Под гнетом беззаботных дней

Мои дети счастливы у Оромэ, и, казалось бы, о чём ещё мечтать, но увы, как и всякое живое существо, я эгоистична и не в силах полностью забыть о себе. Я вижу, как сияет Тьелкормо, разъезжая по лесу с Оромэ и его Майар, вижу, как разглаживаются морщинки на лбу Карнистира, когда он наконец спит без тревожных снов, и радуюсь, но, лёжа в одиночестве в гигантской холодной постели, которую великодушно предоставили нам хозяева, я завидую их счастью. И гуляя днём по Чертогам, ревниво размышляю, почему дети, которым я принесла в жертву свою юность, без зазрения совести бросают меня одну. За приступами эгоизма всегда следует раскаяние, и тогда я завидую Феанаро, который делает что хочет, не думая о других, даже обо мне, и ни в чём не раскаивается. Я не видела его уже две недели, скоро пора будет возвращаться, а от него до сих пор нет ни слуху ни духу. Тьелкормо почти всё время проводит с Оромэ, и Оромэ с удовольствием берёт его с собой на охоту, где они пропадают и днём и ночью. Тьелкормо мечтает однажды стать похожим на отца, но ещё до рождения, когда его дух был беззащитен, и он не умел прятать правду от глаз моей души — уже тогда я знала, что его будут направлять не замыслы отца, а его собственные увлечения. Я видела его в кузнице Феанаро, и он излучал уверенность — в конце концов, он феанарион, а Феанаро учит сыновей не только говорить, но и правильно держаться — развернув плечи и упрямо выставив подбородок. Но изображать радость Тьелкормо не умеет, и его улыбка при этом выглядит натянутой. Такую же улыбку я видела на лице у Майтимо и Макалаурэ, пока они не осознали, что, хотя им предначертана иная судьба, чем у отца, это не повод отдаляться и умалять любовь друг к другу. Интересно, когда Тьелкормо тоже поймёт это? Наверняка не скоро: он упрямее старших братьев и слепо обожает отца. А пока Феанаро нет рядом, он преследует добычу с Оромэ и Майар, которым едва достаёт до бедра, и чьи луки длиннее его ростом, и в нём так много стати, его голос звучит так запальчиво и громко — точно так же как некогда у Феанаро. Я вспоминаю этот совсем юный голос, который спорил с Аулэ и креп с каждой минутой спора, и, коснувшись щёк, замечаю, что по ним текут слёзы. *** Я знаю, что Феанаро вернётся без предупреждения, как свежий ветер врывается в распахнутую дверь, смешиваясь с затхлым воздухом комнаты и сливаясь с ним воедино. Ровно так же, как однажды он вошёл в мою жизнь. Тьелкормо сегодня снова пропадает на охоте с Оромэ и не ночует с нами, поэтому я поправляю одеяло Финдекано, целую малыша Карнистира и ухожу к себе. Вряд ли я засну этой ночью. Живя у Валар, я редко нуждаюсь во сне — так бурлит в моей крови вдохновение — но сейчас причина иная: Феанаро загасил мой огонь вдохновения своим поведением на пиру и скоропалительным отъездом, и бессонница рождена лишь страхом лечь в постель, предназначенную для двоих. Ребёнком я всегда спала в кровати, рассчитанной только на меня одну, — правда, это не мешало Феанаро ловко влезать по стене и забираться ко мне в постель, потому что когда мы лежали, обнявшись, то легко помещались в ней вдвоём. И когда я смотрю на широкую постель в отведённой нам комнате, застеленную мехами и явно предназначенную для любви, мне кажется, что если я лягу в неё одна, то совершу святотатство. У Феанаро во дворце отца всегда была по-королевски широкая кровать, но я не привыкла спать на таком ложе в одиночку: мне кажется, что без Феанаро в качестве якоря я утону или упаду на пол. Поэтому всё это время я обходила кровать стороной и ночи напролёт писала письма, которые давно задолжала матери и сестрам: об успехах Нельо в учебе, о том, как стремительно вырос Тьелкормо, о грядущей поездке Макалаурэ в Альквалондэ. Писала, пока не исчерпала все новости. Я говорила только о детях, чтобы не рассказывать о себе: о последних ссорах с Феанаро, о моей растущей усталости и недовольстве, о страхе, что я не смогу больше зачать, и мы с Феанаро отдалимся, как уже было однажды, в тёмную пору нашего брака, что он заберёт сыновей, и я не смогу без него и без детей жить. Что однажды я разделю судьбу Мириэль Сериндэ. Конечно, все эти страхи безосновательны, но в глубокой ночи, когда все кругом спят, любой кошмар кажется возможным. До того как мы зачали Нельо, мы с Феанаро проводили без сна ночи напролёт, потому что верили, что таким образом раскрепощаем разум и в поисках вдохновения сможем добраться до самых потаённых уголков сознания. Феанаро продолжает так делать до сих пор и ведёт записи в своих книгах. Однажды я пыталась их прочесть, но обнаружила, что они написаны на валарине, грубом языке, в котором у меня нет охоты разбираться. Мои мысли и сейчас ныряют в глубины неизведанного, но не приносят больше вдохновения, рождающего красоту, — они затягивают меня в водоворот страха перед будущим. Написав письма, я сожгла их и начала писать заново, потому что сама их многословность кричала о моём отчаянии. Новые письма были короткими и жизнерадостными и содержали только хорошие новости. Их я тоже уничтожила, потому что эта незамутнённая радость как маяк высвечивала глубину моего горя. На третий раз я решила разбавлять добрые вести ложкой дёгтя, вроде испорченного молока, из-за которого у всех болели животы, или важного ужина с лордами Тириона, о котором мы забыли. Когда мы с Феанаро тайком встречались в юности, то шёпотом делились такими вымышленными историями по ночам, стараясь перещеголять друг друга неприличными подробностями и вызвать смех — смутно надеясь, что домочадцы проснутся, застанут нас в одной постели и потребуют немедленно вступить в брак, о котором мы мечтали, но вынуждены были ждать, пока Феанаро, как требовал обычай, не достигнет совершеннолетия. Наконец, я окончательно оставила затею с письмами и принялась за списки: списки дел, когда мы вернемся в Тирион, списки дисциплин