Раймон, или Приключения Воронёнка

***

      Если бы не музыка, Раймон ни за что не задержался бы этим вечером возле кабинета соберано. Близко бы не подошёл – хватит с него случайно услышанной правды и холодных отповедей! Но музыка была, резкие аккорды раскачивали и рвали внезапно загустевший воздух, застревавший в горле колючим комком. Раймон несколько раз переглотнул и медленно, как завороженный, сделал несколько шагов к знакомой двери. Незапертой.       Мальчик уже знал, что такое гитара, но никогда до сих пор не слышал, как играет отец. И не видел. Соберано часто напевал или насвистывал что-то, это стало привычным ещё в первые дни на пути из Тронко, Раймон даже подпевал потихоньку иногда, но сейчас...       Герцог, казалось, слился с инструментом, сильные пальцы летали над струнами, метались по грифу, и от этой музыки начинало часто-часто колотиться сердце и становились холодными ладони.       Раймон даже не понял, в какой момент отец запел – ему показалось просто, что он различает в музыке слова, и только спустя несколько мгновений мальчик услышал произносящий их голос.       Переборы – один за другим, Раймон то взлетал, то проваливался куда-то вместе со звуками, но музыка не давала утонуть, подхватывала, выносила снова на поверхность, чтобы дать возможность сделать вдох – и снова унестись то ли в слепящее своей яркостью небо, то ли в тёмную страшную глубину. Гитара звенела, и в звуках рвущихся отчаянно струн Раймону слышались тоска, боль, гордость и отчаянная ярость, с какой, наверное, рвут из ножен клинок, бросаясь навстречу целой толпе врагов. «Пусть мне не выжить, но и вам, твари, не победить!».       Песня кончилась, герцог прижал струны ладонью и коротким резким движением головы откинул со лба волосы.       – Иди спать.       Раймон вздрогнул. Забывшись, он и не заметил, как оказался за дверью кабинета. Надо было бы пробормотать извинения и исчезнуть, пока отец не высказал ему всё, что думает о сопливых мальчишках, околачивающихся где попало, вместо того чтобы заниматься делом, но только что услышанная мелодия всё ещё звучала внутри и не давала уйти. – А можно... я ещё?..

***

      Рокэ не сразу заметил появившегося слушателя. Мальчишка стоял как-то странно, боком, до половины протиснувшись в дверь. Очень тихо стоял, кажется, забывая даже дышать. Только зябко вздрагивал иногда и машинально тёр ладошками локти – то ли мёрз, то ли просто пробегал по его рукам нервный холодок. Стоял и слушал, слушал, слушал... Не то чтобы он мешал, но такое внимание нарушало привычный порядок вещей, да к тому же напиваться при свидетелях не хотелось.       Герцог прижал струны ладонью:       – Иди спать.       Мальчишка вздрогнул, словно просыпаясь. Рокэ ожидал, что он кивнёт и исчезнет так же бесшумно, как и появился, но Раймон облизнул пересохшие губы и качнулся вперёд, явно собираясь что-то сказать.       – А можно... я ещё?..       – Ещё? – переспросил Рокэ, просто чтобы что-то сказать.       – Послушаю, – совсем тихо ответил мальчик. Глаз он не опускал, они были блестящими и очень-очень тёмными.       Герцог прикусил губу, потом усмехнулся. Вышло, кажется, кривовато.       – Что ж, слушай... если хочешь. Да не стой там, заходи.       Раймон вошёл, скользнул взглядом по стулу у стола, свободному креслу и опустился на пол, привалившись плечом к холодному камину. Повозился, пристраивая поудобнее голову, обнял руками колени. Рокэ плеснул себе вина, выпил. Странная компания, такой у него давно не было... Что ж, в собутыльники мальчишка пока не годится, а вот в слушатели – сейчас узнаем.       ...Через несколько минут он с лёгким удивлением отметил, что присутствие мальчика ему не мешает. Впрочем, удивление скользнуло и растаяло, то ли смытое горчащим привкусом «Чёрной крови», то ли развеянное собственными аккордами. Земля моя-мама, Веди меня прямо, Веди меня по камням К солнцу в небе гореть. Готов тебя вновь я Поить своей кровью. А ты обнимешь меня, Браня и храня, Сама черна, словно уголь, Сама красна, словно медь!       ...А мальчишка не просто слушает. Закатные твари, да он весь растворился в музыке! Правильно, что разрешил ему войти, всё равно стоял бы под дверями и обтирал спиной пыль со стен. Карлос тоже любил слушать гитару... А Рубен играл лучше тебя. Или так просто запомнилось, потому что он был всесильный старший брат, большой, красивый, улыбающийся, а ты – просто малёк, которого он закидывал к себе на плечи одной левой, который сидел перед ним вот так же, как пред тобой сидит сейчас этот чужой мальчишка?.. Да нет, не чужой, а самый что ни на есть родной, родная кровь, будь она четырежды неладна! Раймон – Алва, во всём Алва, и сегодняшний вечер – лишнее тому доказательство... Надо бы показать ему несколько аккордов. Впрочем, нет... только если сам попросит. У вас же уговор. Ты не лезешь в его жизнь, он не мешает твоей... А сам он не попросит, тут даже гадать нечего. Придётся подсказать Хуану. Или Алехандро. Пусть учат. Спрашивать их мальчишка не боится... Каррьяра, как же он похож на Карлито! Порой кажется, что от тебя – почти ничего, хотя это и к лучшему... Но до чего же не вовремя вспомнились братья... А впрочем, почему не вовремя, как раз напротив...

