Куда б нам деваться из Божьей ладони

В первый раз Миранда видит генерала Сокаро на «летучке», как это называет господин Комуи: расслабленная гора в кресле не по размеру, он двигается — кресло трещит, он говорит — позвякивает ложка в кофейной кружке. «До чего огромный», — думает Миранда мельком — и тут же упирается взглядом в пол, по давней привычке. Огромный и громкий — Миранда не запомнила, что он сказал (возможно, просто хохотнул), но узнала ощущение: вязкую набатную мощь его голоса, заполнившую всю комнату до потолка. Миранда думает: «О, Господи…» — и не может найти продолжения. Миранда думает, жжет ли крест на форме левую половину его груди. Возможно, поэтому он беснуется в бою? Так говорят. Так шепчут по углам. Сама Миранда никогда не видела — и не уверена, что хотела бы. Вновь Миранда встречает его в домовой церкви, в глухой предрассветный час, в который ученые подремывают, а убийцы отмываются от крови. Ее руки все еще зудят и горят — холодом воды и острым блеском Чистой силы. Ее мать говаривала, что кое-какие вещи (например, украденные с прилавка у господина Йозефа булочки) не отмоются даже щелоком. Можно разве что высечь их (и Миранда все еще помнит, как дрожали руки на весу). Или замолить хорошенько. Это до сих пор срабатывает, почти всегда. Почти. Миранда спотыкается взглядом о тень на лице Спасителя. Эта тень огромная настолько, что даже не колышется в трепетном мерцании свеч. И генерал Сокаро напротив распятия — идол, думает Миранда, языческое божество. Каменная маска иссеченного татуировками лица, витые шрамы по плечам, сплошь углы и тягучая угроза. Миранда думает: «О, Господи!» — и получается почти зло. Раздосадованно. Миранда хочет уйти — отшелестеть к выходу и помолиться в комнате, когда слышит этот самый набат под низкими сводами церкви, но больше — у себя в животе. — Не помешаю? — и неторопливый перестук пальцами по скамейке. Миранда остается — занимает скамью с другой стороны прохода, за спиной у генерала. Отчасти потому, что бежать и мямлить было бы глупо, хотя вряд ли молитва выйдет искренней и теплой, да и как поплакать в такой компании? Отчасти — из праздного любопытства. Считая камушки на четках, Миранда украдкой поглядывает на генерала (ей-богу, он сам больше любого распятия, что ей доводилось видеть!). Быть может, он просто забрел подремать? Обычно Миранда оказывается в церкви в одиночестве — грустная шутка, думает иногда Миранда (холод пола вливается в колени, а оттуда — в сердце и ясный от молитвы разум), если в Черном Ордене не все священники умеют креститься. Но Сокаро смотрит — у него вместо глаз пустые бельма, но Миранда готова поклясться, что он смотрит. С ленцой, с прищуром, с чем-то вроде самодовольства (у Миранды от этого даже пальцы подрагивают). Он наклоняет голову набок — и это выглядит, как если бы скала решила прогуляться. Он хмыкает — и от этого колеблются все огоньки. Проходит не меньше получаса сумбурных молитв, прежде чем Миранда понимает, что руки ее полыхают болью, а она сама смотрит вовсе не на Спасителя. «Что он здесь забыл?» — думает Миранда. Почти терзается этой мыслью. Сокаро исчезает удивительно незаметно. Кажется, она только прикрыла глаза, вспоминая строчку из любимого псалма (вспоминая!) — а его уже нет. Только перепуганные тени свеч пляшут по стене. Спустя две недели тряских разъездов, пыльных полустанков в польской глуши у Волчьего Кута и сна урывками все повторяется — Миранда машинально расчесывает кровоточащие шрамы на ладонях, замирает в атриуме, слышит: «Не помешаю?» — больше похожее на утверждение (или на издевку, она не может понять). И снова смотрит на него, отчасти завороженная, отчасти — пытающаяся понять. Еще через три недели. И в пасхальное воскресенье, когда кроме них в храме было еще с десяток искателей. И через месяц. В седьмую встречу Миранда, к своему удивлению, понимает, что генерал Сокаро не бегает от начальства, бумажной волокиты или работы — он действительно… молится. Он сам — огромный деревянный истукан, закаменевший от пролитой на него крови, и каждый его жест, каждый взгляд — ритуал сам по себе. В седьмую встречу Миранда спрашивает: — О чем вы просите, генерал? — раньше, чем успевает подумать. Генерал отвечает — без хмыканья, набатного смеха, с легкой угрозой, от которой Миранда втягивает голову в плечи: — А я не прошу, — и Миранда тут же понимает, что это была угроза не ей. Своими удивительно проницательными бельмами генерал Сокаро смотрит на Спасителя. — Я базарю, — «тук-тук-тук», — стучат тупые ногти по спинке скамьи. — Общаюсь, если так тебе больше нравится. Миранда думает: «О, Господи!» — и даже зачем-то порывается встать. И вскинуть ладони к губам. И еще — чуть-чуть помолиться, за спасение души. Миранда думает: «Он это всерьез», — генерал Сокаро говорит — медленно и текуче, всем телом сразу. И даже мыслями — каждую из них можно буквально в воздухе ухватить за хвост с кисточкой. Еще Миранда вспоминает имена людей, которых никогда не