Приходи ко мне ночью

Агента Романофф не обнуляют, хотя ей, порой, хотелось бы. Воспоминания напирают на черепную коробку, которая уже по швам трещит. Стены, которые она так старательно выстраивала для себя, отгораживая все то, что она хотела бы забыть, рассыпаются в муку, стоит кому-нибудь сказать неосторожное слово. Предатели хреновы. «Сотрите из моего мозга сержанта 107-го пехотного полка Джеймса Барнса, пожалуйста, да и все остальное за одно», — думает она по утрам за чашкой горького до рези в глазах кофе. Она думает о нем бесконечно долго, она не может не думать о нем. Никто не может забыть по щелчку пальцев того, с кем связано столько воспоминаний, какими бы они ни были. Нельзя на раз-два выбросить из головы мысли о нем, пусть они и непреодолимо мучительны. «Сотрите Зимнего, мать его, Солдата из моей памяти, иначе он раскрошит мой череп в порошок изнутри», — думает она на задании, когда шрам на боку, оставленный им, печет от опасной близости шквального огня. Остатки юношеского максимализма не позволяют ей забыться в объятьях другого мужчины, и она думает: «Сотрите Джеймса из моей головы, потому что я не чувствую никого, кроме него». И по ночам в одиночестве ей хочется в голос взвыть, потому что Призрак из прошлого слишком четко виден в темноте. Она включает ночник на прикроватной тумбе, он заливает комнату апельсиновым маревом, которое не достигает только самого дальнего угла — темнота в нем настолько густая, что ее можно рвать на куски. В этот раз Наташа вздрагивает. Он не исчезает. Призрак прячется там, пока его не замечают, и отделяется от темноты, поднимаясь с шаткого стула. Он пахнет потом, кровью, порохом и морозом. Сердце Романофф заходится барабанной дробью, выстукивающей ее похоронный марш. Он закончит то, что начал, убьет ее прямо сейчас. Она не будет сопротивляться — только так она сможет избавиться от мыслей о нем. Она думает так до тех пор, пока холодные пальцы не спускают с ее плеча бретельку ночной сорочки, не отличающейся ни изяществом, ни сексуальностью — но ему все равно, что с нее снимать. Наталья шумно сглатывает ком, вставший поперек горла, и отбрасывает слишком жаркое одеяло в сторону. Это воспринимается Солдатом, как приглашение, и он ставит колено на кровать, спуская и вторую бретельку с молочно-белого плеча. Ткань, не встречая сопротивления, ползет вниз, оголяя пышную грудь, вид которой даже у холодного наемного убийцы вызывает возбужденный стон, заглушаемый маской. Наташа срывает маску с его лица к чертовой матери, обхватывает ладонями колючее от щетины лицо и целует его. Голодно, отчаянно целует, падая на спину, а он нависает над ней, пачкая постель солдатскими ботинками. Тонкий шелк неопределенно-бежевого цвета трещит, нахрен разрываемый бионикой, на мгновение прерывая звенящую тишину. Он не любуется ее телом, он пожирает его глазами, пытается охватить каждый сантиметр, коснуться каждого уголка взглядом, губами, ладонями. Он нежен и груб одновременно, он вжимает ее в постель тяжестью своего тела. Нет времени на прелюдии, есть только всепоглощающее желание взять ее на скрипучем матрасе, до изнеможения, до боли, брать снова и снова, слышать ее стоны, быть может, крики, и чувствовать ее, чувствовать. Бионика превращает в труху спинку кровати, но Романофф абсолютно похуй — какая разница, если прямо сейчас рядом с ней человек, не отпускавший ее мысли столько лет подряд. — Блять, — тихо ругается солдат, напоровшись на острую щепку, и это первое, что он произносит за вечер. Наташа прижимается к нему и укрывает одеялом — прямо в одежде, которую он не удосужился снять. И он лежит, не двигаясь, до конца ночи, пока она дремлет на его плече. А под утро, выскользнув из постели, слышит сонное бормотание: — Приходи ко мне завтра.