Элизабет

15 июня 1989 года

      Она вгоняет себя в бетонную коробку собственной бессонницы и отчаяния.       Воспалённые, в красных жилках белки глаз она лениво обращает то к залитому белёсым золотом солнца окну, то к сонно бурчащему о чьём-то счастье телевизору.       Её счастье улетает к потолку вместе с сигаретным дымом.       Её счастье растворяется в кровоточащих трещинках на губах и залегает чернильной синью под глазами.       Привкус недорогих крепких сигарет и кисловатая горечь уже остывшего кофе вяжут рот, но зато не дают расплавиться, словно воск, в сонном зное города, окутанного плавким горячим воздухом середины июня.       Ей бы отгородиться от собственной душевной пустоты стеной кирпичной. Только вот в распоряжении у неё есть лишь ядовитого зелёного цвета занавески, отчего-то несуразно короткие, да и те на окнах висят.       Ей бы жемчуг и живые цветы в волосы, но сейчас в них лишь дешёвые заколки из хрупкого пластика.       Ей бы золотые кольца на руки, но к тёмно-фиолетовому лаку на длинных ногтях — вот непонятное и несуразное горе — они совсем не подходят. К мытью полов и перебиранию режущих пальцы бумаг, правда, тоже.       Она тушит накатывающее отчаяние горячей серостью догорающей сигареты в пепельнице, стоит лишь треску звонка рассыпаться по душной квартире.       Откуда берётся дрожь в руках, почему пальцы соскальзывают с дверной ручки, она не знает. И просто пытается вдохнуть поглубже.       Он, словно с картинки про идеальную жизнь сошедший, в отшитом по фигуре светлом костюме и с небольшой кожаной сумкой в руках молча переступает порог квартиры, берёт её левую руку и невесомо касается губами тонкого запястья.       — Привет, Родерих.       — Здравствуй, Элизабет. Как ты?       Очень давно её не называли этим именем. Для венгров она Эржебет, для русских просто Лиза.       «Лиза — игрушка для каприза». [1]       Э-ли-за-бет.       Когда-то он называл её Элиза. Если был в настроении, конечно же.       Э-ли-за-бет.       — О, я прекрасно, — глупо посмеиваясь и закусывая нижнюю губу, отвечает она. — Ты проходи, присаживайся. Кофе будешь? Так, суррогат, конечно, но что есть, сам понимаешь. А может, воды холодной? Знаешь, я...       — Тише, я не успеваю за твоими мыслями, Элизабет, — криво улыбается он.       — Вы, аристократы, всегда туго соображаете, — небрежно бросает она, тут же снова поджимая губы и едва заметно краснея где-то в области шеи. — Глупая шутка, да?       — Есть немного, — поправляет очки Эдельштайн.       — Может, всё же присядешь?       — Нет, я совсем ненадолго.       У неё почти вырывается печальное и обличительное «жаль», но, к счастью, наверное, мужчина бросает ленивое «давно куришь?» раньше.       «Давно» вместо «с того момента, как ушла от тебя». «Мне нравится» вместо «я заполняю себя ядом сама, потому что тебя рядом для этого больше нет».       Она скучает по его яду.       Он ей нужен. Этот яд нужен, чтобы вместо вина его пить.       Но сейчас Венгрии и алкоголя не надо. Австрия невесомо касается тяжёлого кулона с опалом, который он подарил ей много лет назад.       Когда они были вместе. Хотели они того или нет.       Когда они были мужем и женой, связанные прочными цепями договоров, заключённые в бесконечности золотых колец на безымянных пальцах.       Когда она ненавидела его. Или заставляла себя его ненавидеть.       Но и бесконечность имеет свойство заканчиваться.       Но и цепи ржавеют со временем.       — Так зачем ты здесь? — громким шёпотом спрашивает девушка. — Зачем ты хотел меня видеть?       — У тебя день рождения был. Неделю назад, правда, — выдыхает на легком смехе мужчина. — Но приехав на грандиозный концерт классической музыки в Будапеште, я не мог не поздравить тебя лично, даже если и поздравлял по телефону до этого. Ты знаешь, я с недоверием отношусь к почте, — улыбается он всё шире.       Красивый бумажный пакет, перевязанный бирюзовыми лентами, как-то не вяжется с уродливой пепельницей, с которой он теперь соседствует на столе.       — Прими ещё раз мои поздравления, — галантно склоняет голову Родерих, словно за окном не шумное двадцатое столетие, а ленивое восемнадцатое, и делает шаг назад. — А я пойду, мне уже пора.       Она не верит, не хочет верить, что он пришёл, чтобы уйти.       — Постой!       Одной рукой сжать его плечо, другой провести по гладко выбритой щеке, оцарапать её слишком длинными ногтями с этим темно-фиолетовым лаком, который она купила, потому что это его любимый цвет.       — Элизабет...       Э-ли-за-бет.       Она целует его со всем пылом, на который только способна сейчас. Она через горячие губы свои, через крупные слёзы свои пытается передать все своё одиночество, всю свою боль, глухое отчаяние.       Она пытается сказать ему ночами выплаканное «ты мне нужен».       А его губы молчат.       И глаза его — камень, холодный и вечный.       — Не стоит, — отстраняет он её.       А она плачет. А она цепляется за лацканы его пиджака. А она про себя молит, чтобы он ещё раз назвал её по имени. Так, как только он умеет. Так, как она уже много дней и ночей названа никем не была.       Э-ли-за-бет.       — Не губи себя. Это пройдёт... Всё в этой жизни проходит, Элизабет, — понимающе улыбается Родерих. — И это пройдёт, ты же помнишь? [2] А сейчас мне действительно пора.       Секундная ласка взрывается и гаснет где-то в бездне его зрачков.       Дверь захлопывается, и Венгрия размазывает мокрые дорожки туши по щекам.       В звуке затихающих шагов она прячет свой шёпот «Элизабет». В последний раз.       Он не слышит её. И он не придёт к ней больше.       А она бросается к телефону, вспомнив, что через три часа последний рейс на Бухарест. И сдерживая эмоции, треснувшим немного голосом чеканит на другой конец провода:       — Штефан, встреть меня в восемь вечера в аэропорту, пожалуйста.       Хедервари хватает документы, быстро бросает вещи в сумку и замирает, боковым зрением заметив бирюзовые банты.       Девушка робко открывает пакет и дрожащими пальцами достаёт изящный флакон духов с вычурной надписью «Жасмин». Её любимые.       А рядом бархатная коробочка, в которой на нежном шёлке покоится гребень с резными костяными розами.       У Венгрии не хватает силы воли выкинуть эти подарки. Только на то, чтобы спрятать подальше.       Она и не думала, что, своими собственными руками срезая в мае колючую проволоку на границе с Австрией, изранит сердце сильнее, чем руки. [3]

***

      Она бросается к нему в объятия, зажмурив глаза до белоснежных искр в сознании.       Штефан смеётся, ведет руками по телу и прикусывает её губы чуть более острыми, чем нужно, клыками.       Венгрия отдала бы всё на свете, чтобы только больше не лететь к Румынии. У них из общего лишь алые царапины на спине и горький чай по утрам.       Но она с поразительной упорностью прижимает его к своим кровоточащим дырам души, как если бы в неё из пистолета стреляли. На поражение.       Она кричит. Громко, пронзительно, но никто её не слышит. Она пытается заполнить пустоту в себе, заштопать раны.       Но тьму тьмой не изжить.       — Эржебет, ну что ты хнычешь, а?       Она целует Штефана зло, до крови, не смотря в глаза, губами чувствуя его кривую ухмылку.       Перед глазами у неё лицо Родериха. И пусть это всё лишь плод её воображения.       Она чётко произносит Э-ли-за-бет. И пусть это всё лишь в её голове.