встречала — они вытравлены черным на серебряной доске у входа в крематорий. Генерал Сокаро оборачивается на нее так же молниеносно, как исчез в прошлый раз из церкви— она только успела моргнуть, а оказывается, что пялится в его бельма уже с полминуты. Миранда отчего-то думала, что будет чувствовать себя фунтом вырезки в руках мясника, но генерал Сокаро смотрит все с тем же проницательным любопытством, отчего она чувствует себя неловко. И почему-то (немножко) раздетой. — Скажем так, — он избавляет Миранду от необходимости топтаться вокруг ответа с наводящими вопросами. — Один из моих парней серьезно проштрафился. И добро бы перед какой чиновничьей задницей, но в Небесной канцелярии есть ублюдки повъедливее. Ее тихое «ой» тонет в оглушительном треске свечи. Миранда слишком хорошо помнит черную тучу, облако над лесом, которое видела с корабля. «Господь любит и прощает всех… почти», — сказала ее мать как-то раз, когда Миранда разбила ее любимую кружку чешского фарфора. «Почти» — это и про Сумана Дарка тоже. — Мне очень жаль, — Миранда говорит от всей души — не заикаясь и не дрожа. — Всевышний милостив, он дарует ему однажды покой. Если хотите… «…я помолюсь вместе с вами», — Миранда проглатывает, потому что разом сжимается до одного «ой» всем телом: генерал Сокаро встает со своего места. И явно не с тем чтобы выйти — как и мысли до этого, его намерение витает в воздухе. Он нависает над Мирандой со все тем же любопытством, но уже веселым. Бесшабашным. Безумным. — Простит, куда он денется, — «Звеньк», — постукивает о его наплечник серьга, — у нас с Большим парнем все схвачено. — То есть как? — на секунду Миранда даже высовывается из собственных плеч. — А вот так. Я просто напомнил ему, что у него за мной должок, и не один, так что лучше бы его вернуть, — генерал откровенно веселится над ее выражением лица. Но («О, Господи!») все еще говорит всерьез. — Хотите сказать, что… ну… — «Господи, пусть он скажет это сам!» — одна мысль кажется кощунственной. — На брудершафт винишко ершалаимское мы не потягивали, но да, виделись, — скалится генерал. — Узрел его третьего дня, седьмого числа, в февральскую стужу пятнадцать лет назад, когда кончался от пули в брюшину. И молвил он мне: «Хорош разлеживаться, ублюдок, великие свершения дожидаются». И бросил я в тот же день пить и материться — не просто так, конечно, предложение было выгодное. Я — никогда не сдохну за просто так, а он подкинет мне делишек по дружбе. Миранда думает: это почти удивление, у него на лице. По глазам понять было бы проще. Миранда встает на цыпочки и даже чуть-чуть пошатывается, чтобы смотреть ему в лицо — и у нее поджаты губы, и от напряжения разболелся лоб, и пересохло во рту, а в воздухе мерещится сухой электрический треск. И если падет огонь с небес, то на них обоих, потому что Миранда зажимает генералу рот ладонью. Ну, не зажимает. Просто держит трясущиеся пальцы на его лице. А под пальцами — растресканные сухие губы с заедами и острые клыки. — Пожалуйста, — просит Миранда дрожащим голосом. — Не говорите такие вещи. «Это грех», — не договаривает она. И еще: «Вы не ведаете, что несете», «Мне вас жаль, правда» и «Я все-таки помолюсь, за вашу душу». Ой. — Извините, — она смущается и опускает глаза уже через секунду. Падает на пятки и еще глубже — в плечи, в согнутую спину, в пол и сквозь него. Генерал снова смотрит на нее (уже в спину) — и тихонько, раскатисто, по-тигриному фыркает. — Ну, раз ты не веришь, придется доказать, — его голос догоняет Миранду чуть ли не через двадцать ярдов. — Но ты помолись, почему бы нет, у Большого парня от меня, наверное, уши вянут. На следующий день Миранда выслушивает господина Ли. Он полчаса поит ее кофе, кормит турецкими сладостями и справляется о ее жизни, мягко развязывая язык. Миранда думает: осторожный, как мясник перед взбешенной от ужаса свиньей. Миранда кивает, как болванчик, на все его вопросы и на эти странные туманные слова о трудностях, которые иногда преподносит жизнь, вы знаете, какие неожиданности могут свалиться на голову, ведь иначе бы вы в Черном Ордене и не оказались, мисс Лотто, но ко всему следует быть готовой, не так ли? — Можете предположить, что стало причиной? — господин Ли участливо блестит глазами поверх очков. — Это для ознакомления, вы, конечно, в своем праве отказаться и… У генерала Сокаро простой, немного детский почерк — почти печатные округлые буквы самоучки. И все эти «в связи с производственной необходимостью» и «оперативного вмешательства в ход операции» совсем не вяжутся с ним. Как и просьба «предоставить в непосредственное распоряжение экзорциста Лотто». — Нет, господин Ли, не имею представления. Но я не против помогать генералу Сокаро по мере сил. Она говорит еще некоторое время (у генерала опасный метод ведения боя, ему особенно необходимо прикрытие, вы же понимаете…). А записка генерала Сокаро все это время смотрит на нее. Миранда хочет знать, отчего это она все еще чувствует себя немного раздетой.

