Холод

      Тонкий луч фонарика едва выхватывал контуры полуразрушенных зданий из общей мглы. Острыми иглами бил в лицо непрекращающийся стремительный поток ветра, огибающий постройки, добирающийся до любого зияющего дырой оконного проема, проникающий сквозь одежду, леденящий до костей. На губах – металлический сладковатый привкус. Воздух ледяной, гарь и копоть, застывшая в слоях стратосферы, смешивается с потоками ветра, пеплом оседает на землю и лицо, мешает дышать. Страшный холод сковывает движения, от него застывает в жилах кровь, а зубы начинают отбивать неровный ритм.       Игнатьев ползет где-то спереди, с трудом переваливаясь через наметенные бураны снега. Из-под многометрового сугроба торчат редкие лампы верхушек давно разбитых фонарей. Ржавые остовы перекрытий торчат из ощетинившихся зданий. Красная кирпичная кладка поседела от намерзшего льда.       Многоэтажки заметены почти до второго - третьего этажа. Ветер прибивает снег к стенам построек, образуя высокие наносы, за каждым из которых слабый свет фонарика отчаянно пытается разогнать угольную, непроглядную тьму. Ледяная снежная пустыня, ни души вокруг. Ноги проваливаются, путаются. Кажется, черное с лица уже никогда не отмоешь.       Паша давно не чувствует пальцев. Если посветить на них фонариком и приглядеться – синеватые, холодные. Уже несколько часов не сгибаются. Обморожение сильное, не известно, какой степени. Губы подрагивают, и все тело временами сводит судорогой неконтролируемой дрожи. Найденное в пустынных мертвых зданиях тряпье не спасает. При каждом выдохе из горла раздаются сдавленные хрипы. Если доберутся – пневмония, наименее плохое из того, что следует ожидать.       Леха подтягивается на руках, иногда отталкиваясь левой ногой. Правая не слушается, штанина жесткая и твердая, словно отлитая из металла. Выдавливающаяся из неплотно забинтованной рваной раны кровь стекает, на слишком короткое мгновение обжигая кожу горячим желанным теплом. Вода при такой температуре застывает очень быстро.       Гошу они потеряли еще час назад. Он был слабым, а слабые не выдерживают. Парень до последнего пытался бороться, но неумолимое, темное, что поглотило под собой весь город, медленно потушило едва дрожащий огонек жизни. Они оставили его тело во мраке, зная, что его уже никто и никогда не похоронит.       Паша плотнее укутался в теплую куртку Петрищева и тяжело выдохнул, ощущая, как по краю воротника мгновенно оседает колючий иней. В унылом завывании ветра он все еще слышит тихий неразборчивый шепот, как мантру повторяющий мольбы о помощи, голос, который долго будет преследовать его в кошмарах.       Главное – добраться до бункера. Бывший КГБ-шник знает, где он. Окраина города, двухэтажное здание, через подвал и вниз. Упрямо ползет вперед, неизвестно как ориентируясь во мраке мертвого города. Вся планета сейчас мертва. Везде холод и смерть. Не хочется об этом думать, но, вглядываясь в окутавший Землю мрак, невольно кажется, что больше в этом мире никого не осталось. Для самих себя, они – последние.       Хочется есть, желудок сводит от спазмов. Рвотные позывы душат, мучают и без того обессилевшие тела. То один, то другой они корчатся на земле. Леша сплевывает жалкие сгустки желчи на землю и морщится от режущей боли. Интересно, сколько рентген уже схватил каждый из них на этой дважды пораженной радиацией земле? Ветер дует все сильнее.       В подвале одной из многоэтажек царит мертвенная тишина. Все здесь умерло еще двадцать семь лет назад. В молчании они доедают банку тушенки. Последнюю. Жалких крох пищи не хватает, чтобы унять зияющую пустоту внутри, а, быть может, она требует вовсе не этого.       Аня тихо всхлипывает у Паши на плече. Он хочет ее успокоить, но не может. Последние силы уходят на обогрев, и причитания девушки не могут разбить холодного безразличия, тяжестью повисшего над головами уставших людей. Веки слипаются. Костер не может согреть скорчившихся, отчаянно прижимающихся друг к другу в надежде сохранить остатки тепла людей.       Настя сильная, она очень сильная. Теплые тонкие струйки крови сбегают из носа, застывая неприятным, металлическим на губах. Словно одеревеневшие, мышцы не слушаются, медленно движутся руки, как у Железного Дровосека в старых детских сказках. Девушка упрямо трясет друга за ворот куртки. Леша не двигается. Из-за груды старого тряпья почти не видно его самого. Если не приглядываться, издалека – темный неподвижный валун. Паша подползает к ним и наводит фонарь на лицо. Где нет копоти – белое, как снег. Падающие на губы снежинки не тают, как сильно бы не хотелось. Нужно двигаться дальше.       