Часть 1
28 июня 2016 г. в 14:01
Сторибрук, «У бабушки», 22 сентября 2011 года, 11:02 p.m.
В кафе по вечерам всегда людно. Обычно это здорово помогает отвлечься от рабочего дня, но сегодня мне хочется не этого.
Я с силой толкаю дверь. Колокольчики звякают, и взгляды всех посетителей обращаются на меня. Вдова Лукас за стойкой хмурится, откладывает тряпку, поправляет очки и, кашлянув, спрашивает:
— Что-то случилось, шериф?
— Все в порядке, — отвечаю я, понимая, что мой внешний вид спорит с моими словами. Глубоко вздыхаю, улыбаюсь и с деланым спокойствием интересуюсь: — Миссис Лукас, где Руби?
— Она что-то натворила? — Ее взгляд цепко, по-волчьи исследует мое лицо, а брови по-прежнему нахмурены.
— Что вы! Разумеется, нет. Мне лишь нужно с ней поговорить.
— По какому вопросу, шериф?
— Я бы рад с вами поделиться, но, — пожимаю плечами, — сами понимаете.
— Нет, я не понимаю, шериф!
— В чем дело, бабушка? — Руби выходит из кухни с тарелкой сэндвичей в руке и переводит непонимающий взгляд с бабушки на меня.
— Руби, мы можем поговорить? — быстро прошу я, не давая вдове ответить, и добавляю: — На улице, если ты не против.
— Конечно. Я выйду через минуту.
Мне кажется, что Руби ждала этого предложения, но я гоню от себя навязчивые мысли. Она не помнит. Не помнит, но, может, мне удастся ей помочь.
* * *
Сторибрук, полицейский участок, 22 сентября 2011 года, 10:36 p.m. — Мне жаль, — ровно произношу я, подавая Эмме лед. Она отводит глаза и забирает компресс из моих рук, а я продолжаю: — Не знаю, что на меня нашло, я словно ума лишился. — Ничего, — отзывается она, пока я смачиваю антисептиком ватный диск. — Это все твоя усталость и лихорадка. И разочарование, — добавляет после паузы, и я в недоумении оборачиваюсь. — Не знаю, как я позволил себе связаться с ней. Я не хотел говорить об отношениях с Реджиной, но слова вырываются сами собой. Может, Генри прав, и то доверие, что я чувствую к Эмме, следствие того, что когда-то я спас жизнь ее матери. Объяснить можно все, и это объяснение, пусть и не кажется логичным, более того — звучит бредом сумасшедшего, все же не вызывает отторжения. Сказка про Белоснежку, Охотник, вырванное сердце, служба Злой Королеве — все это слишком четко выстраивается в одну цепочку, и если еще несколько дней назад я бы отмахнулся от подобных мыслей, сегодня я допускаю их существование. Я верю. — Потому что это было легко, — поясняет мне Эмма, — и безопасно. Не чувствовать совсем ничего — это заманчиво, когда чувствуешь себя отстойно. Заманчиво? Неподходящее слово. Это заманчиво, когда тебе разбили сердце, а не когда ты понятия не имеешь, что это такое — чувствовать. Я убираю прядь со лба Эммы, смотрю ей в глаза, осторожно прикладываю антисептик к ссадине. Эмма вздрагивает, но почти сразу бросает на меня кроткий, доверчивый взгляд и снова позволяет себя коснуться. — Это я чувствую, — шутит мягко. Не сложно чувствовать физическую боль; душевная — совсем другое дело. Ощущение, будто живешь в четверть силы — неполноценно. Проснуться, принять душ, выехать на работу. По дороге заскочить в кафе, чтобы купить любимый американо со сливками — любимый ли? — и сэндвич с омлетом. Приехать на работу — статика. Просидеть в участке до обеда, пообедать, уехать с работы — статика. Дежурство — статика. Секс с Реджиной — статика. Поехать на кладбище поздним вечером, привезти Эмму в участок — динамика. Ответить на поцелуй Эммы — динамика. Вспомнить все — попасть в эпицентр взрыва. Отсутствующее сердце бешено колотится о грудную клетку. Я разрываюсь на куски от чувств, о которых вспомнил, но которых не испытываю. Две личности во мне соединяются, вытесняя ложь. Город обмана и безнадежности выпускает меня.* * *