***

В восьмую их встречу воздух душный от старого едкого ладана, гнилого дерева и грошовых сальных свечек. В провалившийся купол старой церкви захлестывает весенний то ли дождь, то ли снег, по гнилой балке под потолком клацают коготки бурчащих потревоженных голубей — генерал Сокаро терпеливо ждет, откинувшись на стену, то ли отдыхает, то ли подпирает ее, чтобы не рухнула. Кровь чертит затейливые узоры по старым его шрамам и обозначает новые — от крови Миранду немного тошнит, но она ведет по ней пальцами. Пробует и изучает. Нащупывает и бледнеет, нащупывая, так, что снежинки, кажется, не тают на ее щеках. — М… могу я?.. — Валяй, — кивает генерал вальяжно. И если где-то в этом движении есть боль, то он умудряется насладиться и ей. Миранда, через судорожный вздох (почти стон), снимает перчатки. Толстый, выбухающий шрам, как неаккуратный шов на игрушке — от шеи к ключице. Поверх него еще один — накрест. И еще один поверх него. Вся его кожа под мундиром — шрамы поверх шрамов, глянешь — становится дурно. Она огрубела настолько, что почти деревянная… но не везде. Когда Миранда касается его, ей мерещится… не дрожь даже. Пристальное внимание тела — как пройти мимо чутко спящей сторожевой псины. — Цвет... все равно какой? — мямлит она, ощутив это внимание. — Красными давай. Миранда думает: ну какая из меня швея? Я в нем еще больше дыр наделаю. Ой, мамочки, от иголки тоже кровь, мамочки-мамочки-ма… Миранда думает: ну зачем он это все? Ну для че… ах, бестолку, бестолку даже угадывать! Миранда думает: вот это, то, что сейчас дрогнуло под кожей, ни на что не похоже. Ох. И еще, почему-то: как хорошо, что господин Кроули ушел на разведку. На груди генерала, наискосок к паху, лежит рана — почти изящная, штрих пером, рисунок красной тушью. Она набухла кровью не сразу, генерал и сейчас-то ее не очень замечает, а тогда… Тогда это было похоже на чудо. Миранда вспоминает, как генерал Сокаро встретил тот удар — раскинул руки так широко, будто собрался обнять сердечного приятеля, чуть запрокинул голову, подставляя горло, прикрыл глаза. Открылся настолько, насколько смог, всем телом проорал: «Ну, не упускай шанс, пока дают!» — и акума не упустил, не столько атаковав, сколько лизнув генерала лезвием. И не было крови. Миранда вспоминает, как закричал что-то неразборчивое и клекочущее на родном языке господин Кроули, как он бросился генералу на помощь — и как выпучились, выкатились от удивления глаза акума, когда генерал сграбастал его медвежьей хваткой, как вздулись все жилы на его руках, шее и лице, налились ленивой лоснящейся силой. И еще — как генерал подмигнул ей за секунду до того, как с силой толкнул в лужу, откинул в сторону меч и прорычал с угрозой: «Сидеть, экзорцист Лотто!» Миранда думает: с раскинутыми руками — почти как всепрощающий Спаситель на распятии в книжке. Миранда думает: ах он… негодяй! Хвастун! Позер! И колет иголкой чуточку сильнее, но не со зла, ничуть не со зла — от неожиданности. Голос проницательного генерала рождается прямо у нее под пальцами — он весь гудит под иголкой (и почему-то от этого у Миранды пунцовеет кончик носа). — Ну что, теперь веришь, что мы с Большим парнем накоротке? — Вы вели себя безрассудно, — укоризненно произносит Миранда. — В этом не было нужды. Сокаро хмыкает: — Во второй маковой булочке на обед тоже нужды нет, но ты зачем-то ее съела. Для удовольствия, наверное? Миранда хочет ответить возмущенно: как можно сравнивать булочку и такой риск! Булочек у Черного Ордена много, а генералов — четверо! И маленькая ведь