Под гнетом беззаботных дней

В отличие от моих братьев, я не люблю рано вставать по утрам. Нельо просыпается в час Смешения Света и отправляется на охоту или затворяется в библиотеке — смотря какое настроение будет. Тьелкормо же вскакивает с первыми птичьими трелями и играет в одиночестве, пока его возня не перебудит остальную семью. Маленький Карнистир принимается оглашать дом своими воплями ещё до завтрака, а потом занимает своё место за столом и воротит нос от еды. У меня же есть неудобная особенность: песни обычно обрушиваются на меня среди ночи. «Обрушиваются», на мой взгляд, — самое подходящее слово; это другие считают, что песни — сочиняются. На самом же деле музыка, словно капля яда, вливается в мои жилы, втекает в мозг, и я делаюсь неспособен ни на что, кроме одного — перебирать струны снова и снова, пытаясь вслепую нащупать нужные звуки и сплести их в нужном порядке — и наконец выдохнуть, выпустить их из себя. Увы, это дело не одного часа, и когда мои братья уже просыпаются в смешении золотых и серебряных лучей, я клюю носом над своими записями, слишком измотанный, чтоб вырваться из объятий сна в ближайшие несколько часов. Потом я несколько ночей подряд, засыпая, погружаюсь в музыку, звучащую в моей голове, — до тех пор, пока какой-нибудь звук не прозвенит внутри меня ударом гонга и не заставит подскочить с кровати и броситься к арфе, не успев даже продрать глаза. Сегодня именно так и вышло: я вскакиваю, словно подброшенный, путаясь в простынях, скатываюсь на пол (хорошо хоть приземлился на здоровую руку: та, которую я вывихнул, ловя лошадь Тьелкормо, почти прошла, но всё ещё начинает болеть, если её перенапрячь), хватаю лежащую в углу арфу и принимаюсь наигрывать мелодию, сидя на холодном каменном полу, залитом серебристым светом: до часа Смешения Света ещё далеко. — Макалаурэ! Голос брата вторгается в музыку, которая уже словно бы трепещет передо мной в воздухе, и заставляет очнуться. Только теперь я замечаю, что арфа в моей руке покрыта пылью и напрочь расстроена, а кровать, о которую я споткнулся, слишком велика, чтобы быть моей. Вдобавок у меня никогда не было красных простыней. Да, конечно, у нас у всех есть красные простыни, ведь это любимый цвет Атара, — но мне куда лучше спится на синих или кремовых. Теперь я вспомнил, что было накануне: мы поднялись в комнату Нельо, пили белое вино и говорили о девах, потом забрались в постель, потому что ночью воздух в Форменосе становится холодным, а пол в коридоре между нашими спальнями — прямо-таки ледяным… А потом не было ничего: лишь темнота, сны и музыка. — Во имя Мандоса, ты что творишь? Голос у Нельо слишком сонный, чтобы его можно было назвать сердитым. Я отдёргиваю руки от струн и разгоняю марево повисшей перед моими глазами мелодии, чтобы взглянуть на брата. Он сидит на кровати, которую я, пока не очнулся, считал своей, и гневное пламя в его глазах забавно контрастирует с торчащими во все стороны рыжими прядями. — Я… э… не знаю, — а что я ещё могу ответить? Песня клубком свернулась в моей голове: как дерево, скрытое в семечке, как зверь, готовый к прыжку в любой момент. — Ко мне пришла песня… Нельо вздыхает, падает обратно на кровать и переворачивается на живот, утыкаясь лицом в подушку. — И что, никак нельзя было тише петь? Петь? Я даже не осознавал, что пою. — А я что, пел? Брат издаёт стон: — Макалаурэ… — Ох. Нельо, прости. Ты же знаешь, как эти песни приходят ко мне. Я даже не понял, что пою. Я ставлю заброшенную арфу в тот самый угол, где нашёл её. Каменный пол леденит босые ноги, хотя только что, минуту назад, я этого холода не ощущал. Я мельком думаю, не вернуться ли в свою комнату — но одна мысль о том, чтобы лечь в холодную, не разобранную с прошлого утра кровать, оказывается настолько невыносимой, что я спешу снова забраться под красные простыни Нельо. Там, где я лежал, постель ещё хранит тепло моего тела — значит, я играл совсем недолго. Однако меня колотит дрожь, и я поспешно прижимаюсь к Нельо: он, как и Атар, кажется, никогда не мёрзнет. — Макалаурэ! — охает он, и я лишь тогда обнаруживаю, что ткнулся ледяными пятками ему в голые лодыжки. Мы одновременно отдёргиваем ноги друг от друга, брат сердито косится на меня, и я покаянно бормочу: — Извини. Что случилось с твоим камином? — Меня трясёт так сильно, что голос подрагивает. — Погас, — отвечает Нельо, и мы оба смеёмся над очевидностью этого ответа. Потом он переворачивается на бок, лицом ко мне, и обнимает меня. Так мы лежим около