Мой ласковый и нежный...

Сам по себе склад фьючерсной свинины гореть не мог. За запертыми дверями и толстыми стенами царили отрицательные температуры. Причем отрицательные настолько, что отвергали саму возможность существования пламени. – Этого просто не может быть, значит, перед нами Преступный Умысел! – уверенно сказал капитан Моркоу, прибыв на место преступления. Сержант Детрит, несший на плече моток полосатой «заградительной веревки» и целый букет лопат для копания в золе, поморщился – человеку, не привыкшему к мимике троллей, могло показаться, что его лицо покрылось сетью глубоких трещин – и бросил взгляд на место преступления. Ангва сочувствующе похлопала собрата по оружию по какому-то утесу. Кажется – локтю. – Осмотришь здесь всё? – обратился к ней Моркоу, каким-то, только ему свойственным образом, находя идеальный баланс между просьбой друга и приказом старшего офицера. Девушка отбросила со лба длинные светлые волосы и задумалась о том, что именно сгорело. Доски крыши. Деревянные подпорки, брусья и всякие металлические крючья. И много мяса. Очень много то ли уже существующего, то ли еще нет мяса. Сочащегося кровью. С тонким слоем изморози на жирных боках освежеванных туш… Изморозь. Лед. Нужно было думать о том, что могло сжечь воду. Сосредоточиться на мыслях стражника, а не животного. – Да, я сейчас. – Ангва заставила себя улыбнуться. – Присмотрите за вещами? Перекинуться было делом одной минуты – причем требовалась эта минута исключительно, чтобы убедиться, что выбранное укромное место действительно укромное. – Я его ела, понимаешь, ЕЛА! – с ненавистью выплюнула Ангва позднее, когда пожарище осталось позади, и командору удалось отослать их с Моркоу домой, спать. Как-то само собой получилось, что их путь закончился именно в её съёмной комнате, и теперь Ангва сидела на кровати, подобрав к груди одну ногу, и дрожала от отвращения. – Такое влажное, с жилками, сочащееся кровью… Этот вкус до сих пор у мня на языке! – …Могу одолжить тебе зубную щетку, – предложил Мороку, стирающий с нагрудника последнее пятно копоти. – Что? – от неожиданности Ангва вынырнула из омута воспоминаний. – Жилы, – объяснил молодой человек. – Точнее, волокна мяса. Думаю, они застряли у тебя между зубов, оттого и вкус. В детстве, когда крысиная жилка застревала на всю ночь, – мне снились дурные сны… Как фантомные ощущения – или воспоминания – могут быть для кого-то реальнее…реальности гномий воспитанник не понимал. – Тебе снились кошмары? – переспросила Ангва. – Не думала, что и с тобой такое бывает. – Почему? – удивился Моркоу. – Я ведь такой же обычный гном или человек, как все. – Только ты так считаешь, – хмыкнула Ангва, обхватывая себя руками. Нижняя рубашка промокла от пота, ребра, казалось, пытались перестроиться прямо под её ладонями. Возбужденная запахами мяса волчица неотвратимо прорывалась наружу. – Отвернись, – попросила она. – Думаю, мне всё-таки придется превратиться… Пробегусь по улице, погоняюсь за кошками. А то моя вторая половина сводит меня с ума. Я уже начинаю думать о том, чтобы выскрести из-под пола крысу. Слышишь, как бьется её сердце? От нее пахнет страхом, она знает, что я здесь… Уже почти не контролируя себя Ангва начала стягивать с себя рубаху. Тоненький голосок, эхо её обычного человеческого сознания, напоминал рукам о том, что это подарок, о красивой вышивке на вороте и о том, как неудобно будет запутаться в ней лапами. Моркоу выскользнул в коридор и прикрыл дверь. Но неплотно, чтобы обернувшаяся волчица могла сразу же броситься прочь, – и отошел. Он знал, что волки не любят замкнутых помещений. Ему было неловко. Исследовать запахи было обязанностью Ангвы, так же, как обязанностью любого стражника было изучать искалеченные, лишенные жизни тела. Иногда в стражниках от таких зрелищ просыпались звери