***

      Песня закончилась, отец снова прижал струны, подержал несколько секунд, отнял ладонь. Снова глотнул вина – Раймон и не заметил, когда он успел открыть новую бутылку, и даже в кувшин не стал переливать – и вернулся к гитаре. По губам соберано скользнула странная улыбка, пальцы тронули струны – иначе, чем пару минут назад. Niño-niño, ¿quien descansa? Descansa niño, por la noche. Cerrados los pétalos de flores Tranquilas son las mariposas. Duerme la tierra y el cielo Duerme la luna, duérmete...       Мальчик-мальчик, кто это спит... Раймон отстранённо заметил, что понимает почти все слова. Впрочем, они были очень простыми, а мелодия – спокойной и светлой, как и положено колыбельной. Песенка, тихая, ласковая и самую малость грустная, резко отличалась от того, что только что играл соберано, в ней не было ничего особенного, только горло вдруг перехватило. Почему-то вспомнился дом, первый его дом, и мама, касающаяся его волос. «Спи, Рамха... Да пошлёт тебе Великий Бакра добрые сны». Ведь было же это, хоть и давно, ещё до рождения Ирхи и Яклы, и почти забылось, но было же! И дядюшка Клаус был, который тоже любил его, Раймона, укладывал спать и закутывал до носа колючим одеялом. «Ночи здесь холодные, будто сам не знаешь... Да не вертись, пострелёнок». Где-то дядюшка сейчас? Почему всё так? Почему он теперь никому не нужен? Нет, какая же он свинья, ему же здесь так хорошо! В этом большом доме, таком... большом... светлом... чужом...       Комок в горле стал стремительно расти. Перед глазами всё расплылось. Раймон вцепился зубами в нижнюю губу, но слёзы были уже совсем близко. Мальчик торопливо ткнулся носом в колени, стараясь хотя бы не всхлипывать громко. Сейчас соберано прикрикнет, скажет что-нибудь о плаксах и неженках, выгонит его из кабинета окончательно и бесповоротно, ну и пусть, пусть!..       Что-то звякнуло. Тренькнула гитара. Воздух рядом качнулся, и на спину легла большая тёплая ладонь.       – Сalla, calla, niño.       Раймон судорожно вздохнул, попытался загнать слёзы обратно, его тряхнуло коротким ознобом, в горле что-то булькнуло. Отец притянул его к себе, приподнял, усадил на колени, прижал крепче.       – Ш-ш-ш... Estoy contigo. No hay que llorar.       От герцога пахло морем, солью, вином и ещё чем-то неуловимо родным. Под тонкой рубашкой сильно и размеренно толкалось сердце. Раймон шмыгнул носом, пытаясь запомнить этот запах. Стало хорошо и одновременно тоскливо до боли в груди.       – El nativo de mi pequeño hijo...       Слова были незнакомыми, но тон – непривычно мягким и ласковым. Раймон потёрся щекой об отцовский рукав и всхлипнул, успокаиваясь.