и заданий для моих подмастерьев, списки гостей, которых нужно пригласить на день зачатия Карнистира осенью. Я исписала списками десятки страниц и заснула прямо за столом, а проснулась от того, что Финдекано осторожно тряс меня за плечо, глядя извиняющимися синими глазами, и спрашивал, выйду ли я к завтраку, который нас уже ждёт. И вот я вхожу в свои покои, пытаясь придумать новые списки, за которыми можно было бы скоротать ближайшую ночь, но ничего толкового в голову не идёт. Списки блюд, которые Карнистир согласится есть? Списки песен, которые я попрошу исполнить Макалаурэ на пиру в честь его дня зачатия? Списки причин, почему я люблю самого упрямого и невыносимого эльфа среди рождённых, люблю так сильно, что при мысли о том, что наш брак может закончиться, мне не хочется дышать? В груди поднимается судорожный смешок, но на выдохе он превращается в крик, и я захлопываю рот ладонью, потому что кто же кричит, застав в спальне своего собственного мужа? Я обнаруживаю его на стуле, у стола, засыпанного моими неотправленными письмами и бессмысленными списками. Он снимает сапоги и, услышав шум, вскидывает глаза, продолжая распутывать шнурки. — Ты вернулся! — чуть не задохнувшись, выпаливаю я и тут же мысленно ругаю себя за сказанную глупость — это всё равно, что подойти к окну, отдёрнуть занавеску и сказать: «Светло!» — Я же обещал, что вернусь всего через несколько дней, — напоминает он. — Но ведь прошло уже пятнадцать. Он стаскивает сапог и грязный носок, блаженно шевеля пальцами. В моем муже всё прекрасно — даже ступня, побывавшая пятнадцать дней в тесном плену сапога. Он снова бросает на меня взгляд и берётся за шнуровку на втором сапоге. Мимолетная улыбка, больше похожая на судорогу, мелькает на его губах. — Нерданэль, в бесконечной череде дней, которые нам суждено провести вместе, разлука на две недели — всего лишь укус комара. Второй сапог присоединяется к своему собрату, и Феанаро поднимается на ноги. Он всё ещё облачён в походную одежду, даже добротный коричневый плащ всё ещё обнимает плечи. Совершенство его облика нарушает только запутавшийся в волосах листок — он красноречиво говорит о том, что Феанаро спал на земле, безо всякого укрытия, словно дикий зверь, у которого разорили берлогу. Его глаза полны хищного огня, как у большой кошки, и снова я представляю себе дикого зверя, который крадётся в подлеске, отражая глазами свет фонаря. Я пересекаю комнату и вынимаю листок из его кудрей. Теперь он снова само совершенство. Я пытаюсь разозлиться, но мой гнев — словно варенье из редкого фрукта: его и так-то немного, а размазанный на пятнадцать дней, он едва уже ощущается. Вынув листок, я ныряю пальцами в кудри Феанаро, обвожу изящное очертание уха до самого кончика, касаюсь мягкой теплой кожи за ним — о, сколько раз я ваяла эти линии. Феанаро закрывает глаза; теперь, когда их пламя не отвлекает внимания, я вижу, как он устал — кожа под глазами набрякла и потемнела, словно там проступили синяки. Наверно, он спал так же дурно, как и я. Я целую его губы и ощущаю вкус холодной воды, вкус гор; он пахнет скалами, купающимися в полуденном сиянии. Поцелуй становится глубже, его язык скользит мне в рот, голодный и не особо нежный. Феанаро толкает меня на кровать — на моем платье низкий вырез на спине, и я ощущаю кожей прохладный, мягкий, гладкий мех, словно струи ручья по весенней оттепели. Феанаро распахивает моё платье и целует груди, жадно, оставляя синяки. Я ощущаю укусы, но в минуту страсти боль так легко превращается в удовольствие. Последний бессильный всплеск гнева растворяется где-то за солнечным сплетением. Я вцепляюсь в руки Феанаро выше локтей, где на праздниках в пору нашей юности он носил браслеты, которые подчеркивали его изящество и силу и сводили меня с ума. Мне хочется его оттолкнуть, но мои руки сами собой скользят вверх, сминая кожу, забираясь под короткие рукава туники, и тянут Феанаро в мои объятия. *** Потом мы долго лежим просто так, давая ветерку из открытых окон остудить испарину на коже. Меха на кровати мокрые, испачканные — надеюсь, их ещё можно спасти. Уже представляю, с какими гримасами слуги будут завтра прибирать нашу постель: «Ох уж эти гордые нолдор! Вечно они пренебрегают подарками, вручёнными от чистого сердца. Ох уж этот гордец Феанаро и его вечно беременная жена». Впрочем, сегодня я не буду думать ни о ком, кроме Феанаро, и пусть хоть все чертоги рассыпятся в прах — я буду улыбаться в его объятиях, накручивая на палец его кудри, и увлечённо рассказывать о событиях последних двух недель. Когда я дохожу до описания успехов Финдекано под терпеливым руководством одного из лучников Оромэ, Феанаро прерывает меня: — Достаточно про детей. Расскажи лучше, как ты провела эти дни сама? — А про меня почти нечего рассказывать, — пожимаю я плечами. — Писала письма сестрам, набросала кое-какие списки… Расскажи, где ты был, от тебя пахнет далёкими краями. Он усмехается. — Это был намёк, что надо было лучше вымыться, прежде чем идти к тебе? На самом деле, от него пахнет свежестью и вольными ветрами. Хорошо зная Феанаро, я догадываюсь, что он скорее всего окунулся в последнюю реку, которая встретилась ему на пути. И эти часы жаркой страсти случились не спонтанно, а были тщательно спланированы — и как бы сильно я ни злилась, у меня не было надежды устоять, и Феанаро в этом нисколько не сомневался. — Тьелкормо будет пахнуть гораздо хуже, когда вернётся с охоты. Тебе до него далеко, — успокаиваю я его. — Кстати, может, стоит поменьше внимания уделять урокам в кузне и побольше — наставлениям о пользе мытья, пусть даже в охотничьих вылазках? — Он хочет пахнуть, как добыча, которую преследует, чтобы она его не учуяла. — Ни одна девушка не взглянет на него, и тем более не выйдет замуж, если от него будет разить бизоном. — Думаю, когда он увлечётся девушкой и начнёт ухаживать за ней, то