минуты, пока я не перестаю дрожать; затем Нельо убирает руки: — Хватит пока. Отползай на свою сторону кровати. Когда-нибудь я проснусь с кем-нибудь в объятьях — но пусть первый раз это произойдёт не с тобой. Я возвращаюсь на свою подушку. Когда-то у нас с Нельо была одна спальня на двоих — в те странные времена, когда Тьелкормо ещё не родился, а Атар зачастую спал в своей мастерской, — но когда Нельо отметил свой двадцать пятый день зачатия, Атар и Амил сказали ему, что если он хочет — у него будет своя комната. Я ждал, что он откажется и попросит вместо этого нового пони или новый лук; но он не отказался, и в ту ночь мы впервые за всё время пребывания в Форменосе спали в разных кроватях, и я плакал, пока мне не показалось, что слёзы замерзают у меня на щеках. — А что с твоей песней? — спрашивает Нельо; его снова клонит в сон, и голос звучит невнятно. — Спряталась у меня в голове. — Это что же, мне быть готовым к тому, что ты снова выскочишь из постели и завоешь, словно ветер в трубе? — Не бойся, она там и останется, пока я не решу её выпустить. Спи давай, — я наклоняюсь и целую его в щёку. — Фуу… — Нельо трётся щекой о подушку, но я вижу, что он улыбается. Потом он снова падает ничком, и вскоре до меня доносится тихое похрапывание. *** Сегодня третий день недели — день, который я терпеть не могу. Этот день — от самого подъёма и до отбоя — состоит сплошь из физических упражнений: фехтование, стрельба из лука, верховая езда… нет, мне нравится заниматься всем этим, и даже по несколько часов, но когда эти занятия следуют одно за другим, как бусины в тяжёлом ожерелье, я вскоре устаю и начинаю мечтать о прохладной тишине своей комнаты. Вдобавок утренняя песня до сих пор сидит у меня в голове, словно заноза, которой цепляешься при каждом движении, что не добавляет радости. Атар перед тренировками готовит нам роскошный завтрак — яйца, горячий хлеб, фруктовый салат и бекон — и это единственное хорошее, что можно найти в третьем дне недели. Ночью я спал кое-как и не выспался, зато проголодался настолько, что даже когда Нельо и Атар встали из-за стола, я продолжаю есть, пока миски на столе не пустеют окончательно, и едва не угрызаю кусок хлеба, который Карнистир бросил, окунув в апельсиновый сок. Я открываю было рот, чтобы сказать Атару, что всё было очень вкусно, но он лишь поднимает руку, уже затянутую в кожаный наруч: — Макалаурэ, по твоему аппетиту и так всё понятно! Сегодня тренировки начинаются с верховой езды. Атар наставляет малышей, впервые севших на коня, в манеже позади конюшни, а мы с Нельо пока сидим на пригорке возле манежа и смотрим. Тьелкормо — он считает себя непревзойдённым наездником, что, конечно не соответствует истине, однако для своих четырнадцати лет он действительно демонстрирует неплохие успехи — проходит недлинную полосу препятствий из невысоких заборчиков, вязанок хвороста и брёвен, которые Атар и Нельо притащили в манеж на прошлой неделе. Финдекано и Карнистир тренируются с краю манежа: Финдекано отрабатывает низкие прыжки, а Карнистир учится облегчённой рыси, хотя пока он предпочитает бессистемно подпрыгивать, что и делает, когда Атар на него не смотрит. Атар ходит туда-сюда по верхнему краю забора, словно канатоходец, и командует тренировкой: — Финдекано, опусти пятки вниз! Карнистир, на рыси в седле держатся прямо! Тьелкормо, работай коленями! Коленями! Финдекано, а ну пятки вниз! Мы с Нельо лишь тихо посмеиваемся: они ещё слишком малы и неловки; несколько лет назад мы и сами были такими, когда только начали учиться верховой езде под руководством Атара. — Не могу сказать, что скучаю по тем временам, — говорит Нельо. — Как ты думаешь, Атар понимает, каким тоном он всё это выдаёт? — Думаю, понимает. Иначе мы с тобой так и не научились бы ездить верхом. Нельо смеётся; невозможно понять, согласен он со мной или нет. Конечно, он-то научился бы ездить верхом даже в том случае, если бы Атар был с нами мягок и осторожен. А вот я бы наверняка пропускал тренировки, чтобы провести это время у себя в музыкальной комнате. За час каждый из младших успел почти что разрыдаться; наконец Атар выпускает их из манежа, чтоб они могли дать лошадям остыть и расседлать их. Нельо поднимается сам и поднимает за здоровую руку меня, и под руководством Атара мы приступаем к той же полосе препятствий по краю манежа. Прошлым летом Атар решил, что мы с Нельо должны научиться выездке. Прежде он считал её напыщенной выдумкой, пришедшей от Валар, однако потом он заметил, как