Зачарованный лес, примерно за тридцать лет до описываемых событий. — Ты понимаешь ее? — раздается из-за спины, и я резко оборачиваюсь, натянув тетиву лука. — Волчицу. Девушка в красной накидке немного испуганно улыбается, стоя шагах в пятнадцати от меня. — Что ты делаешь в лесу одна? — отрывисто спрашиваю, опуская лук. — Возвращаюсь домой, — отвечает она. — Так ты понимаешь волчицу? — Не твое дело. Я возвращаю стрелу в колчан и успеваю углубиться в лес, когда девушка говорит: — Волки — самые преданные животные. Эта волчица выбрала тебя сама, потому что почувствовала, что тебе можно доверять. Может быть, учуяла родственную душу. — Она одиночка, как и я, — отрезаю я. — Ты — может быть, но волки живут стаями. Наверное, ее стаю перебили из-за всех этих нападений. Волчица утыкается холодным носом в ладонь, подставляет голову под руку, и я несколько раз рассеянно провожу по жесткой шерсти. Поколебавшись, оборачиваюсь и вижу, что незнакомка стоит на прежнем месте. — Кто ты? — Все зовут меня Шапкой, — весело отвечает она, пожав плечами. — А ты Охотник, я знаю. — Откуда? — Вся деревня о тебе знает. Тебя не любят и, наверное, боятся. Потому что не понимают. — А ты понимаешь? — пожалуй, слишком грубо спрашиваю я. — Я говорю с тобой впервые. — Чтобы понять, слова не нужны. — Ты прав, — улыбается Шапка.* * *
— Мне нравится, что ты всегда благодаришь убитых животных, — говорит Шапка через несколько дней. — Они отдают свою жизнь ради моей, — сухо отвечаю ей, доставая нож. — Это естественный отбор, — кивает она. — Вряд ли его можно назвать естественным. Острие ножа пронзает шкуру, и тепло покидает разрезанную плоть. Жаль только убивать, разделывать тушу — нет. В тусклом безжизненном черном глазу отражается пасмурное небо за сплетением веток — последнее, что увидела олениха, прежде чем позволить мне жить. Она сдалась, и я благодарен ей за это. — Животные лучше многих людей, — замечает Шапка, обрывая мох с поваленного ствола. — Всех. — Нет, не всех, но многих. Люди тоже бывают преданными, они тоже могут отдать жизнь ради другой жизни. Это тоже естественный отбор, просто цель другая. — Какая? — перевожу взгляд на Шапку, внимательно изучаю ее профиль. Она кажется одинокой. И грустной — потому что не хочет быть одинокой. Она встряхивает головой и совсем другим голосом отвечает: — Я не знаю. Если бы моя жизнь понадобилась, чтобы спасти бабушкину, я бы ее отдала, но ведь это бабушка. — Одиночки живут ради себя. Шапка молчит, и я возвращаюсь к разделыванию туши. Не все могут быть одиночками, но если могут, то лучше ими и оставаться. Люди предают, в отличие от волков.* * *
— А бабушка всегда мне говорила, что красный цвет отпугивает волков! — смеется Шапка, играя с волчицей. Та приняла ее с первой минуты, и мне было нелегко это осознать, а еще сложнее — научиться доверять Шапке. Она не пыталась втереться в доверие, не ограничивала себя, чтобы понравиться, она просто жила, постепенно становясь частью жизни. Я даже не понял, в какой момент стал ждать ее появлений. — Волков отпугивают люди с оружием. — Но иногда волки бросаются на них. — Если бросаются, значит, рядом волчата, — поясняю я. — Обычно они пытаются скрыться. У волков отлично развито чутье. Если они нападают на животных — находят слабое место, если загнаны в угол — бьются до последнего, если чувствуют опасность — защищают в первую очередь стаю. — Иногда — ценой своей жизни, — негромко говорит она. С того разговора прошел почти месяц, и эта тема поднимается впервые за прошедшее время. Я вздыхаю. — Если слово «семья» — не пустой звук, наверное, люди тоже так могут. — Для этого нужно быть смелым. — Для этого нужно быть немного волком, — улыбаюсь я. Она улыбается в ответ и поднимает на меня взгляд — смеющийся, теплый, смолисто-медовый. Встает с земли — удерживаю ее за руку — и отряхивает накидку. — Семья должна быть похожа на волчью стаю. Она снимает с головы капюшон, а я протягиваю руку, чтобы убрать с волос сухой лист. Так я объясняю это самому себе, когда касаюсь ее руки. — Не все должны быть одиночками, — шепчет она, прежде чем я целую ее. Волк одинок только до тех пор, пока не найдет свою волчицу.* * *