переймёт её запах и станет источать аромат роз и весеннего дождя. Тут мы начинаем хихикать, как одурманенные друг другом подростки. — Так где же ты пропадал эти пятнадцать дней? — повторяю я свой вопрос. — На Эзеллохаре, — откликается он. — На Эзеллохаре? — удивлённо переспрашиваю я. — На меня нахлынуло вдохновение, и я последовал его зову. Мне казалось, что я найду его там, в час Смешения Древ. — И нашел? — Нет. Пожалуй, он единственный из эльфов, кто может стоять под Древами в час Смешения света и не испытывать вдохновения. Я уже открываю рот, чтобы пошутить об этом, но прежде чем нахожу нужные слова, Феанаро добавляет: — Пока нет. *** После того, как я намеренно бодрствовала несколько ночей подряд, сон накрывает меня как горный обвал. Вот я ещё лежу рядом с Феанаро, давая утянуть себя в объятия, и его тёплые губы касаются моего затылка, щекоча и дразня, — а в следующее мгновение уже просыпаюсь в комнате, наполненной жидким золотым светом. Феанаро лежит рядом со мной, поверх одеяла, полностью одетый, в тунику и штаны, куда более изысканные, чем те, что он носит дома, где одежда постоянно рискует превратиться в тряпьё от работы и шалостей наших младших сыновей. Он босиком, грива волос расчёсана, но не заплетена. — Доброе утро, Нерданэль, — говорит он, беря меня за руку, переворачивая её ладонью вверх и целуя. Лорды Тириона целуют у леди тыльную сторону руки, но Феанаро всегда целовал мою ладонь и кончики пальцев. Он закрывает глаза и продолжает целовать поочерёдно каждую костяшку, каждую фалангу. Моя рука расслабленно лежит в его ладони, и мне нравится, как тесно они прижаты друг к другу. Украдкой я изучаю его лицо — это всё равно что разглядывать спящего. Теперь, когда он думает, что его никто не видит, вся надменность и гордость растаяли, и он кажется совсем юным, как в те дни, когда мы ещё не были знакомы, когда его отец своим неслыханным решением жениться во второй раз ещё не зажёг в его душе пламя гнева. Ночь стёрла с его лица все следы усталости, и тёмные ресницы бросают бархатную тень на безупречную кожу. Его губы накрывают кончики моих пальцев и втягивают в рот. Я содрогаюсь, и он вскидывает на меня взгляд. — Замёрзла? — Как раз наоборот, — шепчу я. — Я сказал, как скучал по тебе? Я лежал на Эзеллохаре, но и в тех грёзах меня мучал твой образ. — Под искренним взглядом этих ясных глаз, в ответ на такое сокровенное признание я заливаюсь румянцем. Феанаро касается моей разгорячённой щеки с удивлением и восхищением. — Я смотрю на тебя — и всё ещё вижу ту юную деву, что похитила моё сердце, и брак с которой казался мне недостижимой мечтой. Невинную, не изведавшую ничьих поцелуев, а не мать четверых детей. Но причина моего румянца вовсе не в невинности: мне просто приятно сознавать, что даже под смешанным сиянием Древ Феанаро волновали лишь мысли обо мне. Может быть, раньше такое вознесение на пьедестал богини показалось бы мне кощунством, но сейчас — к чему отрицать? — оно мне польстило. Феанаро чувствует это. И торжествующе улыбается. *** Лаурелин почти расцвела, когда я наконец нахожу в себе силы встать и одеться, и когда я выхожу из ванной, оказывается, что Феанаро уже успел соорудить на балконе обильный поздний завтрак, дополненный охлаждённым вином и гирляндами алых, оранжевых и золотых цветов. Я удивлённо открываю рот, а Феанаро тем временем протягивает мне руку и спрашивает: — Ты окажешь мне честь разделить трапезу? Он ничего не упустил. Мой муж, который презирает показной этикет Тириона, организовал стол в лучших традициях королевского дворца: на тележке выстроились пять перемен блюд, поставленных на жаровни, чтобы не остыли; льняные салфетки сложены в форме звёзд. Он отодвигает для меня стул и наливает вина из уже открытой, чтобы вино подышало, бутылки. Имеется даже корзинка с хлебом: интересно, он упросил кого-то из местных слуг его испечь или сам исполнил эту традиционно женскую обязанность? Возможно и то и другое. — Как ты всё это устроил? — спрашиваю я, когда он садится напротив меня. Балкон обрамляют зелёные и серебряные ветви, и свет, проникающий сквозь них, колышется, как блики на волнах, и ложится золотой мозаикой на чёрные волосы Феанаро. Птицы выводят изысканные мелодии, словно написанные специально для такого случая. Глаза Феанаро словно испускают слабый голубой свет, какой виден в основании языков пламени. — Всё уже было готово, когда я пришел будить тебя, — отвечает он, — мне осталось только всё расставить, пока ты одевалась. Я хотел сделать сюрприз. — А дети? — мне кажется несправедливым наслаждаться роскошными яствами, пока дети обходятся холодным мясом и хлебом, которыми скорее всего накормят их майар. — Карнистир был окутан чарами Ваны, когда я видел его в последний раз. Она хочет, чтобы он провёл с ней этот день. А Финдекано уехал с одним из мудрецов Оромэ изучать деревья. — Изучать деревья? — Именно. Похоже, они с Майтимо обсуждали перед отъездом какую-то тему, и теперь он хочет раздобыть необходимые сведения. — Феанаро весело усмехается. Он не воспринимает сына Нолофинвэ так серьёзно, как своих детей, но я знаю, что он тем не менее доволен успехами Майтимо как наставника. — Поэтому сегодня, любовь моя, мы будем наслаждаться обществом друг друга, как никогда в жизни. Так странно, если подумать: ещё несколько недель назад мы всё своё время проводили с пятью детьми (из которых четверо родных), редко оставаясь наедине даже ночью, потому что Карнистиру трудно заснуть без отца. А теперь трое младших заняты своими делами, а Макалаурэ и Нельо и вовсе уехали. Эта мысль колет сердце, напоминая, что они скоро достигнут совершеннолетия, женятся, покинут родной дом и будут возвращаться уже только как гости, ради которых я буду проводить большую уборку и доставать особое угощение. Я бы так хотела, чтобы все они оказались сейчас рядом, даже зная, что это нарушит наше