была булочка… Миранда хочет робко спросить: зачем вы вообще смотрели, как я ем, генерал? Но отвлекается на то, как внешне неподвижный Сокаро реагирует… изнутри. Ей кажется, что от его крови ее руки будут гореть и после трех молитв, и после исповеди. И от вот этого ощущения — будто под его кожей течет любопытное, льнущее к пальцам… удовольствие? — Ну, вот и я для удовольствия. Люблю, когда я оказываюсь прав, — клыкасто усмехается ей генерал. — Шире коли, а то кожа порвется. Чего замерла-то? «С того, что у вас… закончился живот, а ниже…» — думает Миранда. И добавляет то, чего не ждала от себя: «Ах, дьявол!» — И как это происходит? — решает она поддержать разговор, просто чтобы отвлечься. — Вы… разговариваете? Просите? Или что? Под поясом у него кожа не такая грубая — шрамов меньше, они не такие заскорузлые. А это что такое? А это… ой, лучше не думать даже, а еще лучше — не смотреть! Но как штопать, не глядя? И ей кажется, или генерал немного сдвинул колени? — Зачем постоянно спрашивать? Ты же не отпрашиваешься у очкарика в нужник посекундно, когда в Башне торчишь? Вот и я не отпрашиваюсь, я и так знаю, что мне можно, а чего нельзя. Но если очень надо, могу поспрашивать. Для тебя, например. Вот эта дрожь была серьезной. Кого понежнее Миранда и вовсе проткнула бы насквозь, наверное. И — нет. Вот это ей не показалось. И что ей делать с этим? И где же господин Кроули… если он, конечно, нужен… то есть… — Ну… если вы так хоти… то есть, если вам… — Миранда откладывает иголку в сторону и завязывает узелок покрепче, в унылый и немного неловкий бантик. И понимает, как и всегда с генералом, с некоторым опозданием, что он уже порядком времени держит ее руку в своей. Без угрозы и чего-то, ну, такого… или нет? Он водит большим пальцем по тыльной стороне ее ладоней — аккуратно, вокруг шрамов. Круги и восьмерки, кожа на его пальце царапается, но он все равно осторожен, насколько может. И он все-таки сдвинул колени, потому что церковь становится еще меньше, запах крови — почти невыносимым. Но исчезает его пристальный, чуточку колючий взгляд — потому что генерал Сокаро закрывает глаза, когда целуется. Знакомое, клыкасто-сухое ощущение — одна ладонь Миранды, которую генерал держит, сжимается в кулак сама собой, но не потому, что она хочет ударить, а потому, что не знает, что еще делать с ней. Под второй ее потной ладонью ворочается сердце Сокаро — а Миранда понимает, что от всего этого (она думала, такими клыками можно разорвать, но нет, ее губы и язык все еще целы) она стекает куда-то. Прямо на рану, которую только что штопала. «О, Г… господи», — Миранда заикается даже мысленно. Миранда думает, что если господин Кроули войдет… то все равно не увидит ее — настолько надежно она утонула в тени генерала. — Ну что? — слышит она целую вечность спустя. — А? — Миранда дрожащими руками утирает с губ его поцелуй вперемешку с кровью. Кажется, она укусила генерала слишком сильно. И облизывается он с явным, нескрываемым удовольствием. — Угадал, о чем ты просила Большого парня? Тогда, в церкви? — В… вообще-то… Вообще-то — что? Но, кажется, генералу Сокаро хватает и такого ответа, чтобы отстраниться. С понимающей такой гримасой. — Херню отмочил. Извиняй, Лотто. И раньше, чем Миранда успевает что-нибудь еще промямлить, на пороге церкви появляется господин Кроули — с хорошими новостями о том, что их заберет местный голова на своей телеге, и с целой флягой какой-то ядрено пахнущей бормотухи. И она почему-то не уверена, что хочет видеть господина Кроули конкретно сейчас.

