glaciers are melting in the dead of night

«Мне кажется, что я существую всего наполовину, вся я — только наполовину. Не помню ни смеха, ни имен, ни того времени, что проводила за играми, не зная оков (какой бы вид они не принимали). А есть ли мне, что вспоминать? Что ж, если меня всего половина, то Питер Пэн — мертв.»

По правде, Венди никогда не нравилось лето. Да и зима, в общем-то, тоже. Девочке, рожденной холодной ноябрьской ночью, осень была ближе — та отзывалась приторной горчинкой на языке и сонным течением вечности в мыслях. Осень — и все живое сначала куда-то торопится, прячется, а потом впадает в глубокий-глубокий сон. Из которого выход есть далеко не для всех. Но Венди везло. Тогда она проснулась слишком рано для воскресного дня: на улице оставалось тихо, словно целый город разом вымер или же девушка попросту потеряла слух — до иррационального. За окном ее комнаты мелкой пылью сыпался снег и не думал таять. Наверное, это следовало назвать волшебством, потому что зима все-таки наступила. Потому что Венди начала жить. И теперь Птичка, однажды пойманная в клетку, больше не хотела прятаться под крышей от колючего ветра и холодного неба. Она хотела слиться с ним. Набросив на себя нисколько не греющий халат, девушка вышла из дома на крыльцо в тонких домашних туфлях, прочно держась за металлические перила. Ткань у обуви намокла быстро, но, даже ощутив в пальцах ног игольчатое покалывание, Венди не повернула назад — только протянула руки к ослепительному солнцу и улыбнулась. Какой-то странный восторг, казалось, наполнил ее до краев, от чего сердце забилось быстрее, а дыхание участилось. От ветра полы ее халата разошлись в стороны, но она лишь раскинула руки и, поддавшись легкому безумству, закружилась в диком танце, непозволительном для настоящей леди, но приемлемом для девушки, которой больше не нужно было оставлять зарубки-дни на деревьях (в них всегда отсутствовал смысл, на самом деле) и вечно от чего-то убегать. Отныне не было никаких клеток. Не могло быть.

***

«Знаешь, будучи другим человеком, нельзя называть себя тем же именем. В противном случае прошлое никогда не перестанет цепляться за тебя.»

Венди нравилась ее новая жизнь. Нравилось жить в доме с братьями, иногда возиться в саду вместе с миссис Вуд, печь сладкие пироги с Евой и изредка откликаться на новую фамилию (куда чаще ее звали по имени). Тишина и умиротворенность с Джоном, нескончаемый поток вопросов и веселье с Майклом, удушливый аромат благородных роз и пыль от старинных книг на кончиках пальцев, сотни по-девчачьи бессмысленных разговоров и землянично-цитрусовых драже — все это отныне являлось частью нее. Мерривезер Она выводит это слово на сырых стенах, пытаясь отвлечься от холода и, конечно, от собственных мыслей, потому что ночь — это всегда время для избыточной сосредоточенности и мук выбора. Только выбирать было не из чего совершенно. Мер-ри-ве-зер Потому что быть Дарлинг — значит нести бремя, которому нет места в новой жизни. Потому что в этом мире Дарлингов никогда и не было — эта семья не жила в Лондоне, существуя в памяти людей лишь благодаря сказке, написанной неким Джеймсом Барри для совершенно других детей. Пятерых мальчиков, если быть точнее. И ни одной девочки по имени Венди. Не было и ничего общего между теми Дарлингами и ее семьей — они были совершенно разными. Та Венди была мамой, но не пленницей. Потому что та Венди Дарлинг — не более чем вымысел. А она, отныне и до конца Венди Мерривезер, была единственно-настоящей. Той, что, не имея и шанса на свободный ход, рвалась прочь из своей клетки, билась и кричала, выдирала свободу из рук вечного мальчишки. И ни на один день память о годах, проведенных на острове, не отпускала ее — лишь пряталась где-то в складках сознания, оседая на гранях новой жизни тяжким грузом молчания. Но, наверное, это был равноценный обмен за спокойствие и мир, которые, однако, долго не продлились. Снежинки оседают на одежде, волосах и лице, не тая. Они такие колючие, такие острые, что разрезают тонкую кожу шеи и рук, словно бумагу, окрашивая мертвенное в красный. Синеватые губы напоминают скукожившиеся осенние листья, покрытые соле-кристальной изморозью, издающей тихий скрип между зубами. Из темноты Питер улыбается Венди дико, по-волчьи, раздирая шарнирно-кукольных Джона и Майкла, чьи глаза укоряюще смотрят вперед — только она стоит гораздо левее. Они смотрят не на нее. Венди часто-часто моргает, утопая в вяжущей мысли трясине из сквозняка и липкой сырости в воздухе. Видение лопается, как мыльный пузырь. Судьба, видно, не была милостива над ней, когда выбирала, какие испытания стоит скинуть на хрупкие плечи в этот раз. Следовало также признать, что это был худший из всех возможных вариантов. Но, будь у нее выбор, поменялась бы она с кем-нибудь местами? Ответ один: нет. Потому что так было правильно (жестоко), честно (несправедливо). О, как же эти правильность и честность иногда мешали жить. Но ведь черная полоса не может длиться вечно, не так ли? Скрипнув кроватными пружинами, Венди облокачивается на стену, закрывает лицо руками, силясь представить себя, танцующей в вихре снежинок. Тогда ей хотелось, чтобы все было именно так. Чтобы мертвенно-белые хлопья продолжали цепляться за нее, не спрашивая разрешения, а потом сгорали где-нибудь внутри Венди, проникая в ее пространство и время. Чтобы холод пронизывал ступни и через вены, смешиваясь с кровью, превращал упущенное в вековой лед. Ощутить бы вновь снег, но ему здесь не место — Питер Пэн перестал быть призраком из прошлого, вернув себе живую форму в июне. Чертово лето. Венди, не способная найти выход из собственных воспоминаний, продолжает бесцельно идти вперед, с головой окунаясь в объятья свободы. Только всему однажды наступает конец. Мир медленно оживает и белый снег обрастает коркой грязи, от которой невозможно избавиться, как не пытайся. Где-то вдалеке уже слышатся голоса и гудяще-звенящие сигналы машин. Англичанка готова вернуться домой, но взгляд натыкается на землю, испачканную свежей кровью. На заснеженной дорожке рассыпаны птичьи перья. Неподалеку лежит и маленькое серо-красное тельце — какое-то голодное животное пыталось его уволочь, но что-то этому помешало. Венди закрывает рот рукой, борясь с тошнотой, подступившей к горлу, затем отворачивает лицо от растерзанной птицы, но перед глазами, точно ночной кошмар, уже маячит знакомая тень.