В куртке становится чуть теплее. Раньше от нее сильно пахло любимым одеколоном. Теперь – ничего. Еще не осел пепел лесных пожарищ. Только дым, только копоть. Настя забирает у Паши фонарь и первая ползет вперед. У Вершинина черные пальцы.       Они остаются в полной мгле. Паша тащит за собой безвольное тело. Антонова не двигается. Тяжелая. Из-за нее он отстает. Игнатьева и Насти давно нет поблизости. Может, от них тоже остались только жалкие и полные боли тихие вскрики. Последние слова, срывающиеся с замерзающих губ. Есть ли на Земле еще хоть кто-то живой? Прячутся по подвалам и бункерам. Ждут, когда закончится зима. Также надеются и борются, пока есть силы. А снег все падает, и нет ему конца. Он неслышно и мягко укрывает теплым невесомым одеялом. Сковывает недвижимым коконом. Забиться в него, тихо выдохнуть. Чувствовать, как тысячи снежинок сливаются в шершавую корку. Подождать, переждать зиму здесь. Холодная рука Ани выскальзывает из омертвевших пальцев.       Вся надежда только на него. Если он не выживет – она обречена. Это последний подвал. Игнатьев говорит, что еще несколько часов пути, и они будут у цели. Настя не знает, куда они ползут, зачем. Ей холодно, и она голодна. Радиацию нельзя потрогать и почувствовать, но ее слишком много, так много, словно из нее состоит воздух. Снег. Пепел. Черное небо. Застывшие великаны домов. Ветер. Сам холод пропитан излучением.       Они сворачиваются в эмбрион. Небольшой участок огромного пространства целого мира, единственно занятый ослабевающей жизнью. Утром они снова поползут. А может, это будет ночь. Неважно, ведь тьма не рассеется целые годы.       Вся планета сейчас – один огромный, рванувший по нечаянной воле реактор. Каждый дом, каждое не уничтоженное дерево, каждый выживший человек – тот же раскаленный кусок графита, излучающий тысячи рентген. Настя представила себя на месте ликвидаторов, с той лишь разницей, что смертельные для них минуты для нее растянулись в часы, и, возможно, в годы, и это уже нельзя исправить. Плотные, непроглядные облака сажи и пепла – огромный саркофаг целой планеты.       Человек впереди обмяк неподвижным кулем. Нужно растрясти его, ударить по щекам, привести в чувство, чтобы он резко распахнул глаза, вдохнул горький ледяной воздух, закашлялся кровью. Игнатьев без сознания. Снег тает на его щеках и тут же превращается в ледяную корку. На ресницах дрожат сверкающие в свете фонаря снежинки. Настя и сама из последних сил цепляется за ускользающие мысли. Поднимает замерзшую руку, толкает мужчину в бок, вслушиваясь в тихий стон. Снова слабый удар, и задушенные всхлипы срываются с собственных губ. Слишком поздно.       Она лежит на окоченевшем теле. То, что было теплым и грело, теперь - тот же лед, намерзающий на старых металлических крышах. Снег много сантиметровым слоем завалил сверху, и Настя испугалась абсолютной мглы. Вздрогнула, пронзила тишину криком, больше похожим на вой, и поползла вперед, выбираясь из снежного плена. Снаружи ее снова настиг ветер.       Луч фонарика становится все тоньше. Крошечный поток света – как незримо проникающий в настоящее умирающий мир. На холоде батарея намного быстрее разряжается.       Настя все еще движется к неизвестному ориентиру. Но порой ей кажется, что она недвижно застыла на месте, судорожно перебирая руками и ногами, все глубже утопая в снегу. Снег вязкий и липкий, как паутина, которую смотали со всех углов мира и поместили в один котел, в котором, не в силах выбраться, барахтается последний человек. Где-то совсем близко в этом городе есть бункер, возможно, всего лишь в десятке метров, а в нем теплая постель, еда в холодильнике, пока еще чистая вода и воздух. Остатки прошлого, до которого с каждой минутой становится сложнее добраться. Насте холодно и больно. Фонарик погасает, уступая место черноте тяжело нависающего над головой мрачного неба.       Вдалеке, быть может, в тысячах километров от этого места разгорается слабая зарница взрыва, и, улыбаясь, Настя думает о том, что где-то в этом мире еще есть люди.