***

      Спит земля и небо, спи и ты... Вот же вспомнилось.       ...Мягкий свет множества свечей, смех мамы, голоса братьев и отца, гитара в руках Рубена. Брат не был дома полтора года и вот приехал в первый свой отпуск, да ещё вместе с отцом. При виде блистательного молодого военного в чёрно-белом мундире с синей морской перевязью маленький Росио восторженно обомлел, но тот, едва приехав, скинул военную форму, подвязал косынкой волосы и стал прежним Рубеном – смеялся, дразнил младших братьев, смущал служанок, объезжал с отцом виноградники, сидел по ночам на крыше галереи и играл на гитаре.       ...Расшалившийся Карлос сбивает на пол отцовский бокал с вином, притихает испуганно, но соберано Алваро только усмехается и зовёт Чико убрать осколки. Мама ерошит среднему сыну волосы – ничего, Карлито, это к счастью... Недовольство, выговоры, наказания – всё это потом, сейчас им слишком хорошо вместе, чтобы разменивать этот вечер на что-то ненужное. Не разбить, не расплескать, насмотреться и надышаться друг другом – это чувствуют все, даже младший.       ...Ему семь, и его впервые не гонят спать так поздно. Он не может заставить себя отойти от старшего брата – крутится весь вечер возле его коленей, лезет под руку, заглядывает в лицо, несёт какую-то чушь – неважно что, лишь бы брат улыбнулся и ответил. Рубену он давно должен был надоесть хуже слепня, но корнет Алвасете почему-то не гонит «маленького липучку».       – Росио, оставь Рубена в покое. Ты ему мешаешь, – это мама.       Он замирает, надув губы, и недоверчиво косится на брата – правда, мешаю?.. Рубен белозубо смеётся, ухватывает его указательным пальцем за пояс штанишек, подтягивает к себе вплотную:       – Не мешает он, не мешает. Иди сюда, мелкий... Вот так... – сажает рядом с собой, позволяет просунуть голову себе под локоть, кое-как пристраивает после этого гитару на коленях и предупреждает: – Только сиди тихо.       – Дай-ка мне гитару, – это отец. Ему уже давно положено рассердиться и прикрикнуть на младшего сына, который не даёт никому покоя, а он только улыбается одними глазами и ставит на стол бокал – точную копию разбитого. – Тебе и в самом деле неудобно, давай.       Рубен охотно отдаёт инструмент. Рокэ поудобнее пристраивает голову у него на локте – чтобы лучше было слушать – и обводит комнату взглядом. Отец задумчиво трогает струны, чуть наклонив голову. Мама сидит в кресле, подперев подбородок правой рукой, и с улыбкой смотрит на отца. Карлос – на полу, затылком прижался к её коленям, мамины пальцы легко перебирают его отросшие волосы. Себя Рокэ не видит, и Рубена тоже – только чувствует щекой его руку.       Отец начинает играть. Что-то тихое и ласковое. «Мальчик-мальчик, кто это спит?..». Мама смотрит на него, улыбается, а у самой в глазах слёзы. Мама плачет? Почему? И почему тогда никто не обращает внимания? Или ему показалось... Надо бы встать, проверить, спросить, что случилось, успокоить её, но голова такая тяжёлая, и так хорошо просто лежать, привалившись к плечу брата...       – Папа, – доносится откуда-то издалека, а музыка замолчала, и как это он не заметил. – Папа, младший спит.       – Я же говорила, что ему рано... Надо уложить... – это снова мама. Нет, всё-таки она не плакала. И ничего он не спит, зачем они придумывают.       – Подожди, Лола. Он и так уже спит, не надо его трогать. Пусть побудет с нами, – это отец. Хорошо, что он так сказал, с ним спорить не будут...       Последнее, что запоминает Росио, перед тем, как окончательно провалится в сон – это мягкие гитарные переборы и ладонь брата на своём плече. Мальчик-мальчик, кто это спит?..       Мальчишка у камина вдруг дёрнулся, сложился пополам, словно его ударили, уткнулся лицом в колени. Затрясся от неудержимого плача. Леворукий и всё твари его, этого ещё не хватало! Что с ним такое?       ...Да то же самое, что с тобой. Только ему всего десять, и он не научился ещё заливать подступающую к горлу тоску вином и срывать зло на гитаре. Ему всего десять, и кто сказал, что ему не о чем плакать? Ты же ничего о нём не знаешь...       Рокэ отставил инструмент в сторону, опустился на ковёр рядом с сыном, осторожно положил руку на вздрагивающие лопатки.       – Тише, мальчик, тише.       Мальчишка всхлипнул, подавился слезами, закашлялся. Рокэ поморщился от острого, как зубная боль, чувства жалости. Обнял Раймона за плечи, неловко притянул к себе. Кажется, в первый раз за всё время их знакомства. Разозлился на себя, сгрёб мальчишку в охапку, посадил себе на колени.       – Ш-ш-ш... Я с тобой. Не надо плакать.       Раймон всхлипнул снова, прижался мокрым лицом к его рубашке, заревел уже в голос, горько, как обиженный малыш. Ничего, пусть. Пусть выплачется сейчас, пока может…       Рокэ медленно гладил сына по спине, тихонько приговаривал что-то ласковое на кэналлийском, просто повторял то, что говорили маленькому плачущему Росио мама, отец, няня, даже не вдумываясь в то, что произносит его язык – всё равно ведь малыш не поймёт. Рубашка промокла там, где в неё тыкался сопливый нос, но противно герцогу не было и отстраниться не хотелось. Похоже, успокаивать расстроенных мальчишек он тоже умеет... Каких только талантов в себе не откроешь на пятом десятке.       Всхлипывания наконец стали тише, потом Раймон глубоко вздохнул и шевельнулся.       – Всё?       – Ага... – мальчишка мазнул по глазам рукавом и им же собрался вытереть под носом. Рокэ перехватил его руку:       – Что ты делаешь, сокровище моё! Платок тебе на что?       Мальчишка съёжился, глядя в пол, и Рокэ двумя пальцами развернул его за подбородок к себе. Достал из кармана платок, стал вытирать зарёванную мордочку. Может, лучше отправить его умываться? Или спать? Или сначала позвать врача, пусть даст выпить какой-нибудь успокаивающей дряни, чтобы заснул быстро и без снов? Или поискать что-нибудь подходящее в своих запасах?       Герцог прикусил губу – да, господин маршал, всё-таки нянька из вас получается так себе. Ребёнок, только что доверчиво прижимавшийся к нему, снова настороженно закаменел рядом, приподняв плечи и старательно отводя глаза. Ждал не то насмешки, не то выговора. Похоже, другого он от тебя и не ждёт.       – Тебе пора спать. Не стоило засиживаться так поздно, – Рокэ легко поднялся, увлекая за собой наследника. – Пойдём-ка.       Раймон ойкнул, дрыгнул ногами:       – Не надо! Я сам!       Ну конечно, сам… Его очень взрослый, очень самостоятельный десятилетний сын никак не допустит, чтобы папа нёс его в комнату, как маленького. Рокэ подавил усмешку и поставил Раймона на пол:       – Сам – это прекрасно. Но в постель всё же пора. Вперёд, – и, взяв мальчика за плечо, легко подтолкнул к двери.