«Венди-Венди. Хочешь знать, что ждет всякую птичку, сбежавшую из своей клетки? — забота в голосе Питера звучит издевательски, потому что она не несет за собой ничего, кроме пугающей первобытной жестокости. — Холод и смерть, Птичка. Холод и смерть.»

Так да здравствует вечное лето — острое и серое, отбрасывающее мрачные тени на россыпи искаженных льдинок в глазах Венди — девочки, скованной временем. И единственно-настоящей, к сожалению.

***

Выключатель в зале щелкает и десятки хрусталиков, украшающих простенькую люстру, последний раз отразив искусственный свет, перестают походить на звезды, оборачиваясь дешевым стеклом. Венди раздвигает на окне шторы и садится в кресло напротив, поджимая босые ноги. Ткань юбки собирается на поясе беспорядочными складками, обнажая острые колени с разноцветными лейкопластырями. Девушка тянется рукой к одному из них, прикасаясь подушечками пальцев, чувствует легкую боль. Внутри нее тоже что-то личное задели, всковырнули ногтем, как корку из запекшейся крови с еще не затянувшейся раны — ощущение болезненно-ноющее, утомительное. Вся эта история от начала и до конца выглядела, как чья-то неудачная шутка, как чужое, искривленное измерение, которое никогда не станет явью, но и уже стало ею. Стало. Ею. Венди, включив камеру, машинально открывает галерею, начиная листать фото с конца. Кадры сменяют друг друга быстрее с каждым новым щелчком, губы девушки — идеальная ровная линия, тонкая полоса. Спустя время картинки все также остаются картинками, не складываясь в единый паззл. Впрочем, они больше и не интересуют ее — воспаленный разум стремительно меняет катушки с лентами-воспоминаниями одну за другой, работая едва ли слаженно, но упорно. Указательный палец ноет от частого нажатия, но вместо кнопки фотоаппарата ломается ее жизнь. Остаются Джон и Майкл — ее семья, маленький кусочек от той, какой она была очень давно. Остается Питер — ее главный страх из прошлого, продолжающий, как оказалось, существовать в настоящем. Ей было страшно. Она должна была что-то предпринять. Ей было страшно. Ручка у двери в ее домик пару раз с шумом дернулась, но бесполезно — Венди с вечера закрыла дверь на щеколду. Словно это смогло бы остановить его. — Венди, ты встала? — Майкл проглатывает принятое по правилам «доброе утро», заметив болезненный цвет лица сестры. — Выглядишь неважно, плохо спала? Девушка виновато улыбается, слишком сильно сжимая пальцами дверь, открывает ее пошире, но Майкл одним легким кивком головы приглашает ее пойти следом за ним. Когда, натянув на себя теплую кофту, она выходит на улицу, мужчина сидит на крыльце, держа руки в карманах куртки. Венди опускается рядом с ним, задирая голову выше — к пасмурному небу, собирающему дождевые тучи в антрацитовые скопления, напоминающие черные дыры. — Небо такое мрачное. — Да, без просвета, — соглашается Майкл. — Но у меня есть кое-что, что поднимет тебе настроение. Угадай, в какой руке? Несколько мгновений девушка внимательно наблюдает за сжатыми в кулаки руками брата, надеясь, что те себя как-нибудь выдадут, но этого так и не происходит. Подавив в себе разочарованный вздох, Венди тыкает наугад. — В этой. С нечитаемым выражением лица Майкл медленно разжимает пальцы, дожидаясь того момента, пока сестра не склонится над его рукой достаточно сильно. Когда же девушка понимает, что на ладони ничего нет, нежно любимый ею брат несильно щелкает ее по носу, широко улыбаясь. Венди отвечает ему такой же улыбкой, понимая, что попадается на эту уловку уже не в первый раз. Да, она боялась Питера Пэна. Но это не шло ни в какое сравнение со страхом потери Джона и