расхлябанно мы держались в седле, преследуя зверя на охоте, и изменил своё мнение. Я сидел в седле кое-как и то и дело мазал на охоте, а Нельо перескочил корягу не поглядев, столкнулся с лошадью отца, и они оба полетели в грязь. С тех пор Нельо и я посвящали час выездке в манеже, а следующий час — жёсткой езде в поле, выплёскивая удаль и борясь с искушением поддаться прежним дурным привычкам. Младшие сидят на заборе и пристально наблюдают за нами; когда наша тренировка закончится, Атар расспросит их, что мы делали хорошо, а что — неправильно. После стольких лет, проведённых в кузнице с отцом, я не мог себе представить момента унизительнее, чем тот, когда мой четырёхлетний брат сообщил, что я растопыриваю локти в галопе. Я терпеть не могу выездку — и не только за то, что подвергаюсь унижению на глазах у младших братьев и кузенов, но и потому, что она выглядит такой обманчиво простой, а на самом деле оказывается отвратительно сложной. Атар командует, чтобы мы сперва разогрелись, проделав восьмёрки и петли разными аллюрами и шагами, меняя ведущего и подавая сигналы своим лошадям незаметно для острого отцовского взора; затем он встаёт в центре, а мы объезжаем его по большому кругу: встречно друг другу, в ногу друг с другом, глядя строго между лошадиными ушами — единственное направление, куда нам разрешено смотреть. — Учебная рысь, — командует Атар и тут же добавляет: — Макалаурэ, ты сутулишься. Я стискиваю зубы и изо всех сил выпрямляю спину, пока у меня не появляется ощущение, что толчки от шагов моей лошади отдаются через позвоночник прямо в череп. Я украдкой бросаю взгляд на Нельо: он сидит в седле прямо и выглядит даже слегка скучающим, — но тут меня настигает окрик отца: — Макалаурэ, хватит глазеть на брата! И прекрати подпрыгивать! Я не понимаю, как можно не подпрыгивать даже слегка в учебной рыси — но, наверное, как-то можно, раз Нельо выглядит так, будто на следующем круге так верхом и заснёт. Он не подпрыгивает: он держится в седле так, словно это и не седло вовсе, а старые качели, что висят в лесу позади нашего дома. — Макалаурэ! Перестань таращиться на брата! Я снова устремляю взгляд межу ушами лошади и упорно смотрю туда до тех пор, пока Атар не произносит: — Достаточно. Заводите их сюда. Я с облегчением снова ссутуливаюсь и перевожу лошадь на медленный шаг, давая своей несчастной спине заслуженную передышку. Помимо всего прочего, Атар уверен, что мы с Нельо непременно должны научиться синхронной езде. Легко ему говорить! Конечно, Нельо — мой самый близкий брат и друг, но мы с ним очень разные. Я дорос ему до плеча только прошлым летом, когда мой рост ускорился, а его — замедлился; его жеребец почти на четыре ладони выше моей кобылы и куда энергичнее. А ещё Нельо унаследовал атлетическую грацию отца, тогда как я неуклюжестью пошёл скорее в маму. Брату нравится строгость и дисциплина наших еженедельных уроков верховой езды; я же смотрю на песочные часы, которые Атар поставил на одном из столбов ограды, и совсем падаю духом: прошло меньше получаса, и оставшийся песок струится вниз так медленно, словно задался целью меня взбесить. Кобыла подо мной чувствует моё настроение, и её движения становятся более норовистыми; я крепче стискиваю поводья, осаживая её, и получаю неодобрительный взгляд от Атара. Атар командует нам переходить на езду по кругу; мне, так уж и быть, разрешено держаться с внутренней стороны, где легче идти в ногу с лошадью Нельо, которая куда крупнее моей. Сначала мы двигаемся шагом, потом переходим на рысь. Как-то раз мы с Нельо развлекались, доводя до абсурда дурацкие песенки, к которым я на ходу подбирал мелодию на арфе; и теперь каждый раз, когда я еду рысью, эти песенки всплывают в моей голове: очень уж похож ритм. Нельо неодобрительно косится на меня и натягивает поводья, придерживая свою лошадь, я же кусаю губу, чтобы удержаться от смеха, и пытаюсь пустить свою кобылу скорее, но безуспешно. — Шире шаг, Макалаурэ! — рявкает на меня Атар. — Шире шаг! С тем же успехом он мог бы приказать мне налить каждому по чашке звёздного света. Нельо натягивает поводья своего жеребца так сильно, что заставляет лошадь гарцевать на месте, и из-за этого даже его уверенная посадка становится напряжённой. Я же с радостью променял бы синхронную езду на учебную рысь. Атар требует, чтобы я прибавил ходу, но моя кобыла совершенно не желает двигаться быстрее — что ей указания какого-то подростка, ведь я во много раз ее легче и ничего не могу с этим