почище золотистых волчиц, иногда они топили этих зверей в виски Пивомеса… Капитан стражи в нем понимал, что поступил верно, отправив оборотня на поиск улик, но также Моркоу знал, что сделал своей подруге больно. Удерживать контроль над внутренним волком было очень важно для Ангвы. Может, даже слишком важно – узнав её тайну, молодой человек изучил порекомендованные Библиотекарем книги по теме. Волчица была хищником. Волчица должна была есть мясо. От слишком долгого воздержания у пушистой формы Ангвы тускнела шерсть, а у человеческой появлялись круги под глазами. Уверенной походкой человека, который всё взвесил и принял решение, Моркоу отправился к комнатам госпожи Торт. Учитывая прочих обитателей – у домовладелицы должно было быть то, что ему нужно. Он даже не обернулся на топот когтистых лап по лестнице и скрип петель. Эта прогулка волчицы оказалась недолгой. Черный ночной город казался еще черней, едва моросивший вечером дождь разошелся так, словно боги на Дунманифестине затеяли большую стирку. Лившаяся с неба вода смешивала запахи и скользила под лапами жидкой грязью. Даже неделю сидевшая на брокколи и тыквах хищница быстро растеряла жажду погони и, оббежав вокруг квартала, поспешила домой – туда, где было слишком много деревянных стен и ступенек, но можно было просохнуть. Её человек сидел на ящике сразу за дверью. От него, как всегда, пахло теплом, покоем и уверенностью. Волчица знала, что именно обладатель больших сильных рук и приятного слуху голоса – хозяин города, где она пыталась охотиться. Но этот человек считал её частью своей стаи и не был против. Даже голодная, замерзшая и разочарованная, волчица помнила, что маленькая и очень сложная её часть любит этот запах и этого человека. Поэтому она даже не зарычала, когда тот нагнулся и положил ладонь ей между ушей, взъерошив шесть. – Как хорошо, что ты не слишком промокла, – пророкотал его голос. – У волков такая густая шерсть! Давай вымоем твои лапы, не то госпожа Торт расстроится. А потом я помогу тебе высушиться… И хозяин города действительно опустился перед нею на колени и принялся омывать её грязные лапы. Потом её человек поднял волчицу на руки – так, что она боком чувствовала биение его сердца, – и понес вверх по лестнице. Из-за двери комнаты, где другая половина волчицы обычно спала, тянуло густым и прекрасным ароматом. Волчица подняла уши, потянулась мордой вперед и облизнулась. – Я знаю, что ты давно не ела, и убедил дочь госпожи Торт поделиться подарком, который недавно принес её жених. Я думаю, вер-человек должен хорошо знать, какое мясо для вас полезно, – размеренно, чтобы не вспугнуть хищницу, проговорил Моркоу, опуская рвущуюся к миске волчицу на пол и прикрывая дверь. Отпускать Ангву прочь второй раз за вечер он не собирался. Прислушиваясь к тому, как волчица поглощает часть одичавшей и не слишком быстрой козы, он улыбнулся и достал из ящичка под кроватью пару гребней и порядком посеревшее полотенце. Слишком уставшая Ангва могла оставаться волчицей до рассвета, но если жизнь в большом городе и объяснила молодому человеку что-то про женщин – так это то, что они не любили выглядеть неопрятно. Дождавшись, когда волчица доест, он сел на пол рядом с её исходящим теплом боком и принялся разбирать мокрую шерсть. В пляшущем огне свечей прикрывшая глаза и доверчиво льнущая к нему хищница казалась спутницей какого-то древнего бога, принимающей почести от своего жреца. Обычно просто слегка золотистый мех горел, как солнце на закате. Сняв рубашку, чтобы не намочить её, Мокроу переложил голову волчицы на своё бедро, почесал её за ушами и так, лаской и поддразниваниями, заставил перевернуться. На животе золотистой богини мех был почти сухим, но он постарался расчесать и его. Волчьей половине Ангвы нравилось, когда ей-волчице чесали животик. А