***

— Подвинься-ка. В сотую, наверное, их встречу генерал Сокаро возникает из ниоткуда, берет ее под локти и пересаживает левее, Миранда даже обернуться не успевает. — За упокой читали? Миранда кивает в носовой платок — сухой, но очень мятый. Она то наматывает его на пальцы, то мнет, несколько раз даже укусила, но слезы так и не пришли, а с ними — всегда легче. Миранда думает: что за я за человек, что за товарищ, раз прячусь все время? Разве мало дел в такое время? Миранда думает: много, конечно, даже слишком, но ее не попросили помочь. Никто не попросил, а господин Комуи так и вовсе намекнул, что ей стоит передохнуть. «Не изводите себя чрезмерно», — так и сказал, хотя изводил себя еще сильнее и за одну ночь осунулся и похудел на десяток фунтов. Миранда думает: бестолковая, бестолковая дура, беспомощная кляча. Вот бы придумать, как пробраться к милому Аллену в подвал с помощью Чистой силы, вот бы вызволить его! Вот бы поговорить с ватиканским инспектором, на худой конец! Объяснить, растолковать, что не может Аллен, хороший, добрый мальчик, быть хоть в чем-то виновным. Если не самой, так попросить господина Комуи, всем вместе попросить! Миранда думает… …Миранда думает, что все эти кабацкие мужички третьей свежести, все эти проезжие торговцы, тоскующие до женской ласки настолько, что даже ее за ляжку ухватить готовы были — они всегда пугали ее, до заикания и столбняка. Они иногда подходили к ней на улице или в лавке — и тоже, этак по-свойски, обхватывали за плечо. Сивушный и чесночный дух бил в шею и в ухо, волоски на шее вставали дыбом, скрючивались пальцы — и Миранда с трудом находила себе силы убежать от… от.. от всего этого. Но против руки генерала Сокаро она не имеет ничего. Хотя он и не обнимает ее — просто сидит, как привык, вразвалку, закинув ногу на ногу и положив одну руку на спинку скамьи. Даже ногтями стучит. Но так получилось, что эта рука у Миранды за спиной. И это все равно что спрятаться от матери в чулан, где мыши, — там она никогда Миранду не искала. Спокойно. — Хорошая была девчонка, смекалистая. Веришь-нет, а она у меня кошель сперла, — вполголоса произносит Сокаро, глядя на самый маленький, не пустой, как остальные, гроб. — И не просто так, а потом еще и вернула, с угрозой. Мол, смотри у меня, я вот чего могу, один в один Канда мелкий. Паскудство им, что ли, вшивают вместе с остальными запчастями? Миранда думает, что не перекинулась с Киредори и парой слов. Предложила фляжку с водой на одном из привалов — вот и все общение. Жалеть теперь об этом или все к лучшему? Миранда думает: скольким людям за столь короткий срок она не смогла помочь? И сколько еще их будет? И как совладать с собой, как исправиться, как… ах, милый, добрый мальчик Аллен, как же помочь тебе, как? Миранда думает: ну почему, почему не приходят слезы, когда так хочется плакать? «Тук-тук-тук» — Миранда вздрагивает: большой палец генерала постукивает по ее плечу, привлекая внимание. — Вкусно? — спрашивает он с неприкрытым интересом. — Себя грызть — вкусно? Румянец выступает на груди и на щеках жаркими неровными пятнами. И сдалось же генералу, как она ест! Низко опустив голову, Миранда давит неожиданную зависть: в колючей прямолинейности генерала Сокаро нет и капли фальши, вот ему никогда не придет в голову себя грызть. Даже в десятке ярдов от гроба, в который он самолично кого-то уложил. — Извините, — больше слов у Миранды не находится. И вот загадка: слез нет, а носом почему-то шмыгается. «Тук-тук-тук» вместе с тихим молитвенным напевом убаюкивает, и Миранда пытается вспомнить — когда она в последний раз спала до всего этого кошмара? Больше двух суток уж точно, а у нее и так проблемы со сном. И все так беспокойно, так… — Хочешь, я тебе кой-чего расскажу? — «Тук-тук-тук» становится навязчивым. — Любопытное такое, тебе понравится. Генерал запрокидывает голову. Кажется, подмигивает потолку (или просто моргает, по нему непонятно) и начинает издалека. — Так себе местечко для переезда выбрал дылда наш китайский. Тут сквозит, там течет, канализация то забьется, то говном к потолку фонтанирует — это еще налаживать и налаживать. Одно он уяснил: башня на возвышенности — это стратегически верное решение. — Тут вам ви… — Не перебивай, — шикает на нее генерал без особой злости. Скорее с чем-то, похожим на озорство. — Одна проблемка. На Альбионе знаешь, что есть? Сильный ветер с