Майкла. Теперь она видела своим долгом спасти их. Спасти? И тогда Венди вдруг вспоминает, поражаясь, что это имя всплыло в ее сознании только сейчас. Ей нужна была Эмма Свон. Спасительница. Майкл откашлялся и заговорил, стараясь сохранять серьезность, но так и не смог сдержать улыбки: — На самом деле у меня и правда есть одна безделушка для тебя. Сунув руку во внутренний карман куртки и проигнорировав возмущенную его действиями сестру, он вытащил небольшую пластиковую коробку. — Спасибо. Это были обычные невидимки, купленные, скорее всего, на заправке. Каждую из них украшала плоская звездочка, вся усыпанная крупными серебристыми блестками, грозящими затеряться не только в волосах, но и на лице. Разорвав упаковку, Венди достала пару невидимок и заколола ими отросшую челку. Блестки, оставшиеся на ладонях, серебрили их. Как пыльца фей — только без магии. — Ты, кстати, не голодна? Мы с Джоном приготовили кое-что в нашем домике. Вроде бы это даже съедобно. Венди не смогла сдержать нежной улыбки, мысленно представляя себе скольких сил стоила готовка ее братьям. — О, я настолько голодна, что съела бы все, что угодно. — Тогда идем скорее, пока не остыло. Однако стоило им приблизиться к домику братьев, как сердце Венди тревожно забилось: дверь и окно были открыты настежь, при этом из последнего на улицу выходил темный дым. Не сговариваясь, брат с сестрой перешли на бег. Когда же они вошли внутрь, то, помимо дыма, почувствовали запах жареного бекона. Сгоревшего жареного бекона. На песочного цвета столике стояли три пустые тарелки, а Джон безуспешно пытался спасти сковороду, держа ту под струей холодной воды. Обернувшись на звук, он отставил предмет посуды в сторону и, сдув с лица темную челку, сверкнул из-под очков рассерженным взглядом в сторону Майкла. Младший из братьев, вскинув руки в примирительном жесте, неловко улыбнулся, повернувшись лицом к Венди. — Оу, я, должно быть, совсем забыл выключить плиту.

***

Это был только второй день их семейного отпуска, а с техникой им уже не везло. С самого утра Джон пытался настроить старенький телевизор, который, со слов арендатора, обещал прекрасно работать, скрашивая их будни извещениями о событиях, произошедших в мире, пока они находились относительно далеко от цивилизации. До 5 o'clock оставалось меньше получаса, когда телевизор, издав неприятное шипение, зарябил полосками, а потом выключился, и, судя по дымку, исходящему от него, уже навсегда. Не сдержавшись, Джон ударил рукой по пластмассовой поверхности и выругался вслух: — Черт! Проклятье! Венди хорошо помнила Эмму Свон — белокурую женщину средних лет, высокую и подтянутую, а главное — добрую, сильную и отважную. Она и остальные сказочные герои, живущие в Сторибруке на данный момент, точно смогли бы помочь ей защититься от Питера Пэна. Оставалось только попасть в город так, чтобы братья ни о чем не догадались. — Джон, — Майкл, сидящий за столом напротив, едва заметно улыбался, покачивая головой в псевдо-укоре. — Этому телевизору нужен ремонт, если только его вообще возможно починить. — Извини, — глухо пробормотал мужчина, ослабив ворот бледно-голубой рубашки. — В таком случае я схожу к соседям, узнаю, каким способом можно добраться отсюда до Сторибрука. Судьба преподносила ей шанс? — Я пойду с тобой, — отозвалась девушка, поднимаясь из-за стола. — Мне нужны какие-то туфли вместо тех, что я потеряла. Прежде чем взяться за ручку двери, она вдруг подумала, что чем чернее тучи, тем ярче на их фоне выглядит самый бледный луч солнца, от которого, на самом-то деле, толку — ноль. Но Венди и не искала света, ей нужна была лишь Эмма Свон.