— Даже не вздумай выходить из дома сегодня ночью, — прошу я, провожая ее домой. — Будет очередное нападение, и я не хочу, чтобы ты... — Хорошо, — обещает она, не давая договорить. — Увидимся завтра? — Конечно. Целую ее на прощание, обнимаю под накидкой, веду по спине. Шапка — хрупкая, но не слабая, слишком искренняя для человека, слишком отчаянная для девушки. Только узнав ее, я готов признать, что люди могут быть похожи на волков. Не все, но некоторые. — Ты опять пойдешь со всеми искать волка ночью? — тревожно спрашивает она, заглядывая в глаза. — Ты знаешь, что я не со всеми. Я один. — Знаю, и от этого еще страшнее. — Волки не нападают на того, кто не представляет для них угрозы. Она смотрит на меня с сомнением, но все же кивает. — Завтра буду ждать тебя в лесу. Принесу что-нибудь поесть. Быстро целует меня в губы, набрасывает капюшон и идет к дому. А я, убедившись, что она заперла тяжелую дверь, возвращаюсь в лес. Этой ночью я снова ищу волка. Хочу предостеречь, убедить, прогнать: волк защищает свою территорию так же, как и эти люди — свою. А им не объяснить, что, чувствуя угрозу своей жизни, волк будет продолжать нападать и мстить. Я вижу его впервые на поляне сидящим в пятне лунного света. Где-то позади рыскают люди с факелами, луками и вилами, а он просто сидит на поляне. — Эй, — зову негромко. Волк вскакивает. Поворачивается в мою сторону, прижимает уши к голове, рычит. Приседает, готовясь к прыжку, и я поднимаю руки. — Я не причиню тебе вреда, я не враг. — Делаю несколько шагов вперед, а он отступает назад, не прекращая низко рычать. — Если эти люди придут сюда, они тебя убьют. Уведи отсюда свою стаю, это не твоя территория. Рычание становится глуше, и волк ведет ушами — слушает. Задирает голову, принюхивается, делает еще несколько шагов назад и садится, спрятав зубы и склонив голову. — Спасибо, — серьезно благодарю я. — Тебе нужно уйти, понимаешь? Волк переступает передними лапами, но не двигается с места. Подхожу к нему чуть ближе и приседаю, чтобы мои глаза были на одном уровне с его. Я заявляю ему, что мы равны, что мне можно верить, и волк не нападает: он готов слушать. Я должен убедить его. Его глаза похожи на человеческие. Волк смотрит на меня умным взглядом, и в неожиданно ярком лунном свете я чувствую, как он приковывает меня. Умный, понимающий, серьезный взгляд цвета свежей хвойной смолы. Меня прошибает холодный пот, невольно протягиваю вперед руку, и волк коротко рычит. — Шапка?.. Он — она? — настороженно обнюхивает мою ладонь, а спустя пару мгновений уже проводит по ней горячим шершавым языком. — Пожалуйста, уходи отсюда, пожалуйста! — шепчу спешно, ведя рукой по жилистой шее. — Пожалуйста, уходи, тебе нужно идти! Ты слышишь? Они совсем рядом. Они хотят убить тебя, потому что боятся за свои семьи, а я боюсь за тебя, пожалуйста, уходи в лес! — Волк коротко воет и кладет тяжелую лапу мне на колено, а я продолжаю: — В следующий раз я что-нибудь придумаю, а сейчас уходи, я прошу! Он вопросительно скулит, глядя мне в глаза, и поднимается на лапы. Делает несколько шагов назад и останавливается. — Я не отталкиваю тебя, — обещаю негромко. — В следующий раз все будет по-другому, я обязательно найду выход. Верит. Разворачивается и бросается за деревья, мгновенно скрываясь из вида, а я смотрю вслед, и мне кажется, будто вижу полы красной накидки. Волки преданны, они всегда соблюдают иерархию внутри своей стаи. Так неужели пару недель назад я был признан вожаком?* * *
