Обнажая душу

— Ну ничоси! — пронеслось по пустой кофейне, вход в которую Гамагори забаррикадировал лично, разогнав всех посетителей в самое рыбное обеденное время. — Наш Гамагорюшко втюрился в госпожу Двоечницу?! — Троечницу, — поправила подругу госпожа Сацки, с невозмутимым видом переливающая в пустую чашку чай из термоса. Слишком уж невозмутимым... учитывая, что никто другой не мог предательски ввести в курс дела Нонон. — Насколько я помню, Троечницу. — Да вы издеваетесь, — вздохнул Гамагори, пораженный выбранной для обсуждения темой в самое что ни на есть уязвленное, покалеченное любовью сердце. Он не пожалел о том, что выгнал беснующуюся толпу посетителей, иначе все до единого присутствующие давно были бы в курсе его личной драмы. Он же руководствовался, надо признать, соображениями безопасности госпожи Сацки. Кто знает, скольких врагов она себе нажила за последнее время и какие опасности поджидают всю честную компанию в этот кажущийся обычным поход в кофейню. Он ни на секунду не расслабился в торговых залах, которые они исколесили, и даже караулил ее у примерочной, лишь бы не стряслось чего дурного... Бдительность и еще раз бдительность, много бдительности не бывает! Лучше перебдеть, чем недобдеть! Обо всем этом бывший Глава Дисциплинарного комитета знал не по наслышке. — Мы не издеваемся, — продолжала Сацки. — Мы хотели бы тебе помочь. — Мне не нужна помощь, — пробубнил он в свою чашку. Противно хихикающая над зловеще дымящимся латте Нонон меньше всего подходила на роль советчицы и уж тем более помощницы. А от Сацки такого предательства он пожалуй не ожидал вообще... Вот и доверяй потом друзьям. — Конечно, — подозрительно быстро согласилась Нонон. — Скоро она тебе вообще не понадобится, Ирчик, — она аккуратно подсыпала сахар такой же маленькой, как ее пальчики, ложечкой, и что бы не говорила, за ее сладкими речами ощущался холодок иронии и какой-то подвох. — Нонон, — Сацки зыркнула на нее так грозно, что Гамагори по привычке вытянулся. — Уймись, — сказала как отрезала, словно отдавая приказ. Жаль, что приказной тон подруги ее и в прежние времена не особо приводил в чувства. Теперь же и вовсе как об стенку горох... Нонон, пожалуй, первее всех свыклась с мирным укладом и знала, какие уловки можно игнорировать, а какие — можно, но только осторожно. — Вот переедут Манкансёку, — беспощадно продолжала она, помешивая ложечкой свой приторный латте, — И ни тебе помощи, ни поводов сходить с ума. Гамагори как стрелой пронзило понимание ситуации и чувство полной безнадеги, беспомощности и тоски. Свет его Мако покидал этот мир, в котором и так становилось не за что цепляться. И как последняя нить, исчезал в темноте. Он не нашелся, что ответить, он окончательно потерялся, заплутав в ней. Гамагори ценил в людях усердие. Правда усердие Мако работало только там, где его не требовалось. О ее безалаберности во всем, что касалось дисциплины и учебы, вообще и говорить не стоит — одна репутация троешницы говорит о многом. Ну, не помнил он ни одной другой ученицы, которую штрафовал бы также часто за опоздания. Зато помнил слёзы, которые Мако проливала над ним (ну и что, казалось бы, терпеть не может плакс), помнил прохладную с его стороны и безраздельно солнечную — с её, — близость на скамейке проигравших в день Естественного отбора (ну и что, разве он любил, когда люди к нему без причины приближаются и жмутся?). И, в общем-то, вопреки разумным доводам, не понимал и по сей день, в какой момент его отношение к Мако круто переменилось. Но его тревожные окрики на поле брани говорили сами за себя — в какой-то момент он беспокоился за неё не просто как за ученицу Академии, коих он вообще предпочитал держать за скот. Он видел в ней нечто большее, а вернее, разглядел со временем. И был ослеплен, словно солнцем. Которое однажды может уйти из этого мира, ничего не