моря. Любой камень до состояния стекла отполирует за год, ну за два максимум. А у новой башни стены — хорошая скальная порода. Шершавая такая. Миранда вспоминает, что ближайший к новому штабу городок — буквально в десяти милях. И жители его то радовались, то впадали в отчаянье от такого соседства, если верить рассказам искателей: с одной стороны, это ж и свинину, и яйца продавать можно подороже, и молоко, молоко прямо из-под коровы! С другой стороны — батюшки-светы, это же разметает до основания, вот ей же ей, и дня не пройдет, кто этих черных священников знает, что они там за мракобесия творят в ихних башнях! Миранда думает: сколько времени понадобится молодому худому парнишке, чтобы… — Лезу я, значит, по стене, — как ни в чем ни бывало продолжает генерал. — Голем мой трепку этим охранным пакостникам задает, чтобы не наснимали лишнего: хватится наш очкарик десятка, это я тебе отвечаю. Ворона какая-то до серег моих доклевываться начала, чуть глаза не выцарапала. А я все думаю: ну, Уолкер, принцесса сраная, какого хрена его не в подвал пихнули, а чуть ли не на чердак? — Подземный канал, — выдавливает через силу Миранда, — его сейчас закладывают. Миранда думает: «О, Господи! Не мог же он…» «Он — мог бы. Еще как». — Вынимаю я окно. Узковато для меня, сволочь, но этому дрищу пролезть — раз плюнуть. Говорю ему: вылазь, с бумажками вороньими как-нибудь справимся. А он на меня пялится, будто привидение увидел. То ли охренел, то ли разрыдается вот-вот. Я ему опять: вылазь, говорю, я твою задницу тощую век дожидаться не буду. Генерал усмехается ей сверху вниз — он похож на разорившего голубятню мальчишку в этот момент, даром, что почти семи футов росту. А Миранда неожиданно находит себя где-то у него подмышкой. Будто если она прижмется к нему еще ближе, их точно никто не услышит. Едва ли генерала это хоть сколько-нибудь беспокоит, конечно. Не больше, чем то, что его могли увидеть… да кто угодно! Нужно приложить усилия, чтобы его не заметить! Но она ведь не замечает, как он оказывается рядом с ней. Никогда не замечает. — И что он? — едва слышно спрашивает Миранда. «Уже в десяти милях отсюда? Или еще дальше?» Генерал Сокаро поводит плечами и морщится. — Сказал: «Нет». Добавил, чертяка, спасибо, мол, генерал, но я лучше не буду усугублять конфликт и подставлять вас под удар. И улыбнулся. Ну а я поставил окно на место и обратно слез, он не девка, чтобы я его уламывал. Только в птичьем дерьме зря гваздался. Он говорит спокойно и ровно — так же, как бьется его сердце. Но Миранда… чувствует, наверное, потому что догадки — не ее сильная сторона. Вряд ли, очень вряд ли генерал Сокаро верит в невиновность Аллена. Кажется, он чует в нем что-то эдакое, настораживающее. Может быть, он даже одобрил решение запереть Аллена в темнице на конклаве. Может быть… — Зачем? Или вам это тоже… свыше насоветовали? — будто подавившись, произносит Миранда. «Тук-тук-тук», — снова в нем что-то меняется, неуловимая предтеча движения и взгляда. Он смотрит перед собой, но с тем же успехом мог пялиться на нее в упор. — Ты себя со стороны видела, Лотто? А я видел. Могла бы потише молчать. Миранда думает: я ведь никогда не вижу, как он оказывается рядом, и не сразу поняла, куда он смотрит, когда молится. Миранда думает: он все это время смотрел… Миранда думает: «О, черт!» Потом: «О, Дьявол!» А потом такие вещи, о которых и не подозревала, что знает их. Когда генерал Сокаро утирает большим пальцем слезу с ее щеки, не глядя, просто зная, где она катится, палец у него шершавый. И от этого, можно признаться себе, у нее мурашки по коже. — Хороша церковь, если из-за нее такие девки рыдают, — бормочет генерал, утирая, как назло, льющиеся слезы по одной, то справа, то слева. — А тебе перечитать бы Ветхий завет, где про уныние писано. Я тебе вот что еще скажу. Знаешь, что Большой парень про ребят типа Уолкера говорил? Что никому не дает больше, чем смертный может вынести. Уолкер еще жив, за это я тебе ручаюсь. Лучше за девчонку помолись, она свое уже вынесла. Кажется, Миранда плачет всю ночь — несколько раз при ней меняли свечи. Пока она молится, генерал Сокаро все так же не-обнимает ее и щурится на распятие, о чем-то, по-своему, разговаривая со Спасителем. В перерывах между молитвами Миранда, впервые в жизни, кое о чем просит для себя. И очень надеется, что Господь сделает так, что Сокаро эту просьбу услышит.