— Ты цел, — облегченно выдыхает Шапка, ощупывая меня. — Сегодня ночью не было нападений. — Я знаю, — хмуро киваю, ловя ее взгляд. — Это я попросил волчицу уйти. — Ты видел волка? — она бледнеет и с силой вцепляется в мою руку. — Да. Он безопасен, если не стремиться причинить ему вред. — Ты мог пострадать! — Не мог, — стараюсь произнести как можно мягче. — Можешь считать меня самоуверенным, но я знаю, что волк не причинил бы мне вреда. Она прижимается ко мне, прячет лицо на груди, дрожит. Глажу ее по голове и спине и в который раз обещаю, теперь уже самому себе, что обязательно найду выход.* * *
— Меня хочет видеть королева, — с этих слов начинается наша следующая встреча. Шапка вскидывает подбородок и испуганно смотрит на меня. — Зачем? — Я не знаю. Я боюсь, что она вызывает меня, потому что узнала о Шапке, и продумал уже, кажется, сотни и тысячи вариантов, как ее защитить. От Злой Королевы? Если меня не будет рядом? От страха за нее леденеют ладони. — Она заставит тебя сделать что-то плохое. — Я буду сопротивляться до последнего. «До последнего вздоха», — договариваю мысленно. — Я пойду с тобой! — Нет! — слишком резко и поспешно отвечаю я. — Это может быть опасно. — Может быть? — переспрашивает она. — Это Злая Королева! — Именно. Поэтому ты должна держаться от нее как можно дальше. — А ты? — выдыхает она. — Я вернусь сразу, как только смогу. Я уверен, что не смогу, но впервые думаю о том, что готов отдать свою жизнь ради спасения другого человека. Шапка — моя семья. Моя стая. — Когда ты должен появиться у нее? — Сегодня на закате. Ее губы сжимаются в тонкую линию и дрожат, и я крепко ее обнимаю. Пытаюсь этим объятием вложить в нее максимум уверенности, и когда она отстраняется, ее голос почти спокоен: — Я буду ждать тебя здесь каждый день в полдень. — Верь своему чутью, — говорю, прежде чем уйти. — Не приходи, если поймешь, что это небезопасно. Я ухожу, ненавидя себя за то, что так и не смог спасти ее от самой себя, отдалить от людей, которые считают ее опасной. Я не выполнил данное ей обещание.* * *
Сторибрук, «У бабушки», 22 сентября 2011 года, 11:04 p.m. — Что случилось, шериф? — спрашивает Руби, появляясь во дворике кафе. Как я должен все ей объяснить? Как? — Скажи, Руби... — начинаю неуверенно, — у тебя было когда-нибудь такое, что ты вроде не знаешь человека, но тебя к нему тянет? Она вздрагивает и слегка краснеет, и я вспоминаю нежность — с того времени, когда еще умел чувствовать. — Шериф... — Зови меня Грэм, — морщусь я, и Руби неуверенно кивает. — Почему ты задаешь мне этот вопрос? — Я знаю, что это такое, и хочу убедиться, что это нормально, — отшучиваюсь я, и она смеется. Мне кажется, или разочарованно? — Может быть, вы были вместе в прошлой жизни? — А ты веришь в то, что человек может прожить несколько жизней? — ухватываюсь за фразу я и делаю несколько порывистых шагов в ее сторону. — Мне иногда кажется, что эта жизнь не моя, — пожимает плечами она. — На утренних пробежках я чувствую себя свободной, когда бегу по лесу, а навстречу мчатся деревья. Но кафе... — Я тоже чувствую себя в лесу намного комфортнее, — отвечаю осторожно. — Город будто душит. — Мне... мне иногда снится, что я волк. Глупо, конечно... — она усмехается. — Нет! — я хватаю ее за плечи, и она поднимает взгляд. Солнце. Тепло. Смола. Я наклоняюсь вперед — Охотник склоняется к Шапке — и целую ее, готовый к тому, что она меня оттолкнет. И она отталкивает. Вздрагивает всем телом и, испуганно глядя на меня, спрашивает: — Что это было?! — Извини, я не должен был... Она не дает договорить.* * *
