Покой для монаха.

Вдали стоял очередной падший город. Чума взяла своё и здесь. Лишь изредка раздавалось карканье сытых ворон и треск погребальных костров. Сырой воздух, напоенный противным, липким запахом мертвечины. Он пропитал всё вокруг. Он пропитал их. Насквозь. Их тяжелые одеяния, оружие, волосы, кожу. Их извечные маски. Всё отдавало мерзким, обволакивающим духом, от которого уже нельзя было избавиться. Он стал привычным. Он везде. Он стал их частью. Одурманенный взор монаха, скрытый под красноокой маской, устремился в чёрное, закопчённое небо. Словно стеклянный. Приглушенный шёпот. Монотонная, почти неслышимая молитва. И голова хмельная. От браги, конечно же... А в сердце нескончаемая тоска и горечь. Тихий, тонкий звон колокольчиков раздался где-то позади. На плечи Глохрока опустились полы бархатистой тяжелой мантии, окутывая своей чернотой. Тонкие и сильные руки в обветшалых и посеревших лоскутах льна расположились на широкой груди. И когтистая рука легла на сердце. Чёрные и острые, эти когти никогда не причинят ему вреда. Она была рядом. Всегда. Верной тенью этот лесной дух следовал за своим монахом повсюду. Потому что так духу было угодно. Как и сейчас. Прижавшись к мощной спине, Гофман обнимала его. Давая упокоение и тепло изнеможенной, изодранной в клочья душе. Ведь всякому нужен покой. Даже прислужнику Господа Бога. Молитва стихла. Он опустил затуманенную хмелем голову на её плечо, отдаваясь в мягкие объятия дриады. И притихла мятежная, больная, пронизанная чумой душа. И тепло расползлось по израненному телу. Как лекарство. То, чего так долго не доставало... Во тьме чумы, в тиши больных градов сидели двое... И лёгкий звон, куда-то ввысь, за облака, гнал души павших.