поделать. — Дай ей шенкеля! — потеряв терпение, снова рявкает Атар. — Что с тобой, Макалаурэ? — уже гораздо тише спрашивает он, когда я равняюсь с ним. — Прибавь ход, тогда будешь поспевать за братом. — Я пытался, — неубедительно оправдываюсь я. — Она не хочет. — Ты должен показать ей, кто здесь главный. Атар часто мне это повторяет. И Нельо тоже, хотя и куда реже. Даже дед Финвэ однажды обронил эту фразу, когда я только осваивал галоп, а мой пони отказывался переходить на иной способ передвижения, кроме шага. «Покажи ему, кто здесь главный». И хоть бы кто-то объяснил мне, как это сделать. Потому что, когда я представляю молотящие в воздухе копыта лошади, вставшей на дыбы, это никак не добавляет мне уверенности. Атар, наверно, все понимает по выражению моего лица, потому что со вздохом велит мне спешиться и сам вскакивает в седло. В тот же миг моя кобыла перестает волочить копыта и идти зигзагом, и когда Атар присоединяется к Нельо, она идет в темпе с размашистым ходом его скакуна так исправно, словно слушает прямые мысленные указания Атара, а не подчиняется незаметным движениям поводьев и колен. Нельо и Атар едут стремя в стремя, обмениваясь довольными улыбками, и мне становится жаль брата, который все время вынужден подстраиваться под меня. Они объезжают круг трижды — хотя для того, чтобы показать, что имел в виду Атар, хватило бы и меньше, — словно в зеркале отражая друг друга. Давно известно, что Нельо пошел больше в отца, а я — в маму, хотя по цвету волос и кажется, что все наоборот: природная грация, быстрые улыбки и яркие глаза сразу выдают в Нельо и Атаре родственников, и хотя они одеты в обычную одежду и запыленные сапоги, любой сразу признает в них наследников Финвэ. Атар натягивает поводья и спрыгивает на землю с легкостью летнего ветерка, а потом помогает мне забраться в седло. По сравнению с ним я неуклюж донельзя, и кобыла ударяет копытом, беспокойно ходит подо мной, словно ей на спину взгромоздили невесть какой груз. Три круга по манежу, однако, улучшили настроение Атара, и поэтому он велит нам проехаться кругом еще несколько раз — что мне удается успешнее, чем поначалу — и переходить к спиралям и змейкам, которые завершают урок. А потом снова наступает очередь учебной рыси. Я, наверное, рехнулся, когда решил, что синхронная езда труднее учебной рыси. По крайней мере, при обычной рыси у меня нет ощущения, что позвоночник вколачивается прямо в мозг. Когда в часах наконец падает последняя песчинка, я с облегчением сползаю с седла и иду — пешим — на холм и дальше, в поле — там мы будем практиковаться в охотничьей рыси, когда не надо подпрыгивать в седле, отбивая зад, а можно привстать на стременах и не следить за тем, чтобы идти стремя в стремя. Атар пришел в такое хорошее расположение духа, что даже не спросил у младших, что мы делали не так — чему я несказанно рад. Подбегает Тьелко и обхватывает меня за ногу — с тех пор, как приехал Финдекано, он стал куда чаще ластиться ко мне, словно хочет утвердить свое право на мое внимание: — Можно я прокачусь до поля на твоей лошади? Ну пожалуйста, — выпрашивает он. Когда я был как Тьелко, Нельо казался мне очень взрослым; я думал, что никогда не стану таким большим, умелым и опытным, как он (в итоге стал, конечно, хотя и не скоро), а уж оказаться однажды мужем и отцом, как Атар, и вовсе казалось недостижимым (хотя нынче, в мечтах, которыми я не делюсь даже с Нельо, я стал задумываться об этом). Я помню, как в двадцать пять лет Нельо получил свою первую лошадь, вскочил в седло и сделал круг в манеже. Я тогда спросил Атара, можно ли и мне прокатиться, и он поднял меня и посадил позади Нельо. Я обхватил брата за пояс и прятал лицо всякий раз, когда мы начинали идти быстрее, чем шагом. Тьелкормо не таков — он хочет ехать один, гордо выпрямившись и ни на кого не глядя; он бы и поводья взял, если бы я разрешил, хотя даже не дотягивается до стремян. — Мне не жалко, — отвечаю я. — Все равно я от этой строевой рыси все себе отбил. Я поднимаю Тьелко в седло, и он смеется, а следом начинает хихикать малыш Карнистир. Тут появляется отец, ловит Карнистира и подбрасывает в воздух — тот только знай себе визжит от восторга. — Кто тебя насмешил, малыш? — спрашивает Атар. Карнистир прячет лицо и отзывается: — Макалаурэ. Я гадаю, рассердится отец или рассмеется, — и он бросает на меня укоризненный взгляд, но глаза его весело поблескивают. И все же я понимаю, что эта весёлость — заслуга не моя, а младшего брата. *** Тренировка по