Осколки воспоминаний

Он смотрел в изумленные золотые глаза светловолосого подростка, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Светлые волосы и золотого оттенка глаза были самыми примечательными чертами жителей лишь одной страны — Ксеркса, который уже много лет, как перестал существовать. И их внешние особенности сохранились лишь у двоих… человек? И теперь, из остатка уничтоженной расы появились еще… двое. Ему нравился Ризенбург. Крошечный городок на окраине Аместриса. Веселые, всегда оптимистично настроенные жители, словно и не заметили, как однажды, в грозу, чтобы скрыть вспышку от реакции, на холме появился еще один дом, с златоглазым отшельником. Хотя, вряд ли, конечно, они были столь беспечны, просто после нескольких провальных попыток наладить контакт, от него просто отстали. Надолго. Кажется, даже на целых полгода, пока была зима, а вот весной, во время каких-то народных гуляний, к нему, без всякого стеснения ворвалась местная знаменитость — единственная на всю округу механик автоброни — Пинако Рокбелл, прозванная среди мастеров — Потрошительницей Рокбелл. И эта… дама, находясь в основательном подпитии, просто вынесла ему дверь с ноги и буквально за шиворот вытащила знакомиться с населением. И именно тогда он впервые увидел её, лишь мазнув взглядом по кучке столпившихся поодаль подростков, краем сознания отметив восхищенный девичий взгляд. Все-таки Ризенбург ему нравился. Несмотря на его явное нежелание общаться, к нему то и дело заходили жители, кто-то приносил домашние пироги, кто-то, как Пинако, выпивку, а кто-то и просто зашел поболтать. Тем временем Аместрис захлестнули вспышки то и дело вспыхивающих восстаний и мятежей, заставляя его подозревать неладное. Это было слишком… слишком знакомо. Страшное произошло на свадьбе сына Пинако — Уилла, привезшего из обучения в городе, не только новые знания, но и жену — Сару. Тогда он слишком много выпил, не в силах противостоять счастливой свекрови, то и дело подливающей ему в стакан всё новые порции алкоголя. И пусть он и прожил долгую, очень долгую жизнь, пить, как пьет эта женщина, ему всё же не удалось. И, после основательного алкогольного забвения, мучимый похмельем, проснулся в своем доме не один. Одна из недавних, по его меркам, девочек, практически ровесница Рокбелла-младшего, помогла ему добраться до дома и категорично заявила, что ещё ни разу не видела столь запущенного здания, тем же тоном обозначив, что будет помогать ему, поддерживать комнаты в чистоте. Эту юную девушку звали Триша Элрик. Мало-помалу, она умудрилась занимать всё больше и больше места в его доме. И, что самое страшное, в его собственной душе.

Это было недопустимо.

Но все попытки спровадить или хотя бы постепенно отвадить её от дома, от себя, провалились. Даже на откровенную грубость и хамство, она ласково улыбалась, словно понимая, что столь вызывающее поведение — не более, чем маска. Даже запертые двери не спасали. Нет, девушка, конечно, не выламывала проемы, не заходила в окна, не кричала и не звала. Просто садилась на скамеечку у входа и ждала. Он сдался через сутки, заметив, что Триша буквально заснула на пороге его дома, а ведь тогда была осень. Пусть и ранняя, но все же ночи становились все прохладней. Естественно, она заболела. Естественно, он понес её к лучшему врачу в городе, опасаясь воздействовать на неё алхимией. Естественно, получил по шее от всей семейки Рокбеллов, даже Сара и та долго пыхтела по поводу «толстокожих мужланов». И совершенно естественно ухаживал за ней во время болезни, всё сильнее и сильнее привязываясь к ласково улыбающейся девушке.

Это надо было остановить. Любой ценой. Он решился. Было тяжело и больно. Хотелось быть рядом, но… это было невозможно. Не для такого, как он. Когда она выздоровела, он сам, привел ее в свой дом. И, поставив перед ней кружку с чаем, рассказал о себе все. Абсолютно. От того, где он родился до причины своей долгой, практически бесконечно долгой жизни. Даже, с кривоватой улыбочкой, поведал о том, что формально говоря, у него даже нормального имени нет, и вообще он несвободный, бесправный человек, волею судьбы переживший всех своих господ. На самом деле он долго продумывал этот их разговор, ведь это было последним средством отвадить упрямую девчонку, но почему-то медлил. Хотя почему? Просто не хотел видеть, как сойдет с её лица ласковая улыбка, возвращающая его в те времена, когда он мечтал о собственной семье, представляя у своей будущей жены именно такой добрый, ласковый взгляд и улыбку. И не хотел видеть, как исказится в ужасе её лицо, как погаснут лукавые искры в глазах, которые появлялись только тогда, когда она смотрела на него. Не хотел, чтобы она увидела в нем то, что он сам видит в себе на протяжении многих лет.

Монстр. Чудовище. Философский камень, принявший облик человека. Но девушка, впервые с того дня, как зашла к нему в дом, заплакала. И, без всякого страха взяв его ладонь, лишь шептала «Бедный. Сколько же тебе пришлось пережить. Бедный ты мой, а я и не знала».

Он сдался. Наверное, это было неправильно. Даже глупо. Или жестоко по отношению к ней? Но сдавшись, поняв, что его вовсе не собираются отталкивать, а наоборот притягивают все ближе, не стал сопротивляться, лишь настояв на том, чтобы по всем местным бумажкам они были супругами, пусть и не играя веселой, на весь поселок, свадьбы, ограничившись парой свидетелей: улыбающегося Уилла и вездесущей ворчащей Пинако, жаждавшей хлеба и зрелищ, но после умопомрачительной попойки мирно ушла дрыхнуть домой.