с Феанаро уединение. Хотя вряд ли бы они захотели составить нам компанию — Нельо в поисках знаний ходил бы хвостом за главным учёным из свиты Оромэ, а Макалаурэ лежал бы где-то в роще, пытаясь повторить трели местных птиц, голоса которых далеко превосходят красотой те, что можно услышать в Тирионе. Феанаро ставит на стол салат из фруктов в медовой глазури. Совершенно спелые, без малейшей кислинки или горечи, они тают во рту, как конфеты с начинкой из сока, отчего кажется преступным запивать их вином. Мы с Феанаро молчим, в словах нет нужды — я изучаю его душу, а он мою, словно лицо нового друга, чтобы понять настроение по его выражению. Феанаро наполнен светом, но сквозь него тянется тёмная нить, которая уходит в самую потаённую глубину его мыслей. Я пыталась проследовать по этим нитям, но так и не смогла разыскать источник. Они как реки, которые начинаются глубоко в сердце гор, и глазам тех, кто живёт на поверхности, не суждено увидеть начало потока. И только когда Феанаро являет миру очередное чудо своего мастерства, я понимаю, почему перед этим в его мыслях вились и переплетались прихотливо эти тёмные ручейки. Внезапно, принимаясь за суп, он произносит: — А что бы ты сделала, если бы тебе пришла в голову мысль, но воплотить её было не в твоих силах? — Вряд ли найдётся что-то тебе не по силам, Феанаро. Он дёргает уголком рта в кривой усмешке. — А если я скажу, что хочу добавить к звёздам Варды свои собственные, ты не переменишь своё мнение? «Нет», мысленно отвечаю я, и он чувствует этот ответ, отворачивается и черпает ложкой из тарелки. — Стоит ли мне отказаться от своего замысла? — размышляет он вслух. — Или отложить, чтобы он мучал меня, как та морковка на палке из присказки, которая манит глупую голодную лошадь? — А ты можешь отказаться от замысла, Феанаро? — отзываюсь я. — Полагаю, что нет, — отвечает он и снова принимается за суп. *** Утолив голод, мы возвращаемся в постель и дремлем остаток дня — роскошь, обычно для нас непозволительная, потому что или Нельо врывается, чтобы сообщить об очередном химическом открытии, или Макалаурэ кричит, что братья мешают ему заниматься; от Тьелкормо и Карнистира каждую минуту можно ждать проказы, да и кузница манит Феанаро непознанными чудесами. Видимо, пока мы обедали, в наши покои наведались слуги — в ванной обнаруживаются свежие полотенца, а грязная одежда, которую я отдавала в стирку, чистая и поглаженная, висит в шкафу. Я замираю, увидев, что меха так и лежат поверх постели — наверное, острые глаза слуг не заметили пятен, но когда я провожу по шкурам рукой, они первозданно чистые, словно мы с Феанаро не предавались на них безрассудствам прошлой ночью. Феанаро не спит, а лежит в зыбком пограничье между сном и бодрствованием, и я понимаю, что мысли его вращаются вокруг предела его возможностей и сил. Я пытаюсь разглядеть, какой цели он хочет достичь, но различаю только мысли о свете — но они часто занимают Феанаро. Пока он так глубоко ушёл в себя и не может проникнуть в мои мысли, они начинают скакать, как расшалившийся ребёнок за спиной у родителей. Я думаю о прошедшем обеде, исключительно приятном и куда более романтичном, чем свойственно Феанаро даже в лучшие дни, и гадаю, не пытался ли он таким изощрённым способом извиниться передо мной. Мы ни словом не вспомнили нашу размолвку перед его стремительным отъездом, который он объяснил приступом вдохновения, хотя эти события как-то подозрительно совпали по времени, — но я чувствовала, что он думает о той ссоре и знает, что и я думаю о ней. О таких ссорах мы стараемся забывать: увы, они случаются нередко, но наша любовь куда сильнее, чем разногласия по отдельным вопросам, пусть иногда и непримиримые. И у нас есть дети, о которых нужно заботиться. Но стоит ли так легко забывать его выходку? Одно дело придерживаться своих странных, временами святотатственных воззрений, другое — предстать перед двором Оромэ в качестве старшего принца Нолдор, говорить от лица своего народа — и так нагло презреть его обычаи. Дурной пример для Тьелкормо и Карнистира, которые пока еще верят, что даже Владыки — не ровня их отцу. Иногда я удивляюсь, насколько убеждения моих детей и моего мужа расходятся с моими. Нельо согласен в этих вопросах с отцом, и Макалаурэ, кажется, тоже. Как-то раз я слышала, как он хвастался перед Нельо и Ворондилом, что однажды его голос превзойдёт голос майи Мелиан (никем из эльдар до сих пор не услышанный), который, по слухам, может обратить вспять саму смерть — хотя возможно, это неудачный пример, потому что тогда они спорили, у кого успехи больше, и это было чистой воды подростковое бахвальство. Мне тогда показалось, что мне в спину предательски всадили нож — самый похожий на меня из сыновей говорил точь-в-точь как отец. Возможно, я сама виновата, что позволила Феанаро полностью взять на себя обучение детей, и поэтому никто не учил их легендам о Валар и ритуалам их почитания, принятым у ваньар, как учили меня. А теперь слишком поздно, вот и остаётся винить только себя. Ведь я думала, что задену самые тонкие струны души Феанаро, и такие уроки пробудят в нём мучительные размышления о мачехе и смерти Мириэль Сериндэ. Но нет никаких тонких струн — Феанаро умён и проницателен. Вернувшись на время в настоящий момент, он, лёжа головой у меня на плече, проживает мои мысли, как свои собственные. Он молчит. Я пытаюсь понять, что он чувствует в ответ, но вижу только многоцветное сияние. *** Отдохнув, мы отправляемся к одной реке в лесу, которая за долгие годы глубоко прорезала тело Арды, открыв залежи розового кварца. Не знаю, что на меня вдруг нашло — я лежала рядом с Феанаро, как вдруг у меня с губ сорвалось: — А у нас есть дома розовый кварц? — Я использовал последние кристаллы, когда мастерил ожерелье для твоей сестры, которое она попросила на весенний праздник. — А в Форменосе? — Тоже закончился. — Я