лучной стрельбе приходится на самую жаркую часть дня. Из того, чем мы занимаемся в третий день недели, стрельба из лука даётся мне легче всего. У меня неплохо получается стрелять, и пока я целюсь, мои мысли могут бродить, где им пожелается. Кроме того, большую часть времени нам не приходится носиться туда-сюда: мы стоим на одном месте — в поле или в лесу — и стреляем по мишеням, стараясь поразить красные пятна и выбить как можно больше очков. Однажды я отправился с Атаром в Тирион и увидел, как тренируются лучники деда: их мишени были круглые, расчерченные концентрическими кругами, чем ближе к центру — тем больше очков получал лучник. Атар обсмеял эти мишени: мол, они совершенно не соответствуют реальности. Прежде, чем я успел удивиться его презрению, он спросил меня: — Макалаурэ, для чего нужна лучная стрельба? — Э… — я запнулся, пытаясь найти подвох в вопросе. — Для охоты? — Верно. А теперь вспомни историю нашего народа. Для чего ещё нужна стрельба? Конечно же, отец каждую неделю давал нам — Нельо и мне — уроки истории. Нельо они очень нравились, он вместе с Атаром писал прекрасные работы о том, какие препятствия вставали на пути у нашего народа, пока он добирался до Амана. Я же куда чаще отвлекался на пляску пылинок в луче света, падающего из окна; их кружение очень быстро становилось ритмом, который затем преобразовывался в музыку — и музыка уносила меня прочь от уроков истории. Поэтому я ответил несколько неуверенно: — Э… для войны? Ответ был довольно расплывчатым, но Атара он удовлетворил. — Не обманывайся, Макалаурэ: лук придуман только для того, чтобы нести другому смерть, не вступая в ближний бой. Но я не знаю ни одной жертвы — или же врага, — которая бы напоминала ровный круг с головой и сердцем посредине. Так появились наши мишени: бесформенные пузыри, на которых красными пятнами были обозначены жизненно важные точки, а синими — те места, где под шкурой у животного находятся органы. Расположение пятен менялось совершенно непредсказуемо: ведь в лесу зверь не станет поворачиваться к охотнику левым боком, поднимать переднюю ногу и терпеливо ждать, пока стрела вонзится ему в сердце. Атар придумал и другие способы, чтобы мы могли отточить своё мастерство лучников. Мы стреляли с земли и с ветвей деревьев, стреляли по отчётливо видимым и полускрытым мишеням; иногда Атар подбрасывал мяч, мы дружно стреляли в него, и победителем считался тот, чья стрела оставалась в мяче, когда он падал на землю. Однако мне больше всего нравилось, когда он надевал лёгкую броню и бегал между деревьями, а мы старались попасть в него стрелами, наконечники которых были обёрнуты пропитанными краской лоскутами. Побеждал тот, чьи стрелы оставляли больше всего следов на броне Атара. Этим победителем всегда был Нельо, хотя прошлым летом Тьелкормо настрелял настолько близко к моему результату, что я устыдился и немного занервничал. Однако теперь мы начинаем с самого простого — ведь Финдекано, пока не приехал к нам, ни разу не держал в руках лук. Мой отец не отличается терпением, поэтому основы стрельбы Финдекано постигает под руководством Нельо, тогда как Атар занимается со мной, Тьелкормо и Карнистиром. Атар намекнул мне, что я мог бы работать и самостоятельно, пока он тренирует младших — однако я пока не смог показать ему результат, которого оказалось бы достаточно, чтоб заслужить такую роскошь. Даже у малыша Карнистира есть лук, который Атар сделал под его рост, и он посылает белопёрые стрелы в мишень, отстоящую на четыре шага, вопя от восторга, когда стрела почти попадает в цветное пятно. Тьелкормо — очень увлечённый лучник. Обычно он и минуты не способен усидеть на месте, но стоит ему взять в руки лук — и он сразу становится невероятно сосредоточенным. Ко дню зачатия Тьелкормо прошлым летом Атар уговорил одного из учеников Оромэ сделать великолепный ростовой лук из белого ясеня, и ему было неважно, что такое необычное оружие больше подобает взрослому умелому охотнику. И теперь Тьелкормо носится с ним каждый день: то стреляет по мишеням, то притворяется, будто выслеживает огромных зверей во дворах и садах, которые его воображение превращает в пустыни и джунгли. Мой лук раньше принадлежал Нельо, а до того — Амил, когда она была юной. Но это не женский лук: Атар сделал его для неё по образцу своего собственного, и это был один из первых его подарков ей — в те времена, когда они путешествовали вместе, пока их дружба не стала всепоглощающей любовью, пока они не сыграли свадьбу в том