еще больше – под нижней челюстью. Атавизм, псевдогенетическая память, доставшаяся от настоящих волков, которым едва ли не с сотворения мира досаждали убервальдские блохи. Жуткие твари, бывшие предками вампиров, не иначе. Да, да именно из этого проистекала такая глубокая, непрекращающаяся ненависть оборотней к кровопийцам… Моркоу, обнажил белые зубы и наклонился, волчица выгнулась, подставляя шею, – всё равно он не смог бы даже мех прокусить с такими клыками. Вряд ли она вообще почувствовала бы что-то, кроме легкого почесывания… Но человек не стал кусать её, лишь фыркнул и снова почесал заветное местечко. Мокру нравилось зарываться пальцами в жесткую шерсть и перебирать её – так же, как нравилось чувствовать волосы Ангвы. Накручивать их колечками, слегка потягивать, пропускать пряди через пальцы, словно солнечный свет, собирать в горсти, как пшеницу. Нравилось, что кончиками пальцев, если едва прикоснуться, и ладонью, если провести по всей длине, её волосы чувствовались совершенно по-разному. Между шерстью и густым, мягким подшерстком волчицы тоже была разница – разобрав особо спутанный клок, Моркоу позволил себе отложить гребень и зарыться в мех обеими руками. Она же вынырнула из полудремы, ласково взвизгнула, поставила передние лапы ему на ногу – что показалось особо ощутимым, так как это была та самая нога, которую она ему отлежала – и, потянувшиссь носом вперед, опустила тяжелую голову на плечо. Довольный вздох пошевелил волосы Моркоу. Ухо, похожее на треугольник дорогой бархатной ткани, прижалось к его щеке. Тщательно расчесанная и от того бесконечно нежная и пушистая шерсть горла потерлась о его голую грудь, и сержант порадовался, что успел смыть с себя пот и запах гари – он не желал запачкать такую красоту. Год назад, когда он впервые попытался почесать волчице местечко под челюстью, она чуть не вцепилась ему в руку. Теперь же, еще раз довольно вздохнув, волчица уснула и навалилась на Мокроу всем своим весом. Молодой человека обхватил её за мощную холку, удерживая и прижимая к себе. Лицом он уткнулся в длинную гриву, и, если она и пахла мокрой псиной, – Моркоу этого даже не заметил. Свободной рукой он зарылся в мех на спине самого могучего, прекрасного и любимого создания, разминая уставшие за день мышцы. Хвост волчицы шевелился, пока ладонь и умелые пальцы поднимались всё выше и выше – приподнимая мех, зарываясь в него, надавливая и лаская. Наконец, всегдашнее напряжение хищницы растворилось в этих ощущениях, и ребра под ладонью Моркоу задрожали, будто волчица собиралась чихнуть. Уже зная, что произойдет, он закрыл глаза и отнял руку, удерживая в пальцах лишь кончики слишком длинной для обычного волка гривы. Взметнувшееся пламя свечей лизнуло его закрытые глаза светом, прежде, чем померкло. А может огненный цветок расцвёл и опал в самом разуме, когда к коже оказалось прижато стремительно меняющееся существо. Открыв глаза, Моркоу увидел белое плечо, с изгибом которого не смогли бы сравниться изгибы всех статуй и изгибы всех их ваз на Опере вместе взятые, и россыпь густых, переливающихся в свете свечей, волос. Он снова зарылся в них пальцами, купаясь в их шелке, как его грудь купалась в тепле прижатого к ней, кожа к коже, тела. Он перебрал все цвета в «Большом справочнике цирюльника» и даже бывал в запасниках музея париков, но нигде не встречал названия для волос такого цвета. Они не были золотистыми, пшеничными, льняными или какими-то еще. Они были волосами Ангвы, цвета волос Ангвы. Как фигура Ангвы не была модельной или спортивной – а просто фигурой Ангвы. Поднимаясь с нею на руках с пола, Моркоу чувствовал легкую досаду от того, что пока не сумел подобрать правильных слов, чтобы объяснить женщине-волку какой он её видит и как любит её. И человека, и волчицу. Даже когда она не любит себя сама.