сказав. Гамагори вырвался из тлена своих мыслей под активное скандирование: — Латте! Латте! Латте! — доносившееся до него с соседнего столика. И заметил, что именно его кружка, нагло скоммунизденная Нонон, участвовала в бесстыдном совращении госпожи Сацки, предпочитавшей чай. Чай на завтрак, на обед и ужин. Только. Чай. Ничего удивительного, что окосевшей от радости Нонон хотелось непременно посмотреть, чем закончится подобный эксперимент. Стоило, пожалуй, даже ей помешать. Но, в конце концов, он же не в няньки Сацки нанимался, чтоб отваживать ее от чашки кофе как от бокала спиртного — подростка. Ничего страшного не произойдет от одной приличной дозы кофеина, которой его почему-то лишили. То, что он витает в облаках, еще не значит, что он собрался помирать от голода. Во всяком случае, не сегодня. — Объявляю мозговой штурм! — как всегда бодро вещала Дзякудзурэ, гиперактивность которой была отнюдь не следствием потребляемого ею в больших количествах кофе. — Сацки, э, слыш, — толкнула она локтем разомлевшую от сладости напитка подругу. — Какие мысли? Сацки, подперев кулачком щеку, готовилась произнести что-то важное: — Если любишь — отпусти, — на деле рассыпаясь в банальщине, в обрамлении ее неизменно командирского голоса кажущейся истиной в последней инстанции. — Отклоняется! — крик Нонон смахивал на рёв рассерженного медвежонка. На нее все эти командирские штучки не действовали в помине. — Еще будут предложения? Нет? — не дав никому времени на раздумья, Нонон выпалила то, что была уже не в силах держать в голове: — Ирчик, а почему бы тебе не написать письмо? Гамагори не сразу поверил в то, что услышанное только что — не шутка. По меньшей мере, не в чистом виде. Его лицо осветилось выражением робкой, дерзнувшей быть, надеждой, словно солнцем, но, задумавшись, он также резко вдруг сделался хмур как туча. Казалось бы, никто не решался ни поддержать смелую идею, ни рассмеяться над ней как над заведомо провальной. И эта неуверенность повисла над компанией, сгущаясь, словно сумерки. К счастью, Нонон неплохо пробиралась на ощупь. А может и сама отдавала себе отчет в безумности озвученного ею предложения. Так и не дождавшись реакции, она звонко вопрошала: — А что? — после чего нарочито шумно закопошилась в своей сумочке. — Элемент неожиданности в таком деле только на пользу! Не в обиду тебе, Ирчик, — шепнула она в сторону товарища. Гамагори не нашелся, что ответить. Ему показалось, что за эти несколько минут, проведенных в полной тишине, он разучился не только говорить, но и читать и писать тоже. И гораздо, задолго раньше — верить во что бы то ни было хорошее. Подумать только — письмо! Он, державший в ежовых рукавицах академический сброд, должен объясняться в любви листками, исписанными его неровным детским почерком? Если бы его целью было выставить себя дураком, он придумал бы что-нибудь получше. — Манкансёку, — произнес он с трудом, на выдохе, силясь угадать, настолько ли он влюблен, чтобы ударяться в авантюру с писаниной. — Хорошее начало! — подбадривала его Нонон, вырывая из розовой тетрадки двойной листок в клеточку. — Держи. Напиши всё, что о ней думаешь. Только прошу, не унижайся, а то знаем мы тебя. — Но я, — изъяснялся он на забытом языке, и каждое вымученное слово стоило ему нечеловеческих усилий. — Я не умею писать писем. — Тю, а чего тут уметь? — махнула рукой бывшая Глава комитета по культуре. Порывшись в своих нотных тетрадях, она выудила ручку, больше похожую на перо райской птицы. — Писать умеешь? Умеешь. Думать умеешь? — тут Нонон замялась, позволив себе время на раздумья, перед тем как продолжить, — Предположительно да. Так вот, — с важным видом она готовилась открыть ему секрет. — Что думаешь, то и пиши. А уж как передать, мы придумаем, ась? — она подтолкнула локтем плечо подруги, безвольно обнажившееся из-под блузы. Не нравилось