***

В сто первую их встречу Миранду знобит на больничной койке: мерзко думает она, противно как. Чудное состояние: и не болезнь, и не контузия, легкие царапины, а все одно — «недомогание», как сдержанно сказала Матрон («И переутомление! Хроническое!» — добавила вездесущая тень Смотрителя за ее спиной). Миранда не больна и вполне могла бы поехать с Чаоджи в Прагу. Но саднит болячка под пластырем на щеке, ноют к последней весенней грозе шрамы на руках, гудит в голове, душновато в груди. Кисло во рту, думает Миранда, и водит немножко. Так всегда, когда меняется погода. Перед грозой. Миранда думает: надо было настоять на своем, надо было влезть в форму и отоспаться в поезде или на пароме, или как еще мы добирались бы до Праги? Думает, впрочем, без особого энтузиазма, сидя на краю койки и перебирая ледяными пальцами ног по оторочке на тапках. Миранда думает: вот странное место — этот лазарет. Когда бежишь мимо него с котомкой за плечами — только и слышно, что стоны и крики, плач, кто-то даже маму, бывает, зовет. А стоит оказаться на койке экзорцисту — улепетывают даже самые немощные, и поговорить не с кем. И не извинишься в спину — кто бы еще слушать стал. Миранда горбится и слушает далекие звуки: подкованные, по новой привычке, сапоги господина Кроули, бас господина Нойза и цокот каблучков милой Линали. Они в одном коридоре от лазарета — и почему это ее беспокоит? Миранда думает: если не ради Господа, то хотя бы ради своего Большого Парня — скажи хоть что-нибудь. Миранда не выдерживает первой. — Генерал, у нас задание? Я буду готова минут через десять… — Знаешь, какой сегодня день? Еще бы не знала. Генерал Сокаро занимает собой весь дверной проем, который, кажется, поскрипывает под его плечом. Если и были какие-то искатели поблизости, то сейчас уж точно днем с огнем не найдутся. — Ну ты даешь, Лотто, — притолока скрипела, а вот койка — почему-то нет. Прогнулась только под его весом. — Пропустить молебен по Вознесению. Я бы даже с оторванными ногами приполз. — Я знаю, — виновато шмыгает Миранда носом. — Кто-нибудь?.. — Если бы. Кипеш очередной какой-то. То ли новый уродец механический у очкарика сбежал, то ли врата забарахлили, то ли в столовку сосисок не завезли, но на первом этаже по этому поводу такой гвалт, что не до службы. Миранда ду… Миранда просит: Господи, чего тебе стоит? Пусть он скажет… — Я скучал, — О, Господи! — В компании молиться веселее. Это как с почтовыми дилижансами, — расслабленно вещает генерал, не заметив (он-то и не заметил?) мелькнувшей на ее лице радостной тени. — Чем больше умный мэр Ромералес отправляет дилижансов, тем больше шансов, что их все ограбит находчивый трудяга Винтерс. — О, — тянет Миранда слабым голосом. — Да и время такое. Вон, с трудом полдня на религиозные надобности выбил из очкарика. Есть, о чем попросить, Большого Парня, а? Чан раскаленной серы на каждую черепушку со стигматами, например. — Вообще-то… Миранда думает: Дьявол, не молчи! Ну давай, не трясись! Ну пожалуйста! Ну отомри и говори дальше, ты же большая девочка, папа всегда так говорил! Ну же! — Вообще-то… Миранда думает: как не хватает этого его «тук-тук-тук». И как же его много — и так близко, намного ближе, чем в церкви, даже ближе, чем в тот день, когда она шила его раны. Миранду трясет еще сильнее — и можно, наверное, сказать самой себе, что ей очень нравится такое плечо, за которым она может укрыться целиком? Нравится. Да. Очень, очень нравится — так же сильно нравится, как пугает, ведь он же бес и чудовище. Так про него говорят. А Миранда знает — в чем-то генерал Сокаро даже хуже чудовища. — Вообще-то, я и впрямь хотела попросить кое о чем, — вымямливает Миранда через силу. Слова в ужасе толпятся у нее в груди, от этого ощущения даже хочется кричать. — Угадаете, о чем? Но ему единственному во всем Ордене сейчас есть дело до чьих-то слез. И, о, Господи, стоит ли спрашивать себя, почему? Генерал Сокаро угадывает безошибочно. Миранда хотела бы знать, смотрит ли он на нее, но не может — потому что у нее тоже закрыты глаза.

