Красный

I

И пока они сидят все вместе на этой лодке, пока радуются единым организмом, что смогли сбежать и скрыться, укрыть Райли, спрятать Уилла, все кажется таким спокойным, гармоничным, верным. Вольфганг улыбается, потому что улыбаются все остальные. Потому что вся восьмерка чувствует какое-то облегчение. Эта разновидность счастья, которая кажется точкой надежды после безысходности. Мимолетный взгляд в сторону Калы — достаточно, больше не нужно. Ее присутствие он и так чувствует. Ровно как и присутствие всех остальных. Смог бы он сделать ради нее то, что Уилл сделал ради Райли? Преодолеть половину земного шара, чтобы наконец по-настоящему до нее дотронуться? Дотронуться до теплой кожи, увидеть ее улыбку не в своем сознании, а наяву. И прикоснуться к губам, почувствовать настоящий вкус поцелуя. Не те воспоминания. Его мир слишком неправильный для нее. В ее мире нет для него места. Он не выходит на связь в течение суток. Перекрывает свое сознание для других. Получается практически безупречно. Особенно, если учесть тот факт, что без них ему тяжело. Неестественно и дико непривычно. Только недавно они стали единым организмом, а отделяться от них уже физически трудно. Зависимость какая-то. Следующие сутки кажутся все более трудными. Он выпивает банку пива и уже тянется за следующей, но отчего-то решает, что в таком состоянии контролировать чужое присутствие в своем сознании будет труднее. На третьи сутки ничего практически не меняется. Если убрать тот факт, что он просыпается от того, что край кровати прогибается под чьим-то весом. И когда он открывает глаза, то прямо на него смотрит Номи. Сводит брови, хмурится и расслабляет до этого поджатые губы. — Мы уже думали, что ты тоже где-то без сознания валяешься, — говорит она размеренно. Лучше бы так и было. Вольфганг разочарованно стонет и накрывает голову подушкой. — Убирайся, — получается глухо, в подушку. И судя по реакции Номи, она его даже не расслышала. Потому что она отбирает у него подушку, откидывает в сторону. Прямо на пол. — Что тебе надо? — Поднимайся, ленивая немецкая задница, — звучит в ответ. В ответ он фыркает, а на губах появляется самодовольная усмешка. Вот значит какого о нем мнения. И все же он встает с кровати, как она и хотела. Так, как и спал. Абсолютно голый. Номи, уже успевшая встать с кровати, только складывает руки на груди, смотря на него. — Меня этим не смутишь, — говорит она, кивая в его сторону. — Вот это все, — и пальцем водит по кругу, указывая на его тело, — у меня тоже когда-то было. — Справедливо, — соглашается Вольфганг и все же тянется за трусами. Говорить он не хочет. На самом деле, он понятия не имеет, как Номи удалось забраться к нему в голову. Ведь все было же почти идеально. Ни бреши в сознании. И все же отчего-то легче, что это Номи. Кто угодно, только не Кала. Он бы даже был рад Уиллу. Тому самому парню, которого он чувствовал-то пару раз. Первый раз, когда они все вместе трахались. И второй раз — когда помогал ему вырубить охрану на пути к Райли. Набор шикарный. Чувствовал, не видел. Он их всех только чувствует. — Немецкий звучит странно, — произносит Номи, разминая язык. — Как ты еще с ума не сошел от этих звуков? Начало для разговора слабоватое. Он лишь брови вскидывает на мгновение и жмет плечами. Нормально. Нормально, привык. Так же, как и все они привыкли к своим языкам. И так это странно — понимать остальных. Не словами, а чувствами. Потому что если бы они действительно встретились, заговорили друг с другом на родных языках, то никогда бы друг друга не поняли. Все, кроме Уилла и Райли. Рейкьявик и Чикаго. Эти двое вообще странные. Кровать он оставляет не заправленной. И на кухню идет босиком. В одних только штанах. Потому что ему так комфортно, потому что все равно Номи просто так от него не отвяжется. В сознание, в отличие от дома, могут прийти непрошенные гости. К нему так точно. Целых семь человек. И спасибо еще, что не все сразу. Тенью за ним следует Номи. Не оглядывается по сторонам, не рассматривает квартиру. Ей все равно. Она не Кала. И к чему это непрошенное сравнение? Она не отпустит его, пока не скажет все то, ради чего явилась. — Говори, —говорит Вольфганг. — Все равно я не могу тебя не слушать. — Ты нужен кластеру, возвращайся. Вместо ответа — кивок головы. Смотрит ей в глаза и только мысленно, не открывая рта говорит то, что хочет сказать вслух. Но почему-то не может. И она тоже кивает в ответ. Все же они все связаны. В этом есть своя боль, в этом есть свое счастье. — Я передам ей. По крайней мере, она не скрывает, что переживает за тебя больше всех. Связь прервана. Вольфганг находит себя в полном одиночестве. Сидящим за столом собственной кухни. И запах кофе, разносящийся по комнате, оповещает о готовности напитка. В этот момент он знает, что, если бы было нужно, он бы все сделал. Он бы поехал на другой конец мира, чтобы забрать Калу.