вдруг поняла, что он мне очень нужен. И вот мы оделись в достаточно плотную одежду, чтобы не пострадать в колючих зарослях, и достаточно лёгкую, чтобы не вспотеть во влажном лесу, прихватили моток верёвки, лампу и кирку и отправились в путь, освежая воспоминания о приметах и охотничьих тропах, которые привели бы нас к цели. Мы идём рука в руке, как в юности, когда перед нашим пытливым взглядом расстилался весь Аман, до того, как рождение детей изменило уклад нашей жизни. Ладонь Феанаро опаляет мою как огонь. Он сильнее и помогает мне взбираться по холмам и перелезать через скалы. Но так было не всегда, когда-то мы были равны и любые препятствия преодолевали бок о бок, и победитель, если случался, выигрывал разве что один шаг. Теперь так останется до конца времён, — думаю я про себя, пока Феанаро помогает мне забраться на поваленный ствол высотой почти с меня саму. — Он будет только расцветать, а я увяну. Встав рядом с ним, я пытаюсь выровнять дыхание как можно незаметнее, чтобы Феанаро не понял, каким испытанием стало для меня это препятствие. — Устала? — Он чувствует моё состояние; возможно, на нём это отражается как небольшое утомление: так вздрагивает тот, кто сидит в тёплом доме, увидев прохожего, прокладывающего путь сквозь ледяной дождь. — Всё хорошо, — как можно увереннее отвечаю я, и Феанаро не заглядывает мне в глаза, чтобы убедиться в правдивости слов, хотя я уже собралась с духом, чтобы выдержать этот взгляд. Он снова берёт меня за руку, и мы идём по стволу дерева, который, упав, образовал мост с земли к вершине скалы. Без его помощи даже Феанаро с трудом забрался бы наверх, для меня же это оказалось бы совершенно невозможно. Лес здесь такой густой, каких я раньше не видела — листья смыкаются над головой так плотно, что темно почти как ночью. Феанаро вынимает лампу, и нас окутывает мерцающий шар белого света. Любопытные зверюшки, подкравшиеся посмотреть на нас, испуганно шныряют обратно в темноту. Феанаро смеётся. — Не странно ли, что они чувствуют себя в безопасности в темноте, в то время как нашему народу спокойствие всегда дарил свет. Мох под ногами поглощает звук шагов, и, будь мы без лампы, обитатели леса и не заметили бы нашего присутствия. А так сквозь кусты ломится вспугнутый олень, сердитые белки носятся по веткам, отчаянно ругаясь. Наверное, если посмотреть сверху, это похоже на то, как маленькие магниты отталкиваются от одноименных полюсов двух больших. Создания света и тьмы с трудом уживаются вместе. Иногда деревья стонут и опускают ветви, преграждая нам дорогу, и тогда Феанаро поднимает лампу повыше, чтобы было видно, кто идёт, и каждый раз благодарит шёпотом и слегка кланяется, оказывая деревьям почести, в которых отказывает Валар. — Зачем они так делают? — шёпотом спрашиваю я. Говорить в полный голос кажется кощунством в этом лесу, где единственные звуки — отдельная птичья трель и весёлое лепетание ручьёв. — Их предки — деревья из Внешних Земель, которые сюда привёз Оромэ, ибо полюбил их, — тоже негромко, благоговейно отзывается Феанаро. — Но они уже научились преграждать дорогу злу, которое хотело пройти под их кронами. — Они считают нас злом? — Мы схожи обликом с тем злом, которое однажды бродило вокруг них. Но у нас есть лампа, а ни одно порождение зла не носит с собой свет. *** Мы добираемся до реки в пору Смешения Света. Под плотным куполом листвы череда тьмы и света угадывается с трудом, но мы чувствуем её в воздухе, словно танцующем под звук далёкой мелодии. Мы подходим к воде и пьём, складывая ладони ковшиком. Совсем как эльдар на заре своего существования. Мой отец родился во Внешних Землях, во время Великого Похода, и часто рассказывал о тех краях. С каким восторгом я сидела у его ног и слушала эти истории! А когда я подросла, и в наш дом стал наведываться Феанаро, он слушал еще пытливее, чем я, и рассказы моего отца зажигали в нём фейерверк вопросов, которыми он сыпал с бесцеремонной горячностью. Он хотел знать об орудиях труда из камня, о первых попытках создать оружие и о скромном быте, когда пить приходилось из ладоней, потому что металл был слишком редок; когда в путешествиях приходилось надевать на себя большую часть одежды, чтобы облегчить ношу мулов, или о примитивной медицине, которая основывалась не на науке, а заговорах и травах — но откуда шло это знание, никто не знал, сколько Феанаро не допытывался. Жажда Феанаро до знаний со временем сорвала весь романтический флер с представлений о жизни за морем — например, когда отец разглагольствовал об удовольствии спать под открытым небом, под звёздами, раскинувшись с соплеменниками в луговых травах, Феанаро задумался и спросил: «Учитывая, как много детей родилось во время Похода, можно предположить, что прилюдное совокупление не было под запретом?» Отец тогда рассмеялся, чтобы скрыть удивление — он, скорее всего, не подозревал, что мы в таком юном возрасте уже знаем значение этого слова, однако наша расцветающая любовь подстёгивала и наше любопытство, и когда отец увидел, что в горящих огнём глазах Феанаро нет ни тени смущения, он, скрепя сердце, ответил на этот вопрос. Ведь он сам всегда говорил, что негоже ругать за любопытство, даже если из-за этого сгорит его кузница, или младшая дочь наслушается непотребностей. Рассказы о тех землях до сих пор волнуют Феанаро, он думает о том, что было бы, если б мы жили там, вдали от заботы Валар и закоснелых традиций и обрядов, которые отнимают у него так много времени. Я знаю, что он жаждет испытаний, горит желанием помериться силой с бушующим штормом или упрямой горой, каких в Амане не встретишь. Он искусен в обращении с мечом, но это именно искусство, без практического приложения, подобно танцу, который приятен телу, но других целей не преследует. Я ощущаю в нём желание закалить лезвие меча в чёрной крови врагов, и от этой мысли меня пробивает