***

В эту их встречу генерал Сокаро спрашивает: — Чего трясешься? Мужа не было, что ли? Миранда зажимает рот обеими ладонями и быстро-быстро мотает головой по подушке, путаясь в собственных кудряшках. Миранда хочет сказать: генерал, ну что вы, я не трясусь, просто у вас на стене висит Это. И даже детки никогда не рисовали бы Спасителя так, а уж приписка «Дружище Христос» — это такое богохульство, что хоть смейся, хоть плачь, вот Миранда и давит хохот, но получается плохо. — Ну хочешь, обвенчаемся, чтоб ты не тряслась. Полный Орден священников тут на что, давай Алистера припряжем, ему не жалко будет. Миранда хочет сказать: о, господи, там рядом еще Дружище Петр! Но вместо этого улыбается, одной рукой утирая набежавшие от смеха слезы. — Не надо никого звать, ничего не надо, просто… Просто — что? Миранда не знает, как сказать генералу Сокаро, что еще полгода назад от одного его вида она чуть не падала в обморок, а сейчас — ворочается, мнется под ним, то приподнимаясь на локтях, то укладываясь на спину. И кровать под ней — шаткая и бугристая, потому что на ней спит генерал, и она запомнила очертания его спины, повторила их, чтобы теперь Миранда потерялась в них. И простыни — дубленые, какие-то домотканые, таких в Ордене нет, они все еще пахнут пылью и солнцем, и если присмотреться, кое-где засели вечные песчинки. И сам генерал, нависший над ней в целом футе — ах, думает она, водя ладонью по его усмехающемуся лицу, по каждой черточке татуировки и по прикрытым векам почти без ресниц, ах, Господи… что еще сказать? Разве что — спасибо, что осенил Собой наше ложе. — …просто спасибо. Миранде не хватает рук, чтобы обнять ге… Винтерса? Наверное, Винтерса. Руки не сходятся на его плечах. Миранде не хватает дыхания, когда он целует ее — это не похоже ни на что, и жарко, и колко, и мокро, и щекотно. И в этот поцелуй хочется, немножко, засмеяться. Он огромный, думает Миранда, когда Винтерс вытряхивает ее из майки и шарит по бедрам, стягивая штаны — его слишком много. И теплый рокот его дыхания, и эти руки крепкие настолько, что одежда трещит, и ухмылка, в которой сплошь клыки — столько раз, еще в церкви, Миранда пыталась рассмотреть его целиком, но запоминала только детали («Тук-тук-тук», — живо откликается ее память), и сейчас, когда он совсем (слишком!) близко — наконец, охватывает его целиком. Не взглядом даже — разумом. — Ну, Лотто, — выдыхает он с легким изумлением, когда Миранда сама тянется к его брюкам и отчаянно (почти страстно) путается в них. Кровать визжит пружинами и потрескивает, шуршит по полу одежда, громко бряцает оружие, и тихо стучат упавшие часы. Миранда путается пальцами в его волосах, губами — между соленой от крепкого пота шеей и плечом, в своих и его ногах. Миранда смеется («Чем бы тебя… да не брыкайся, не брыкайся… черт, Лотто, я серьезно!») — и стонет, чувствуя на животе мозолистые, шершавые пальцы. Прогибается («Чуть… чуть-чуть ниже, пожалуйста»), запрокидывает голову и почему-то — руки. Пальцы скользят и гладят, надавливают и потирают, водят между влажных от пота и… и не только бедер, а Миранда жмурится от этого — и от понимающей улыбки «Дружища» со стены. «Ты и впрямь думала, что я могу его молнией, тебе не стыдно?» — и Миранде очень, очень стыдно. Может быть, еще и потому, что кроме пальцев у Винтерса есть еще и язык, а она и не думала, что так… такое бывает… о, Господи! Господи, спасибо за то, что обошлось без молний! — Ты про мужа ничего не ответила, — голос Винтерса доносится до все еще подрагивающей Миранды в каком-то другом, горнем мире, как из преисподней. Миранда думает: ох, нашел же ты время, Винтерс, задавать такие вопросы. Миранда думает: о, да к Дьяволу! Миранда думает: иди ко мне — и просит об этом всем телом, тянется к нему — руками и грудью, на которой легонько смыкаются его зубы, губами, бедрами — всем. «Иди ко мне», — пока Миранда шепчет, одна его серьга стеклянно постукивает о ее зубы. И Винтерс дрожит — не так, сдержанно, чуть ощутимо, как это было в церкви, а всерьез, еще сильнее, чем она. И если в том, что он делает, в том, как его много — над ней и внутри нее, в том, как он двигается и что говорит неразборчиво на каком-то чужом, быстром языке… Если во всем этом есть боль — Миранда наслаждается и ею. Каждую секунду, цепляясь за его плечи до кровавых борозд. Каждый вздох — разделенный и порознь. Наслаждается, мечется, кажется, даже кричит. В какой-то момент она выгибается — так, что трещит хребет, что почти встает на собственную макушку, обнимает Винтерса так, что вот-вот вплавится в его кости, смешается с ним и станет навсегда таким причудливым, многоногим и многоруким целым. Когда ее взгляд затуманивается во второй раз, в ее голове всплывают строчки из недавно перечитанного Ветхого Завета. Про плодитесь и размножайтесь. — Ну, Лотто… — Винтерс рокочет откуда-то от ее груди, — ну, Миранда… ну ты… — Ты тоже, — шепчет Миранда ему в макушку. Миранда думает: посмотри на меня – и Винтерс смотрит. Миранда думает: поцелуй меня – и он целует. Миранда думает: о, Господи… И, кажется, слышит в ответ: «Не благодари». И еще: «И не поминай меня так часто всуе». Дружище Христос на стене не просто улыбается. Он подмигивает. Совершенно точно подмигивает.