Ничего не произошло. Небеса не развезлись, земля не содрогнулась, когда он прикоснулся к ней, как к жене. Да, он не жил монахом, но казалось, что те женщины, это именно те… чьи судьбы мелькнули перед ним мимолетно и погасли, но она… её оставлять позади не хотелось. Вновь за многие годы его тело показалось ему клеткой, сквозь прутья которой он наблюдает за жизнью других. Было дико страшно коснуться ее, но она сама подалась ему навстречу, не давая отступить… Это были краткие мгновения счастья, а для него — целые вселенные. Это было неправильно. Кажется, на доли секунды у него остановилось сердце, когда он почувствовал, что в его жене уже не одна душа. В нем их были миллионы, но процесс создания философского камня ужасен, отвратителен, неестественен для этого мира. А каждая женщина на краткие, для бессметного, но почти нескончаемо долгие, для нее самой, месяцы становится даже не философским камнем, а его создательницей, бережно и трепетно лелеющей новую душу.

Это надо было прекратить. Он решил было сделать все сам, пока Триша спит, но… ему это не удалось. Молодая женщина проснулась, словно что-то почувствовав. И… испугалась. Видеть в синих глазах страх оказалось невыносимо. Как и слезы на лице, когда она впервые отшатнулась от него, закрывая руками живот, пытаясь защитить еще даже не младенца, а не сформировавшийся до конца эмбриона. Он ужаснулся сам себе. Чем же он стал, раз от него в ужасе пытается скрыться собственная жена? В груди, там, где помимо миллионов душ билось собственное сердце, холодом поселилось отчаяние. Да и его «соседи» хором орали прямиком в мозг о мерзости подобного поступка. — Прости, — выдавил, опустив голову, трусливо пряча глаза. Он действительно чудовище, способное вынести приговор собственному… кому? Кто может родиться от монстра?! Как Триша не понимает… — Его я тоже люблю, — тихо отозвалась в ответ та, и он кинул на нее острый взгляд. — Нашего ребенка, — выделила голосом первое слово. — И ты не чудовище! — маленький кулачок не больно стукнул по его плечу. — Вот увидишь, у нас будет чудесный малыш, — доверчиво прижалась к нему. Родилось чудесное… чудовище. Он не мог сказать по другому, впервые увидев крохотное, меньше половины его руки существо с красным, сморщенным лицом. А вот Пинако, тоже беременная Сара и даже Уилл вились вокруг этого свертка, что-то ласково приговаривая, называя мальчика самым красивым и сильным. Тоже самое вещал ему и хор душ, умиляясь этому созданию, что почти сутки мучил Тришу своим стремлением познать мир. — Как вы его назовете? — собутыльница выжидательно посмотрела на него. — Эдуардо, — выдавил, от неожиданности вопроса сбившись на родное ксеркское наречие. — Эдвард, — сонно поправила его жена, удовлетворенно взирая на собственного ребенка. — Возьмешь его? Он шарахнулся подальше, словно ему могли насильно всучить шевелящийся и начинающий возмущенно попискивать сверток. — Он… слишком маленький, — выдавил с трудом. — Размазня и тряпка, — «приласкала» его Пинако. — Все вы мужики такие, как дело доходит до результатов супружества. — Мама, — с укором взглянул на неё сын. — Тебя, Слава Богу, я нормально воспитала! Жду не дождусь, когда своего внука на руки возьму, — протянула мечтательно. Все происходило слишком быстро. Вяло шевелящийся недавно сверток, неожиданно начал весьма метко кидаться кашей и ловко ползать, то и дело, прорываясь в его кабинет. Потом ходить, даже бегать с улюлюканьем гоняя собак. Невнятный писк сменился членораздельной речью, пусть и не всегда понятной. Рождение второго ребенка — Альфонса, который тоже, за подозрительно короткий срок вырос едва ли не втрое с первоначального размера. И он тоже начал ловко ползать, ловя брата, потом ходить пусть и держась за Тришину юбку. И хотя с речью были проблемы, он уже понял, что с возрастом это проходит. Ревность старшего сына, переросла в привязанность, даже опеку над младшим. Ростовые метки на косяке становились всё выше и выше. И это за какие-то три-четыре года… Он вновь почувствовал себя лишь наблюдателем за чьей-то счастливой жизнью, не способный справиться с собственными страхами и коснуться повзрослевших сыновей. Совсем скоро они пойдут в школу, женятся, заведут своих детей, состарятся и умрут, а он… он останется безмолвным наблюдателем, не способным что-либо изменить.

Он должен был это остановить. Наверное, он струсил, сбежал из собственного дома, погнавшись за давним созданием, ставшее теперь его непримирим врагом. И, скорее всего, даже закономерно, что вернулся он обгоревшему остову и могиле любимой жены. И даже совсем неудивительно изумленное неверие в таких знакомых золотых глазах переходящее в непримиримую ярость. Прошло совсем немного времени по его меркам, а малыш, что остался за спиной, в доме, в тот самый день, когда он ушел, теперь вырос и… взгляд скользнул по металлической кисти с заметными насечками, уже не единожды вляпался в переделки. А, судя по дате смерти Триши, они были совсем одни… Стало страшно, что же случилось с малышом, что не вовремя захотел сходить в туалет, застигая его позорное бегство.

Он не смог. Не смог спросить даже этой малости. Слова словно застряли, колюче царапая горло. А жестокая отповедь потоком вылилась на голову опешившему мальчишке, который даже не осознал, что в большей степени он говорил о себе. Он может лишь указать ему на ошибку в расчетах. Наверное, это жестоко. Но... это будет именно тем толчком вперед, который сейчас необходим мальчику. А ему пора. Времени мало. Скоро он придет - Тот день. Необходимо уничтожить того, кто носит маску последнего жителя Ксеркса, чтобы дать выжить следующим поколениям.