***

Мотор рычал, точно дикое животное, распугивая редких солнечных зайцев, бегающих по ветровому стеклу. Венди подсела ближе к окну и прижалась головой к дверце. Было нечто успокаивающее в этой механической агрессии, издаваемой стареньким пикапом. Безупречная надежность, несмотря на довольно поддержанное состояние, поражала ее... — Да, так все и было. Можешь мне верить, парень! ... Как, впрочем, и разговорчивость хозяина машины — ее с братьями ближайшего соседа по домикам у озера. Мужчина, чьи волосы и бороду уже тронула седина, высадил их напротив здания со скромной вывеской «Ремонт техники», зажатого между двумя крупными домами, выкрашенными белой краской. Напомнив о вечернем автобусе и напоследок пожелав удачи, он завел пикап и уехал в неизвестном направлении. Иногда Венди казалось, что люди слишком быстро исчезают из ее жизни. В разгар рабочего дня в магазине было пусто. На окнах весели плотно закрытые жалюзи, под потолком работал вентилятор. Люминесцентные лампы, яркие, как в операционной, слепили глаза. Полки ломились от избытка старой техники и деталей, похороненных под слоем пыли и мух — дохлых или, может быть, спящих. По радио крутили песню о счастливой нации. Пространство вокруг казалось удушающе-безмерным. На ум приходило лишь одно слово. Тошнота. Чужой. Чужой мир, которому такие, как она, не принадлежали. — Я подожду тебя на улице, ты не против? — и, не дождавшись ответа Джона, Венди практически выбежала на улицу. Тошноту она действительно испытывала, точно не понимая, чем та была вызвана. Может быть, легким голодом, преследующим с утра? Рядом с магазином стоял автомат с напитками — не еда, но хоть что-то. Оплатив апельсиновую содовую, Венди уже хотела положить оставшуюся мелочь обратно в кошелек, когда краем глаза увидела его. В центре Сторибрука. Засунув руки в карманы толстовки, он широким шагом двигался по противоположному тротуару, совершенно точно не замечая ее замершей фигуры, а затем свернул и потерялся из виду. Питер Пэн. Венди понимает, что это он, остро чувствует это, сжимая пальцами кожаную ручку сумки и серебристую мелочь. Холодный металл грубо вжимался в ладонь, причиняя боль, но она не чувствовала ничего кроме пустоты внутри. Делая шаг на проезжую часть, Мерривезер смотрела только вперед. Тешить себя слепыми надеждами было забавно. Она почти поверила. Разрезанное визгом шин, движение воздуха замедлилось. Что-то ярко-желтое — как солнце, как надежда, как яд — задело ее, едва не проехав насквозь. Венди уверена, что все это только померещилось ей. Она ведь непроницаема, незрима. Она почти мертва. Поэтому, когда появилась Эмма Свон со своим сыном Генри (а она должна была появиться, и вовсе не должна была одновременно), Венди внимательно смотрела на нее, так и не поднявшись с асфальта.