***

      Герцог проводил сына до спальни, помог раздеться, подождал, пока тот уляжется. Наверное, не стоило пренебрегать умыванием, но Алва решил, что ни один мальчишка ещё не умер от того, что поспал неумытым, а звать кого-то из слуг или самому возиться с тазами и полотенцами не хотелось до одури.       Раймон юркнул в кровать и притих, только блестели в темноте чёрные глаза. Рокэ наклонился, поправил одеяло и чуть было, сам несказанно удивившись своему порыву, не поцеловал мальчика в лоб, но в последний момент передумал и просто задержал на несколько секунд ладонь, отводя со лба и глаз сынишки длинные пряди волос.       – Покойной ночи, Раймон.       – Покойной ночи... соберано.       Показалось, или он хотел сказать что-то другое?       Вернувшись к себе, Рокэ рассеянно тронул пальцами гитарный гриф, взял недопитый бокал, подошёл к распахнутому в ночь окну. Пить, как ни странно, больше не хотелось.       Из головы не шёл плачущий мальчишка, к мыслям о Раймоне примешивались собственные воспоминания, особенно нагло вылезшие сегодня из щелей памяти и начавшие свой излюбленный танец перед глазами.       …Сколько же ему тогда было? Меньше, чем нынешнему Раймону, лет семь или восемь. Ну да, довольно скоро после того счастливого вечера, уже после гибели Рубена… Теперь и не вспомнить, что стало причиной – то ли огрызнулся ли в ответ на какие-то его слова Карлос, тяжело переживавший смерть брата, то ли просто пришло осознание непоправимости случившегося – запомнился только горьковатый привкус во рту от жёстких диванных подушек, в которые он утыкался лицом.       …– Эй, ты чего?.. Рокэ… Да не реви же ты!       Карлос тянет его за руку, трясёт за плечо, но разве он может помочь?!       – Хватит плакать… Ну пожалуйста… Рокэ… Ну, не надо, мелкий…       Мелкий…. Так всегда называл его Рубен. Называл, но больше так не скажет! Никогда! Это самое «никогда» надвигается на семилетнего мальчишку свистящей пустотой, придавливает невыносимой тяжестью, заставляет ещё сильнее зайтись в плаче.       – Росио, ну что с тобой? Мама!.. Мама, Росио плачет! Я не знаю, почему…       – Я вижу. Оставь нас. – Руки. Родные, прохладные, мягкие. Ложатся успокаивающе на затылок и на спину, теплое дыхание касается макушки. – Росио… Сынок… тише. Не надо, родной. Всё пройдёт.       Он всхлипывает, мотает головой, вырывается из маминых объятий. Не пройдёт, никогда не пройдёт, неужели она тоже не понимает?!       – Я знаю, что тебе плохо, малыш. Ты скучаешь по нему… Рубена больше нет с нами, но… он всегда останется с тобой. Ты его не забудешь… И он тебя – где бы он сейчас ни был. Иногда те, кого мы любим, малыш, уходят. Так бывает. Не нужно их винить, нужно просто помнить… Вспоминай его почаще, мой хороший. И тогда он будет с тобой – всю твою долгую-долгую жизнь.       Мама понимает. Мама всегда его понимает… Росио отрывается от подушки, позволяет обнять себя, тоска не уходит, только в ней появляются какие-то проблески, становится снова можно дышать. Но вместе с этим приходит и страх:       – А папа… и Карлос?.. Они тоже?..       – Когда-нибудь – да, малыш. Мы все когда-нибудь умираем, и ничего с этим не поделаешь. И не надо этого бояться. Тех, кто уходит, ждёт своя дорога... Тем более, что это будет очень нескоро... И папа, и Карлито, и ты сам будете жить долго-долго.       – А ты?       – Я постараюсь, мальчик мой… – Мама прижимает его к себе, он не видел её лица, почему же сейчас кажется, что она тоже плакала?..       …Бокал алатского хрусталя ударился в стену, разлетелись капельками-брызгами осколки. Герцог Алва на миг прижал к глазам ладони, загоняя своих демонов подальше, туда, откуда они только скалятся, но не жалят. Спустя семь лет после того разговора не станет Карлоса, вслед за ним уйдёт дора Долорес. Они с отцом останутся вдвоём. Отец… Закатные твари, как он со всем этим справился? А ведь когда-то Рокэ казалось, что он хорошо понимает соберано Алваро…       – Что-то ты сейчас сказал бы мне, отец? – разговаривать в пустой комнате глупо, но не глупее, чем бить бокалы от воспоминаний сорокалетней давности.       «Для начала возьми себя в руки, – неожиданно отозвался в голове спокойный голос. – У тебя нет поводов так раскисать. Что до мальчика… Ты не пробовал его любить?»       Почему-то он даже не удивился. Наверное, голоса в голове – это плохо, но не пугаться же их тому, кого последние лет двадцать называют сумасшедшим! Только навалилась вдруг на плечи тяжёлая вязкая усталость.       – Любить? Это не по моей части. Я на подобные чувства не способен, – ухмыльнулся соберано Кэналлоа.       «Будь любезен, не паясничай», – сухо попросил голос.       Интонации были Рокэ хорошо знакомы. Настолько хорошо, что спина как-то сама собой выпрямилась, локти прижались к бокам, и герцог Алва едва удержался, чтобы не наклонить голову в приличествующем случаю поклоне со словами «Да, соберано». Л-леворукий…       «Прекрасно, – голос в голове был всё так же сух. – А теперь марш в постель. Поговорим на трезвую голову».       – Я не пьян, – кому он это говорит? Спорить же бесполезно. Проще бакранского козла убедить в чём-то, чем… Рокэ в последний момент сдержал рвущийся наружу смех.       «Вот это я и имел в виду», – кивнул голос. Кивнул? Как может кивнуть голос? Кошки его знают, но ведь кивок был, он его не то увидел, не то почувствовал. – Иди спать. Завтра у тебя будет трудный день».       Герцог Алва почёл за лучшее не спорить.