самом лесу, где они так часто бродили и охотились детьми. Атар вкладывает в колчан Тьелкормо три стрелы с зелёным оперением и командует: — А теперь быстро, одну за другой отправь их в три красных пятна на мишени. Тьелкормо сосредоточенно хмурит брови, закидывает руку за спину, нащупывая первую стрелу; я не успеваю даже заметить, как он спускает тетиву, и первая стрела вонзается в красное пятно, а на освобождённую тетиву ложится вторая, потом третья — и Тьелкормо облегчённо выдыхает: задача выполнена. Даже Нельо, стоящий на коленях возле Финдекано, умолкает на полуслове и оборачивается на нашего младшего брата. — Прекрасно, Тьелкормо, — произносит Атар тем слегка недоверчивым голосом, который всегда становится самой высшей похвалой в Арде: ведь это Атар, который всегда считает, что полное совершенство недостижимо. — Макалаурэ? — окликает он меня, и я слышу, как три стрелы звякают, опускаясь в мой колчан. Я стараюсь сосредоточиться на цели так же, как мой младший брат, представляя, как мои три стрелы, оперённые синим, вонзаются в три красных пятна на мишени. Но в этот миг песня, что обрушилась на меня утром, вырывается из глубин сознания и окружает меня, требуя, чтобы я дал ей звучание. Сглотнув, я протягиваю руку назад, беру первую стрелу и прицеливаюсь, глядя вдоль древка, как Атар научил меня много лет назад. Стрела застывает в центре первого пятна. Когда шум ветра в ветвях деревьев складывается в мелодию арфы, вторая слетает следом; она тоже попадает в мишень. Я беру третью, и стук сердца грохотом отдаётся у меня в ушах — или это грохот барабанов? Я оттягиваю тетиву, прицеливаюсь с небрежной уверенностью — и вижу, как она скользит по воздуху к третьему красному пятну и втыкается на границе красного и белого. — Неплохо, Макалаурэ, — говорит Атар; однако это так себе похвала, и я знаю, что на моём месте Нельо не получил бы и такой. Будь на моём месте Нельо, ему пришлось бы брать ещё одну стрелу и повторять попытку, потому что стрела, попавшая на полдюйма ниже сердца разъярённому кабану, делает лучника на полдюйма ближе к смерти. Атар любит такие поговорки, однако мне они достаются нечасто, и эта незаслуженная похвала ранит сильнее, чем заслуженный упрёк. Карнистир получает три стрелы с белыми перьями, кладёт их у ног (у него ещё нет колчана) и одну за другой отправляет их в мишень, отодвинутую на четыре шага. Первая попадает в белое, вторая — в синее пятно, третья срывается с его лука, издав приглушённый щелчок, и теряется в траве, пролетев мимо цели. Атар подхватывает Карнистира на руки и принимается его целовать. — Ты грозный противник, Морифинвэ Карнистир! — говорит он, пока Карнистир хихикает и дёргает его за волосы. — А что, со мной Атар тоже так обходился? — как-то раз спросил я Нельо. — Конечно, — усмехнулся брат. — Будь иначе, разве ты любил бы его так сейчас? Я задумался. Я не очень-то склонен проявлять свою любовь к отцу открыто, как это делают Нельо и Тьелкормо — однако она живёт во мне, звучит в унисон со стуком моего сердца, заставляя меня гордиться обычаями, отличающими нас от других нолдор, и считать, что звезда Феанаро прекраснее любого другого герба в Валиноре. Я так и не снял кулон, который Атар дал мне на ночной праздник — тот, в виде звезды с мерцающим огненным опалом в центре. Даже сейчас он покоится в ложбинке между ключицами, согреваемый с двух сторон — полуденным светом и теплом моей кожи, и я прикасаюсь к нему, когда хочу набраться уверенности: как сейчас, когда я, не спрашивая, снова беру стрелы и изгоняю песню прочь из своего сознания. Я хочу повторить упражнение так, чтобы увидеть в глазах отца гордость за своего сына. *** Мы перекусываем в тени деревьев тем, что принесли с собой в сумках, а затем наступает время фехтовальной тренировки. Стрельба из лука мне нравится. Верховую езду я кое-как выношу. Фехтование же я ненавижу. Когда-то оно было очень важно для выживания нашего народа. В те времена, когда нолдор ещё не переселились в Аман, Оромэ научил их делать оружие и сражаться им — в том числе и мечами. Мечи, созданные руками валар, были богато изукрашены, по их лезвиям струились извивы цветочных гирлянд и виноградных лоз, и казалось — они предназначены скорее для украшения, нежели для боя. Мой дед Финвэ был первым эльфом, сковавшим меч: ничем не украшенный клинок, сделанный из железа, которое те, кто потом станет его лордами, добыли из берега Куивиэнен, и окованный простыми камнями. Первый меч был почти отвратителен своей прямолинейной