дрожь, как бывает, когда посреди теплого весеннего дня налетает порыв холодного ветра. Мы с Феанаро снимаем сапоги, и он ведёт меня вниз по руслу реки — здесь поток глубоко врезался в мягкую плоть земли, поэтому пологих берегов нет, только отвесные скалы по обе стороны. В темноте камень кажется серым, но, когда Феанаро поднимает лампу, в стенах тут и там блестят розовые кристаллы и жилы. Мы старательно изучаем каждый участок. Фенаро просто кладёт ладони сверху и сразу может оценить размер, глубину и чистоту камня, как можно оценить по одной осанке старого друга, в каком он настроении. Я не настолько благословенна, и то и дело, когда какой-то кристалл заставляет меня задохнуться от восхищения, Феанаро сообщает, что там, куда не достаёт мой взор, камень имеет изъян. Он останавливает свой выбор на совсем небольшом образце, но, прежде чем я успеваю возмутиться, Феанаро осторожно обстукивает киркой серую породу вокруг, и оказывается, что кристалл на самом деле куда больше и отлично подходит под мой замысел. Вот только я ни словом о нём не обмолвилась Феанаро до сих пор. *** Мы с Феанаро были ещё очень молоды и ходили в подмастерьях у Аулэ, когда однажды он ворвался в безмятежность моей мастерской, бесцеремонно схватил за руку и притащил в кузню, где вложил в мою ладонь маленький бледный каменный шарик, идеально круглый и немного тёплый. — Симпатичный, — сказала я в растерянности, потому что уже тогда Феанаро умел превращать дары земных недр в произведения мастерства, от которых захватывало дух, а теперь вдруг ждал восторгов при виде обточенного камня непонятного происхождения. Тогда он вывел меня на улицу, где уже стемнело и сквозь серебристую дымку Телпериона пробивались искры звёзд. Но я взглянула в лицо Феанаро — и застыла, зачарованная: оно сияло неистовой, пока еще скрытой радостью, красота его была в самом расцвете, а глаза горели серебряным пламенем. Тот странный камень я сжимала в кулаке, и Феанаро по одному отогнул мои пальцы, чтобы камень лежал на открытой ладони. Но я не могла отвести глаз от его лица, от огня в глазах, от тёмного ореола волос, слегка колышущихся под лёгким ветром — его лицо на их фоне было как небывалой красоты сияющий драгоценный камень на подставке из чёрного бархата. Оно приковывало взгляд, как маяк в ночи. А потом я поняла, что этот свет, немного голубоватый, идет откуда-то снизу, опустила глаза и увидела, что камень в руке словно раздулся. Не сразу я осознала, что сам камень не увеличился — он просто испускал свет, собирая сияние звёзд и отражая его стократно ярче, пока в руке у меня не остался лучистый шар. Я уже приготовилась увидеть, как он превращается в нестерпимый поток голубого огня, но ничего подобного — камень оставался прохладным, словно сделанным из воды. Куда горячее оказались губы Феанаро, внезапно накрывшие мои, и когда моя рука невольно снова сжалась на шарике, серебристо-голубые лучи, вырывающиеся у меня меж пальцев, заставляли подумать, что я держу там звезду. Той ночью мы долго целовались около кузницы Аулэ, пока я не поняла, что еще одно прикосновение Феанаро меня саму превратит в сверхновую звезду. Знай я тогда, насколько великие творения будут под силу моему мужу в будущем, я бы и не обратила внимания на этот голубоватый камешек, но подобно тому, как родители радуются первому слову ребенка, так и та маленькая безделица потрясла меня. Впоследствии этими камушками стали пользоваться повсеместно, в качестве источника света для ламп — собственно, и для той, что при нас сейчас, — поскольку Феанаро бескорыстно поделился секретом их изготовления. Даже я овладела этим искусством, хотя мои светильники далеко не такие яркие, как его, да и процесс их создания нельзя назвать приятным. На сорок пятой годовщине нашей свадьбы Феанаро надел мне на палец кольцо с бриллиантом, ярче которого я никогда не видела. Он собирал свет со всего главного зала в доме Финвэ и рассыпал обратно с такой силой, что даже на потолке дрожали огни. Праздник длился три дня, как и должно было быть, если бы мы обручились согласно обычаям нашего народа; мы стояли на помосте, украшенном цветами, и, когда мы поцеловались, звук аплодисментов был похож на шум водопада. Я ждала ребёнка, до рождения Карнистира оставалось несколько месяцев, и те дни были одними из самых счастливых в нашем браке; я родила троих прекрасных сыновей, причём настолько оправилась после появления третьего, что смогла снова зачать — всего-то десять лет понадобилось. Так что бриллиант на моей руке символизировал нерушимость и красоту нашей связи. И только после празднества, когда я лежала рядом с Феанаро, утомлённая и разнеженная, он признался, что это не алмаз, а камень, который он сам сотворил, и с которым камни земли не могли соревноваться ни в прочности, ни в игре света. Я вспомнила строки из детской книжки: Звёзды Варды манят взор, Аулэ камни — в сердце гор. И внезапно оказалось, что Феанаро сотворил нечто большее, и Валар вознесли ему хвалу, особенно Аулэ, который был просто вне себя от восхищения. Но его братья Ирмо и Намо хранили молчание и смотрели на моего мужа тяжёлым взором. С тех пор наш народ разделился: одни считают, что в своей работе нужно использовать творения Аулэ, выходящие из земли, другие — творения собственного ума и рук. В присутствии других мы с Феанаро занимаем противоположные точки зрения и спорим увлечённо, доходя до сарказма и шпилек — лишь бы окружающие не поняли, в чём истинная суть нашего спора. Я ношу камни, которые создаёт мой муж, но сама не делаю их и не использую в работе. А Феанаро использует камни Аулэ только в тех вещах, которые делает на заказ; для исполнения своих несравненных замыслов, чья цель — радость самого творения, он берёт только яркие, фальшивые камни, которые рождаются в его кузнице. *** И вот Феанаро держит его в руках — камень, сотворённый Аулэ, и стирает с него