II

В руках Вольфганг крутит пистолет. Тяжелый, не один раз стрелявший. Тот, который он практически неизменно носит всегда с собой. Тот, который говорит о нем больше, чем любая другая вещь. Солнце катится к закату, и металл в руках отражает его лучи, преломляя и искажая. Это намного более красиво и завораживающе, чем закат. И притягивает внимание, концентрирует его. Практически вводит в какой-то транс. На крыше ветрено. Не слишком, но достаточно. Ветер задувает под куртку, обдувает лицо. Все это только сильнее дополняет картину одиночества, в которую он сам себя загоняет. Номи права. Ему место в кластере, среди своих. Особенно сейчас. При всем этом раскладе. Тем более, с его-то навыками. Он может им понадобиться в любой момент. Не вступает в контакт с ними он лишь потому, что боится нарваться на Калу. И это какой-то безосновательный страх. Не место ему рядом с ней. Совсем не место. Рядом с такой отзывчивой, доброй. Хорошей. Его мир намного более жестокий и грубый. В нем есть место развратному сексу и кровавому насилию. В нем есть пачки денег, которые намного ценнее человеческой жизни. В нем есть предательство. И совершенно нет границ. Не нужно ей все это. Не нужно. — Красивый вид, — мужской голос справа. Вольфганг поворачивает голову и замечает сидящего рядом Уилла. Вот его увидеть здесь он точно не ожидал. И все равно тот здесь. — Коп, — в качестве приветствия говорит Вольфганг и пожимает руку Уиллу. — Тебе бы не понравилось, если бы я назвал тебя подобным образом, — парирует тот. Понравилось или не понравилось — без разницы. Это правда. Та самая правда, которая выкалывает глаза и жмет на самое больное. Ее нужно уметь принимать. С ней необходимо уметь мириться. Иначе все не имеет никакого смысла. Пистолет он откладывает в сторону, замечая неподдельный интерес к оружию собеседника. Следит за его взглядом, а потом говорит: — Хочешь посмотреть? — Видел такие, — отзывается Уилл. — Только сертифицированный ли он? — Кто знает, — на этот раз очередь Вольфганга парировать. Они вместе начинают смеяться. Как мальчишки. И в этот момент не существует никакого преследования, страха быть уничтоженными поодиночке и разорванными. Со стороны это выглядит так странно: полицейский и преступник. Объединяет их не то. Объединяет их кластер. Тот, без которого они бы никогда и не узнали друг друга. Тот, из-за которого все они — все восемь человек — в опасности. Перестают смеяться они так же внезапно, как и начали. — Как Райли? — спрашивает Вольфганг. — Нормально, — говорит Уилл. — На самом деле, нормально. Нам бы перебраться через границу, но для этого необходимо прийти в сознание. Полное, а не частичное, благодаря которому мы все еще связаны, а это крайне опасно для нас всех. Нам бы для большей безопасности собраться всем вместе. — В тюрьме у Сун, — звучит со смешком. А потом уже серьезнее: — Признай, ты считаешь, что мне самое место в подобном месте. Чисто на подсознании. Чисто потому, что ты коп. Повисает пауза. Нельзя им всем собираться вместе. Нельзя. Мысленно — да, но не физически. Поодиночке их сложнее отловить. Поодиночке они все не так опасны друг для друга. Всю группу проще разорвать, если они будут в одном месте. И спустя эту паузу Уилл говорит: — Кала переживает. Они встречаются взглядами. Вольфганг напрягается инстинктивно. Совсем не потому, что перед ним сидит коп. Потому что речь зашла о ней. — Тогда почему она не придет сама? — спрашивает он, выдержав неприлично долгую паузу. — Она пыталась. Ты ее не пускаешь. Ты сам. Он снова находит себя в полном одиночестве. Солнце давно закатилось за горизонт. И со всем этим надо как-то решать. Если, конечно, ему хватит духу все решить.