ему, как ловко Нонон спохватилась ему помогать и как именно. Но все же глупо было отказываться даже от такой помощи. Сам он в этом решительно ничего не смыслил и не сообразил бы. Гамагори неуверенно протянул раскрытую ладонь за ручкой, желая запечатлеть первое, что пришло ему на ум, пока и те мысли его не покинули. — Попробую. Писать было неудобно: крохотная ручка, щекотавшая ему ноздри, свисающие по обоим краям крохотного столика локти, угрожающе скрипящий при каждом его движении стул, музыка, его непроходимая тупость... Нонон же, наблюдая его потуги со стороны, ловко уплетала пирожные, и на её лице читалось гордость за умудренную опытом себя любимую. Госпожа Сацки, расправившись с латте, заигрывала с баристом, который начал откликаться на позывной "Непорочный". Гамогори не сразу привык к столь пристальному надзору, то и дело успевай смахивать сахарную пудру со стола и горбатиться, скрывая свой прогресс в одно-два слова. Но один раз попав под контроль Нонон, не отмажешься. Зная об этом, Гамогори усердно выводил дрожащей рукой кривые слова признания. Он так увлекся, что подпустил Дзякудзуре достаточно близко для того, чтобы ей удалось разобрать пару строк. Нонон с недовольством смерила взглядом крохотный абзац и, ловко выхватив злосчастный листок, принялась зачитывать его скудное содержимое вслух. Громко и с выражением. — Манкансёку, — торжественно, даже излишне торжественно и надрывно, пронеслось по кафешке, — Жаль тебя расстраивать, но в тот день, когда мы все в едином порыве предались греховной наготе, мне довелось узреть и твоё обнаженное тело. Прошу даровать мне твоё прощение или наказание в виде десяти ударов плетью, — Нонон сощурилась, силясь прочесть небольшую приписку в скобочках, — Можем оговорить при встрече их количество. Зачем ты зачеркнул "при встрече"? Кхм. Но справедливости ради хочу заметить, что… — на этот раз она как следует проморгалась. Поверить в то, что выведенное на бумаге принадлежало перу Гамагори, получилось не с первой попытки. — Что у тебя там всё в порядке?! Гамагори, ты спятил?! — она шлепнула его со всей силы по раскрытым веером пальцам так, что он даже что-то почувствовал, поджав ушибленную кисть и уклонившись подальше от возможных повторных нападок. — Нельзя такое говорить девушке! — жестко поучала Нонон. — Согласен, — полностью признавая свою вину, он скорбно прикрыл глаза. — Ни к чему признаваться в том, что никто не докажет. Закипевшая Дзякудзурэ ткнула пальцем в отрывок писанины, который волновал её куда больше, чем нелепое признание товарища: — Ну ты ваще! Нельзя же писать У тебя всё в порядке! Пиши: Вид твоего обнажённого тела будоражит мои воинственные чресла! — она с бумажным шумом сотрясала листок над головой. — Или ты там что, передумал в любви признаваться?! Гамагори переглянулся с госпожой Сацки, от которой помощи было ждать бесполезно. Он признался: — Не передумал, — и, пораскинув мозгами в одиночку, добавил: — Но какая же это любовь. Может ли быть так, что он знает о любви больше, чем Нонон чем кто-либо другой? Безумное предположение, но вдохновляющее. Может, писатель из него никакущий, и он даже наедине с собой не понимал, что чувствует, но эти таинственные чувства не дадут ему больше покоя. Как сосредоточиться на них, как объяснять кому-то, стараясь не обидеть, не перегнуть палку с извинениями, которые так и просятся и рвутся? Что за напасть, непосильная ноша! — Вы меня простите, — выдавил он на прощание, скорее в адрес госпожи Сацки, чем во всеуслышание. Но именно Нонон услышала его и на всем пути к выходу отчаянно молотила его по спине кулачками, надрываясь и крича вслед: — А сумки! Ну, сумки же! Сумки кто потащит, романтик ты недоделанный! И он остался, и, дожидаясь коллег, комкал то в одном, то в другом кармане черновик письма. Не было ни минуты, чтоб он не думал, о чем в нем напишет.