***

Часы, видимо из последних сил, издали победное «тик-так». Руби отошла от столика, мурлыча себе под нос заевшую с утра мелодию. Редкие посетители, громко поприветствовав друг друга, обсуждали последние новости. Эмма в ожидании заказа нервно выстукивала пальцами какой-то мотив. Из звуков рождается шум, а из него — хаос. Венди горько хмыкнула, когда шериф поинтересовалась ее жизнью в Лондоне и делами братьев. Все это выглядело чересчур знакомым, поэтому, подавив усталый вздох, она ответила вопросом на вопрос. — Может сначала вы? Что нового появилось в Сторибруке? Он здесь, в Сторибруке, и ты знаешь это. — В Сторибруке вечно что-то происходит, но меняется не многое, — женщина смотрела куда-то за плечо Венди, периодически поднося ко рту чашку с кофе. — Откуда у тебя те ссадины? Я заметила их в больнице, когда тебя осматривали врачи. Они свежие, но ты не получила их при... столкновении, верно? Что ж, в одном Венди убедилась точно: роль шерифа подходила Эмме Свон, как никому другому. — Верно. Я упала с дерева вчера. — Что ты делала на дереве? — Это допрос? — Венди поймала сконфуженный взгляд женщины, но вкуса победы не ощутила. — Я хотела достать кое-что свое. Это уже не важно. На улице раздался гром и в помещении резко потемнело. — Мне, наверное, пора домой. Джон просил не задерживаться. — Я тебя подвезу, — выдохнула Эмма, и Венди не смогла разобрать, чего в это действии было больше: сожаления или освобождения от тяжкого груза молчания.

***

Тишина. Руль под пальцами был влажным от пота, но женщина держала его крепко, этим же выдавая собственную нервозность. На улице резко стемнело, поэтому она могла лишь догадываться о том, что, будучи спрятанным в полумраке машины, выражало лицо ее пассажирки. Эмма бросила на нее беглый быстрый взгляд — в поле зрения попали лишь длинные темные непослушные кудри и белая кожа. Собственно, не считая волос, внешне в Венди ничего и не изменилось: невысокая, в чем-то угловатая, с глазами олененка — девочка-подросток замершая на границе с взрослением. В ее возрасте шериф помнила себя более... развитой. Могло ли нахождение в Неверлэнде как-то отразиться на девочке из прошлого века? Магия, порой, просто отвратительно шутила, а в случае с Венди Дарлинг и не один раз. Сама Эмма не была виновата в том, что родители детей Дарлингов скончались раньше, чем сама Свон появилась на свет. Она также не была причастна к смерти Нила. Ее промах состоял в другом, но знала ли об этом Венди? Догадывалась ли она? — Как тебе домики? Я слышала, что они довольно... — Я видела его. — Комфортные, — какая-то белка кинулась под колеса «жука», тут же торопливо спасаясь на другой стороне дороги, но Свон уже резко остановила машину. — Что? В темноте лицо Венди выглядело еще более бледным и отчужденным, словно она не принадлежала этому миру. Глядя на шерифа расслаблено и пусто, она повторила: — Я все знаю, мисс Свон, — и самое худшее, что при этом проклятом знании она вела себя спокойнее убитого — кожаный мешок, в который забыли вдохнуть жизнь. В ее глазах Эмма Свон больше не была Спасительницей. Она не была светом, надеждой или избавлением. Она ничем больше не была. И девушке очень хотелось обозлиться на нее за это, но почему-то не получалось. Злость ушла, оставив пустоту и одиночество. Не медля больше ни секунды, Венди открыла дверцу «жука» и, выйдя на улицу, некоторое время стояла на месте, точно раздумывая, что ей делать дальше. А затем отошла к обочине и, спотыкаясь, сорвалась на бег. Она слышала, как Эмма кричала ей вслед — звала ее, но не заводила машину, давая выбрать самой. Смешно. Будь у Венди право выбора, она бы отправила Питера Пэна гореть в Аду, а не спокойно бродить по земле. И где-то глубоко в складках ее сознания мягко шептал голос семнадцатилетнего мальчишки:

«Мы все туда попадем, Птичка.»

***

Сперва небо расщедривается только на угрожающе-яркие молнии и гром, бросающий в дрожь. Ливень роняет себя на нее неожиданно — струи дождя хлещут по лицу, стекают за шиворот кофты. Венди жалеет, что не в кроссовках, когда шагает по размягченной дождем земле. У одной из босоножек отходит стелька и девушка пытается на ходу расстегнуть застежку, едва не ломая ту от напряжения — пальцы не слушаются, переплетаясь между собой. Дрожащие руки опускаются вдоль тела — Венди сдается. Стуча зубами, она думает, что сейчас было бы самое то еще заплакать от обиды и чувства несправедливости. Но плакать не хотелось. Хотелось согреться. Отчаянно хотелось жить. Дойдя до дома, она падает в пасть влажной травы. Позади нее тихо скрипит дверь. Слышатся осторожные мягкие шаги. — Венди? — Джон смотрит на измученное трепетание мокрых ресниц сестры, будучи уверенным, что не из-за дождя. Она на этот раз молчит и, не ища себе оправданий, заходит в дом, отводя взгляд — прикрепляя его к какому-то неясному маяку впереди. Дверь закрывается на щеколду изнутри. Дождь продолжает топить.