Сторибрук, «У бабушки», 22 сентября 2011 года, 11:11 p.m. Лес. Мох. Смех. Волчица с разными глазами. Жесткая шерсть под рукой. Горячее дыхание в ладонь. Я отшатываюсь от Грэма и пытаюсь отдышаться. — Что это было?! Не бред, не видение. Это была... Я? — Извини, я не должен был... — начинает он, но я снова прижимаюсь к его губам. Память разрывается. Волк. Полнолуние. Нападения. Вой. Факелы. «Я что-нибудь придумаю». «Меня хочет видеть королева». «Я буду ждать тебя здесь каждый день в полдень». Пять полудней. Десять. Двенадцать. «Говорят, королева хотела, чтобы Охотник вырвал Белоснежке сердце, а он принес ей оленье». «Ходят слухи, что она вырвала сердце ему и подчинила себе». Шестнадцать. Разбитое сердце. Рассвет семнадцатого дня. «Кто ты?» «Так ты Белоснежка?» Ненависть. Она виновата во всем. «Я была ребенком». Дружба. Ненависть к Злой Королеве. Волк — человек? Снег. Кровь. Разорванная плоть. Белоснежка. Вой. Плащ. «Я что-нибудь придумаю». — Ты так давно догадался?! — восклицаю, отстраняясь. — Что это все я?! — Шапка? — недоверчиво зовет он, и я оглядываюсь по сторонам. Город. Кафе. Беспамятство. — Мне иногда кажется, что эта жизнь не моя, — лепечу я, снова смотря на Грэма. — Эта жизнь — не моя! — Мы теперь сможем вернуть свои, когда знаем, кто мы, — шепчет он. — Никто не помнит, кроме нас. — Мы должны что-то придумать, чтобы и остальные все вспомнили! — Если бы я только знал... Я так скучал по тебе. Торопливо целую его. Он здесь и пришел за мной. Вспоминаю, с каким оглушительным звоном разбилось что-то внутри много лет назад, а сейчас слышу более тонкий звук: осколки срастаются вместе. Я чувствую места, в которых они соприкасаются друг с другом, снова притираясь и причиняя этим боль. Приятную боль, напоминающую, что я жива. И Грэм жив. А я сделаю все, чтобы больше не позволить Королеве — Королеве? — разбить хоть одно сердце.* * *
Сторибрук, склеп Реджины, 22 сентября 2011 года, 11:23 p.m. Реджина держит в руке сердце Грэма — горячее, ровно пульсирующее — и думает, что ее зря считают жестокой. Она позволяет Грэму жить, верит, что сможет простить предательство, ведь Генри верит в сказки, где добро побеждает зло. Реджина автоматически, словно завороженная, считает удары чужого сердца: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь... Злая Королева сжимает ладонь. Бурая пыль оседает на колени Реджины.* * *
Сторибрук, «У бабушки», 22 сентября 2011 года, 11:22 p.m. — Как ты вспомнил? — спрашиваю, когда мы садимся за столик на веранде. Я держу Грэма за руки и не могу оторвать от него взгляда, словно растворяюсь. Все эти годы мне чего-то не хватало, но я и понятия не имела, чего. А он всегда был рядом, мы обменивались улыбками, но... шериф и официантка? — После поцелуя с Эммой, — осторожно отвечает он. — Наши жизни связаны, потому что когда-то я спас жизнь ее матери. — Она дочь... — Белоснежки, — кивает он и умолкает. — Так ты не злишься на то, что мы с Эммой?.. — Конечно, нет, — отмахиваюсь я. — Мы не помнили друг друга. Снежка так и вовсе ходила на свидание с Уэйлом, а она замужем! Грэм смеется, но мгновенно серьезнеет и резко выпрямляется. — Что случилось? — я пугаюсь и крепче сжимаю его пальцы. — Конец, — сквозь зубы говорит он и наклоняется ко мне: — Никому не говори, что ты все помнишь, никому, поняла? — Что происходит, Грэм?! — почти кричу я. — Месть. Он бледнеет до синевы, вырывает свои руки из моих и прижимает к груди. Оседает со стула на колени, а я вскакиваю. — Я вызову врача! — Врач ничем не поможет, — сипло отвечает он, удерживая меня, и я падаю рядом с ним и обнимаю за плечи. — Грэм, пожалуйста! — Я... — начинает он; беззвучно, одними губами произносит: «Люблю» — и тяжелеет. Закусываю нижнюю губу до боли, чтобы не взвыть в голос, чувствую, как по щекам текут слезы, и дрожу. — Грэм. Грэм... — повторяю, не умолкая, и раскачиваюсь из стороны в сторону. Осколки так и не успели притереться друг к другу. Они осыпаются, вонзаясь в плоть, — у меня болит все. Все, кроме дыры на том месте, где еще минуту назад было сердце.