III

Заснуть ночью не получается. И далеко не потому, что сегодня не удалось провернуть какое-то дело, вскрыв очередной сейф. Необходимо снова стать частью кластера. С вечно открытым, доступным сознанием. А не ловить себя за те дыры, просветы, когда кто-то протискивается в них. Будь то Номи или Уилл. Кто-либо еще. Его кухня в конце коридора приобретает очертания лаборатории. И именно в этот момент Вольфганг понимает, что их эта связь намного сильнее его мыслей, суждений, попыток отгородиться. Здесь пахнет спиртом. Сотней других химикатов. Но сильнее все же спиртом. И резиной. Резиновыми перчатками, который щелкают, когда их надевают на руки. Спиной к нему стоит Кала и смешивает какие-то вещества. Он не удивится, если потом узнает, что кто-то из восьмерки специально закинул его к ней. Разве подобное им не по силам? Не имеет значения. Он останавливается у нее за спиной и говорит вкрадчиво: — Уверена, что пропорции равные? И она кидается к нему на шею быстрее, чем он успевает сказать что-то еще. Это не объятия. Лишь иллюзия объятия. Воспоминания всех тех, которые когда-либо были до этого с другими людьми. Смешанные, чуть измененные и исправленные. Она не обнимает его. Он слишком далеко. Она сжимает воздух, равно как и он. И все же они чувствуют друг друга. Потому что в сознании каждого есть эти объятия. Потому что они улавливают их через сознания друг друга. Вольфганг улыбается. И смеется хрипло, куда-то ей в плечо. Кала прижимается к нему так, как будто думала, что больше не увидит. И для нее нет разницы, что на самом деле он в Германии. На самом деле он стоит посреди своей кухни. И возможно, в этот самый момент у него подгорает яичница. Нет ничего более реального, чем все это. Она чуть отстраняется, и он касается ее лица. Иллюзия прикосновения. Ощущение, которого никогда и не было. — Не нужно тебе все это. — Давай, может, я сама буду решать, что мне нужно? — говорит Кала в ответ. — За меня уже как-то пытались решать. Чуть замуж не вышла. И вышла бы, если бы ты не явился на мою свадьбу в неглиже. — В мое оправдание: меня не приглашали, — звучит в ответ. — Дурак, — по-доброму произносит она, — это ведь тебя совсем не оправдывает. Потом он ее целует. Ее губы — воздух. Ее дыхание — воздух. Вся она — сплошной воздух. Несуществующее и несущественное. Между ними огромное расстояние. Но когда губы прижимаются к губам, этого расстояния не существует. И где-то в разных концах планеты весь кластер чувствует то же, что и они. Все восемь человек. Влюбиться в члена группировки — все равно, что быть влюбленным в самого себя. Пожалуй, это полный нарциссизм. Такое психиатры лечат. И если это болезнь, то это самая потрясающая болезнь, которой только можно заразиться. Этим видом нарциссизма болеют парно. Кажется, он вообще не лечится. Точно не в данном случае. Мир Вольфганга красный. Испачканный в крови разных оттенков. Разрисованный, вымазанный в ней. В раскуроченных органах, в вывернутых костях, сломанных, разбитых, крошенных. В ядреных и густых цветах насилия, боли. В горьких и сложных узорах, выполненных в этом цвете. Мир Калы тоже красный. Но только это другой красный — яркий, радостный. В длинных юбках, красивых торжествах. В тканях, сплетенных из смеха. В греющих и теплых чувствах. В счастье и стойком ощущении чего-то лучшего где-то выше и вне. В струящемся свете свечей и легком, тягучем запахе благовоний. И самое интересное и необычное — это все один красный. Разные оттенки, но единый цвет.