функциональностью — ранить и убивать, вот и всё, для чего он был предназначен, — однако он был светел и хорошо сбалансирован, и его было удобно держать. Мой дед и его будущие лорды взяли свои мечи и стали создавать искусство фехтования: сперва оно складывалось из простых блоков и ударов, которым они научили свой народ. Когда у нолдор появились мечи, всё меньше их соплеменников стало пропадать без вести, и всё больше чёрной орочьей крови стало литься в реки. Во время Великого Похода мечами отбивались от врагов и прорубали себе путь в непроходимой чаще. И когда мой дед и будущие лорды нолдор шагнули на берег Амана, мечи висели у них на поясе. Валар ужаснулись этим отвратительным примитивным лезвиям: грубо заточенным, покрытым вмятинами и поржавевшим от чёрной вражеской крови. Их голоса звучали мягко и покровительственно, когда они говорили: — Вам больше не понадобятся эти ужасные штуковины. Их ласковые руки вынули клинки из рук нолдор, а потом, найдя уязвимые точки в металле, прибили их гвоздями к стенам дворцов и домов лордов: трофеями прежних дней, напоминаниями о лишениях, через которые народу нолдор довелось пройти — и которые никогда не вернутся. Теперь ковать оружие разрешалось только с позволения Манвэ, и оно понемногу превратилось в исключительно церемониальную принадлежность, а фехтование из навыка, необходимого для выживания, сделалось чем-то вроде игры. В Тирионе фехтование считалось обязательной частью хорошего образования. Дед Финвэ даже устраивает турниры на дворцовой площади, и каждый год победитель получает титул Лорда Меча. Но фехтование выродилось до бесполезной забавы. Ковать мечи из стали — или даже из железа, как древние клинки, — теперь считается преступлением, мы тренируемся и сражаемся только на безопасных деревянных мечах. Искусство, которое когда-то было смертоносным, переродилось в заученный танец, не предполагающий даже касаний. Тот, кто даже случайно, вскользь, задевал своего партнёра этой деревянной имитацией клинка, выбывал из состязания, а победить можно было, только заставив партнёра в атаке допустить касание или разоружив его. Мы — сыновья высокородного принца нолдор, поэтому, разумеется, мы тоже учимся фехтованию. Но наша семья отличается от других: в Форменосе или на поляне в самой глубине леса, что расстилается возле нашего дома в Тирионе, мы берём в руки узкие стальные мечи, откованные нашим отцом. Но пока холод не достигнет наших ладоней, мы можем убеждать себя, что по-прежнему фехтуем друг с другом деревяшками. И я, и Тьелкормо тогда были ещё маленькими, но я помню, как Атар стал возвращаться из Тириона со старыми железными мечами, которые украшали стены дворца. Из каждой поездки он привозил новый меч, приделанный к полированной дубовой доске и снабжённый латунной табличкой, на которой было написано что-нибудь вроде «Меч Финвэ, короля нолдор, разивший орков на берегах Сириона». Если дед Финвэ и заметил, что его мечи куда-то делись, он ничего не сказал Атару, и вскоре они заняли целый шкаф в кузне. Валар сделали умно: закрепляя мечи на подставках, они вбили гвозди в те места, повреждение которых сильнее всего ослабляло клинок. Атар однажды ударил мечом по небольшому дереву, росшему во дворе, и клинок переломился надвое по тому месту, где был вбит гвоздь. Атар поднял обломки и склонился над ними с печалью и благоговением на лице. Такое выражение я видел у него во сне, который однажды приснился мне: в этом сне Атар пришёл ко мне среди ночи, взял меня на руки и заплакал. В те дни мы редко видели Амил. Атар говорил, что она устала и ей надо дать отдохнуть. В нашем доме было тихо — без мамы отец не смеялся и редко говорил; Атар кормил меня и Нельо, купал нас перед сном, даже пёк хлеб и стирал одежду, хотя прежде этим занималась только наша мать. Но когда мы с Нельо сидели в библиотеке, зарывшись в книги, Атар уходил в кузницу, и оттуда подолгу слышался звон железа. Как-то раз я заглянул в шкаф, стоявший в мастерской, и обнаружил, что ещё один меч стал целым. Один за другим железные мечи вернулись во дворец Деда Финвэ; теперь они были закреплены не гвоздями, а специальными скобами, и их края выглядели опасно острыми. После этого Атар начал экспериментировать со сталью. Изучив конструкцию мечей своего отца, он улучшил её, создав оружие, которое было легче и проще в использовании, чем любой из клинков, привезённых когда-то из Сумеречных земель. Как-то раз он увёл нас с Нельо в глубину леса, и там на поляне мы сражались друг