочается, её беспокойный взгляд находит мою фигуру в дверном проеме и некоторое время пытается сфокусироваться на мне. Либо она все ещё не до конца верит, что я жив, либо просто не определилась, хочет ли со мной говорить.
В итоге она встаёт, аккуратно убрав с плеча голову сына, опускает ноги в тапочки и медленно подходит. Её рука ложится на мою щеку.
— Это ведь ты, правда?
— Правда, — я мягко касаюсь её виска губами. — Я здесь, с тобой.
Она кивает.
— А они ушли?
— Они больше не придут, — обещаю я. — Джоанна и Хеймитч не допустят.
Энни повторяет их имена, словно вспоминая, кто эти люди.
— Хорошо, — в итоге говорит она. — Хорошо.
Мы выходим в коридор, чтобы не разбудить Овидия, проходим в детскую.
Когда-то давно, когда я был молодым и глупым мечтателем, когда верил, что Панем навсегда оставил меня в покое, я думал о том, как однажды оборудую детскую комнату для своего ребёнка. Я планировал вложить в эту комнату всего себя. Каждую мелочь создать самому. В итоге я вижу явное влияние дизайнерских идей Эффи Бряк. Детская моего сына должна была быть не такой.
— Это место, этот дом нуждается в переменах, — говорю я, обнимая жену со спины.
Энни откидывается затылком мне на грудь.
— Как и все мы, — шепчет она.
Как и все мы.
И мы берёмся за работу. В моих планах изменить каждый сантиметр обветшалого дома, сорвать оболочку былого, одинокого. Оболочку дней и ночей, проведённых в слезах и горе. Нет, все это долой, потому что Финник Одэйр вернулся в свою семью.
Мне в помощь подключаются все наши друзья. Джоанна с Гейлом, Китнисс с Питом и Хеймитч. В какой-то момент к ремонту даже подключается Эффи Эбернети, чьего участия я очень желал бы избежать. К счастью, её Китнисс берёт на себя. Китнисс все ещё ощущает вину за то, что взорвала «голо» рядом со мной. Но она поступила верно, это было необходимо.
— И все равно, с этим трудно жить. Убивать друзей не очень приятно, веришь?
Я киваю.
— Важно лишь то, что теперь никогда нам не придётся этого делать, правда? — я гляжу на неё и все ещё вижу нескладную девочку с квартальной бойни, хоть и прошло уже более десяти лет.
— Наверное, — её голос бесцветный. — Я все никак не поверю в это.
Она обхватывает себя руками и устремляет взгляд куда-то в стену.
— Тебе все ещё снится все это?
Мне нет необходимости уточнять, что она имеет ввиду. Я киваю.
— И ты все ещё вяжешь узлы?
Снова кивок.
— Ясно.
И все. А что мы можем сказать? Каждый из нас знает, что Голодные Игры не отпустят.
— Знаешь, Овидий к тебе тянется.
Её слова меня удивляют.
— Правда?
— Да, этот ремонт определенно позволил ему узнать тебя получше. Я думаю, он простит. Он примет.
После этого разговора я присматриваюсь к сыну получше. Он и правда стал мягче ко мне. Мы общаемся, и Овидий даже слушает меня, не отвлекаясь. Я рассказываю ему, что значили для меня Голодные Игры, и объясняю, почему все вышло так, как вышло. Сын не отвергает моих слов, это уже что-то. И когда однажды он говорит мне «папа», я понимаю, что каким бы ни было прошлое, у нас есть мы, наше будущее, а это значит, что ещё не все потеряно.