пыль так же бережно, как некогда касался наших только рожденных сыновей, а потом заворачивает в кусок шёлка (я и не знала, что он захватил его с собой) и передает мне. — Этот годится? — спрашивает Феанаро, и я киваю. Он откалывает ещё много кусков кварца, сколько сможет унести, и каждый заворачивает в отрез шёлка, в который не стыдно было бы одеть и короля. Складывает на сгибе локтя, тоже словно младенца, и несёт в Чертоги Оромэ. Правой рукой он крепко держит мою. *** Мы выныриваем из глубин леса в час расцвета Телпериона, и я мгновенно теряюсь — мир был залит золотым сиянием, когда мы входили в чащу, и под пологом листьев, куда не проникал свет, время, казалось, остановилось. Но нет, часы бежали своим чередом, и серебряный свет словно открывает некий шлюз, и меня затапливает чувство голода и усталости. По возвращении в Чертоги Оромэ Феанаро ведёт меня до спальни, я скидываю одежду и иду в ванную, а когда выхожу, то обнаруживаю, что Феанаро успел накрыть стол с холодными закусками и даже раздобыл графин сладкого земляничного вина. Я слишком измотана, чтобы подбирать слова благодарности, поэтому просто целую его в губы и обнимаю так крепко, как позволяют мои ослабевшие руки. Феанаро рассуждает о том о сём, пока мы ужинаем, избавляя нас обоих от неловкого молчания, а меня — от натужных попыток поддерживать беседу. Он рассказывает то, что знает о кварце, его разновидностях и особенностях, и о том, какие творческие мысли можно воплотить с его помощью. Я позволяю словам омывать меня, подобно журчащей воде, которая успокаивает душу и не даёт разуму сосредоточиться на тревогах. Но то и дело какое-то слово или фраза падают в эту реку, как камушек, чтобы позже я могла извлечь их на поверхность и изучить как следует. Закончив с едой, я встаю и начинаю неловко собирать тарелки, чтобы помочь Феанаро с уборкой, но он отводит мои руки и ведет к постели, распускает шнуровку моего платья и снимает так ласково, словно я маленький ребёнок. Потом подхватывает на руки, чтобы уложить в кровать, и на мгновение мне кажется, что он тоже разденется, и мы займёмся любовью, но он опускает меня на постель, сам опускается на колени и устраивает мои руки и расправляет волосы так, словно собирается рисовать меня. — Моя прекрасная жена, — шепчет он, целует мою ладонь и прижимает к своей груди, там, где под тонкой тканью туники бьётся его сердце. — Я считала, что ты лучше разбираешься в прекрасном, — поддразниваю я в ответ. Пальцы Феанаро ложатся мне на губы, заглушая слова. — Как раз Я разбираюсь в прекрасном, и куда лучше тех, кто заявляет, что ты меня недостойна. — Его губы занимают место пальцев, и я чувствую, как учащается стук его сердца. Я молчу, но он знает, о чём я думаю: достаточно одного взгляда в зеркало, чтобы я усомнилась в его словах. — В юности я думал, что никогда не женюсь, — немного отстранившись, признается Феанаро. — Я не верил, что кто-то, кроме отца, будет любить меня до конца Арды. В истории нашего народа написаны лишь первые страницы, и до конца света лежат долгие века. Долгие века, которые можно провести вместе. И века мучений, если выбор окажется неверным. Но твои глаза, Нерданэль, полны искренней любви, и это самое прекрасное, что я видел в жизни. И, единственный среди эльдар, я никогда не сомневался, что именно мы можем провести в любви и браке целую вечность. Он обнимает меня, стоя на коленях, и я засыпаю, прижав ладонь к его сердцу. *** Вздрогнув, я просыпаюсь от кошмара, который не могу вспомнить, но сердце заходится от тревоги за сыновей. Всех сыновей. Всех семерых четверых, хотя я не могу понять, отчего. Я помню только, как они были прекрасны, окутанные безупречно белым сиянием. Я отбрасываю ногами одеяло и встаю с кровати. Я одна, но чувствую, что Феанаро где-то рядом. Он положил образцы кварца на туалетный столик, но одного не хватает, а отрез шёлка, в который он был завёрнут, лежит на полу. Я поднимаю его и подношу к лицу, словно так смогу проникнуть в намерения Феанаро. Но его мыслей я не вижу, а вижу только себя его глазами, такой, как лежала вчера, с веером медно-каштановых волос и бессильно раскинутыми руками. Моё платье так и лежит у кровати, где его уронил Феанаро, и, хотя очень трудно устоять перед искушением ощутить тёплый валинорский ветерок на обнажённой коже, я напоминаю себе, что нахожусь не у себя дома, натягиваю платье и выхожу на балкон. Ночь пронизана серебристым мерцанием. Я отвожу в сторону листья цвета платины и перегибаюсь через перила насколько возможно далеко, опасно балансируя на носках. Земли не видно, только бесконечное переплетение серебряных и золотых ветвей и листьев, блестящих, словно зеркала. Кажется, что если я вдруг упаду, то окажусь в их объятиях, словно в колыбели, целая и невредимая, и когда Феанаро вернётся, то найдёт свою беспечную Нерданэль запутавшуюся среди листьев. Выпрямившись, я снова твердо встаю ногами на пол. Его доски словно только что вытесаны, но я ни разу не напоролась на отщеп и не посадила занозу, словно хожу не по дереву, а по шёлковому ковру. Такова магия Валинора. Я иду, и балкон изгибается, следуя повороту стены: строение здешних чертогов прихотливо и не всегда на первый взгляд осмысленно, но идущий обязательно придёт туда, куда зовёт его сердце. Местами завеса листьев расступается достаточно широко, чтобы можно было увидеть захватывающую картину лесного полога. Нежное чириканье первых птиц щекочет мой слух, и немного погодя я понимаю, что иду на звук мягкого пения, к которому птицы присоединяют свои трели. Голос взлетает и играет в воздухе. Лёгкий, как прядь волос, которую шаловливый ветерок выхватил из пальцев, этот голос вьётся в серебряном сумраке утра, и даже деревья словно танцуют в его ритме. Я поднимаюсь по винтовой лестнице, которая превращается в башенку так высоко над верхушками деревьев, что её окутывает туман, а мир внизу размыт, как далёкое воспоминание. В башенке стоит Вана, чьи многоцветные одеяния трепещут на ветру, а на руках она держит моего младшего сына, моего маленького Карнистира, чей сон омрачён кошмарами, причину которых я не в силах понять. Вана поворачивается, не прекращая петь, и я попадаю под власть этого голоса ровно так же, как и мой сын, который благоговейно смотрит на неё снизу вверх своими тёмными глазами. Наконец, песня рассыпается на ветру, как клочок тончайшей ткани, и веки Карнистира закрываются. Я открываю рот, чтобы извиниться за вторжение, да ещё в столь неподобающем виде, но Вана качает головой, приглашая встать рядом, и вслух тоже произносит: — Прошу, останься со мной, Нерданэль, если тебе этого хочется. Карнистир что-то бормочет во сне, и Вана мягко целует его в лоб. — Я не хотела взваливать на тебя свои тяготы, моя госпожа, — тихо говорю я, — но вернулась совершенно измученной и погрузилась в сон прежде, чем собралась пойти за сыном. Она улыбается. — Не нужно извинений, Нерданэль, ибо это дитя доставляет мне только радость. Как жаль, что у нас с Оромэ не может быть своих детей, — в голосе Ваны сквозят грусть и горечь, — но таков порядок вещей. Эру не даровал Айнур такой возможности, поэтому моя связь с мужем останется только между нашими душами, и нам не суждено сотворить дитя, которое является вершиной союза в браке. — Она смотрит в лицо Карнистира, оглаживая пальцем округлость щеки. Его личико безмятежно гладкое, словно он погрузился в сон, но без сновидений. — Вот видишь, эльдар постоянно упоминают наше превосходство, но кое в чём даже Валар завидуют эльфам. Я опускаю глаза. Если бы Феанаро мог нас слышать. Нежная рука приподнимает моё лицо за подбородок, и я встречаюсь взглядом с глубокими голубыми глазами Ваны. — Не тревожься, моя дорогая, — мягко советует она. — И не кори мужа за его стремление к свободе. — Но это святотатство, — шепчу я, впервые произнося это слово вслух и не перед кем-то, а перед одним из Валар. Святотатство. Это слово повисает в воздухе, как вонь от гниющего болота, оседает желчью на языке. Но рука Ваны остаётся по-прежнему ласковой, и она осторожно заправляет мне за ухо выбившуюся прядь волос. — В поступках Феанаро нет святотатства, — уверяет она. — Он величайший из эльфов среди тех, кто уже рождён и будет рождён в грядущем. Его душа неистова, но его желание жить свободно едино для всех существ на свете. — Но мы свободны, — возражаю я. — Валар нас ни к чему не принуждают. — Свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого, — размышляет вслух Вана. — Отец Феанаро — да и твой собственный дед — решили пойти за моим мужем, потому что для них свобода заключалась в том, чтобы освободиться от власти ужаса и опасностей. Дух твоего супруга силён, его подобные вещи не пугают. Для него свобода заключается в том, чтобы идти, куда он пожелает и когда пожелает, раскрыть все возможности своего разума и таланта, преобразовывать мир вокруг, и с помощью своих дарований делать жизнь лучше, а не тешить чужое тщеславие. — Мне за него страшно, — шёпотом делаю я еще одно признание, которое стоило бы держать при себе, но Вана не выказывает осуждения. Наоборот, её сочувствие и понимание окутывает меня подобно тёплому одеялу; мой сын в её руках беспокойно шевелится, словно мои страхи передались и ему. — Ничего удивительного. Он бросает вызов всему, что тебе привычно, а неизвестность страшит. Феанаро так страстно желает уйти из-под нашей власти, но не понимает, — Вана издает смешок, — что куда больше похож на Валар, чем любой эльф, рождённый в Валиноре. Бессмертные Айнур были ещё до сотворения Арды, но в неё спустились только четырнадцать. Почему, как ты думаешь? Потому что мы тоже хотели свободы, хотели жить в мире, который изберём сами, и пусть мы любим отца и черпаем радость в его заботе и советах, нам отрадно видеть, как наши дарования делают чью-то жизнь лучше. Вашу жизнь, жизнь квенди. Но Намо предсказал, что далеко не все квенди будут к нам тянуться, поэтому устремления Феанаро нас не удивляют и не огорчают. И красота, которую он приносит в мир — источник нашего огромного наслаждения. Мы не ждём подчинения и поклонения, Нерданэль. Нам не нужны сложные обряды в нашу честь и падание ниц. Мы ищем вашей дружбы, и только поэтому привели вас сюда. Твой муж никому не слуга, но друг для многих. Сам Аулэ любит его почти как собственного сына. Она улыбается и прижимает Карнистира чуть ближе. — Не печалься, моя дорогая. Если бы мы возмутились поведением Феанаро, то оправдали бы его страхи. Но однажды он всё-таки найдет счастье на этой земле. *** Наступает час Смешения Древ, и Вана поёт благодарственный гимн этому чуду, а когда Лаурелин начинает разгораться, я беру Карнистира и ухожу обратно в свои покои. Как я туда дошла — сама не знаю, ноги сами провели меня по лабиринту балконов, словно то был мой родной дом. Края листьев окрашиваются золотом, а небо становится бледного цвета лепестков льна. Карнистир просыпается, но, против своего обыкновения, не болтает и не извивается, пытаясь вырваться, а сидит у меня на руках совершенно спокойно, жуя прядь моих волос. И когда я узнаю знакомые очертания нашего балкона, глаза у сына уже снова сонно закрываются, поэтому я уношу его в спальню, которая предназначалась для Нельо и Макалаурэ, укутываю в одеяло и иду в собственные покои. В дверях спальни я замираю: на кровати, полностью одетый, даже не снявший сапоги, свернулся крепко спящий Феанаро. Он что-то держит в руках, словно защищая собственным телом. Я осторожно приподнимаю его руку и вынимаю этот предмет: окутывавший его шёлк стекает на пол, и я встречаюсь взглядом сама с собой. Словно уменьшившись в несколько раз и обратившись в розовый лёд, вырезанная из куска розового кварца, я лежу на прозрачном ложе, с волосами, рассыпавшимися веером, и бессильно раскинутыми руками.