с другом, как когда-то сражались плечом к плечу наш дед и его лорды — словно наша жизнь зависела от этой победы. Просто угрозы удара теперь было недостаточно. Атар опрокинул нас наземь, мы были все в синяках и крови от его ударов. Я расплакался, а Нельо, держа меня на руках, просил Атара быть добрее. — Когда-нибудь может настать время, когда доброта станет роскошью, — ответил отец. — Не думайте, что нынешнее блаженство будет длиться вечно. До этого я ни разу не усомнился, что мирная жизнь в Амане будет длиться без конца. Однажды — наверное, я тогда многовато выпил, — я спросил у Нельо, когда мы свернулись под одеялами в одной постели (в Форменосе было холодно, и вдвоём нам было теплее) и шептались перед сном, не кажется ли ему, что отец был в тот момент немного не в себе. Но оказалось, что Нельо тоже всегда сомневался в неизменности и вечности Амана. — Я чувствую это в глубине души, — сказал он. — Это как знать, что ты — мой брат, а Атар — мой отец: даже если бы меня забрали от вас сразу после рождения, я всё равно знал бы это. Мой дух знает то, что моё тело пытается объяснить и не может понять. Мы живём в Арде Искажённой, и ничто прекрасное не может длиться вечно. С моей привычкой постоянно отвлекаться фехтование даётся мне нелегко. Атар сделал мне и Нельо жёсткие кожаные доспехи, и мы тренируемся затуплёнными клинками, однако время от времени случается, что острие его меча встречает мою руку, рассекая плоть с тошнотворной лёгкостью. Нельо — истинный мастер фехтования, меч выглядит продолжением его руки; много раз я мог бы поклясться, что он вот-вот одолеет Атара — но каждый раз это заканчивалось одинаково: Нельо лежал на земле, а Атар приставлял ему клинок к горлу. Тьелкормо, Карнистир и Финдекано до сих пор тренируются с деревянными мечами. Атар и Нельо наставляют их, пока я в сторонке раскладываю кожаные доспехи: мы наденем их, когда младшие отправятся домой, заниматься остальными своими делами. Тьелкормо просто великолепен — что неудивительно; бесстрашно спрыгивая с дерева, он перекатывается по земле и атакует Нельо с неожиданной стороны. Карнистир, несмотря на то, что ему всего четыре года, тоже показывает задатки грозного бойца: он вихрем налетает на своего противника, с неисчерпаемым упорством отбивая меч Атара в сторону своей палкой. Финдекано начал тренировку с самых простых атак и защит, но Нельо уже принялся, как он это называет, «раскрывать его стиль», и мне уже отчётливо видно, что однажды Финдекано легко одолеет и меня. Лёжа на траве, я вслушиваюсь в звуки ударов деревянных клинков друг о друга и пытаюсь представить себе движения, превращающие один звук в другой. Братья стоят у меня перед глазами, как наяву: высокий грациозный Нельо, неутомимый крепкий Тьелкормо, непредсказуемо-яростный Карнистир. Финдекано перед моим внутренним взором скованно прижимает руки к телу, однако чем дальше, тем его движения становятся гибче и шире, а его выпады и блоки очень похожи на те, что когда-то делал Нельо. И, конечно же, Атар: он фехтует так, что невозможно уловить, когда одно движение переходит в другое — они словно перетекают друг в друга, как пляшущие языки пламени. Их одежды скользят по коже с шорохом, вплетающимся в тихий шёпот ветра; время от времени кто-нибудь вскрикивает или смеётся, и в конце концов все звуки объединяются единым причудливым ритмом, и я принимаюсь напевать мелодию без слов, что вьётся между звуками ударов, словно рукава реки между островами в дельте. — Макалаурэ? Нельо возвышается надо мной, расставив ноги; его лицо окрашено румянцем, но от этих упражнений он даже не вспотел. До меня доходит, что голоса младших уже стихли, и Атар стоит на поляне со стальным мечом, наблюдая за мной краем глаза. Мелодия исчезает из моего сознания, ускользая в грёзы; позже я разыщу её там и переложу в звуки, которые затрепещут в воздухе, словно нити, протянутые от меня к братьям. Я вздыхаю и сажусь. Нельо со смехом присаживается рядом и принимается выбирать из моих волос травяной мусор, и я вижу, что Атар, ожидающий на поляне, тоже улыбается. — Увы, — отвечаю я, и Нельо протягивает руку, помогая мне подняться. Мы облачаемся в лёгкие кожаные доспехи: затягиваем на запястьях наручи, помогаем друг другу зашнуровать на спине кожаные жилеты, надеваем тонкие гибкие перчатки, чтобы не стереть руки до волдырей. Атар надевает только наручи, пренебрегая остальной защитой. Его руки покрыты такими жёсткими мозолями, что от рукояти меча им ничего не сделается, а пробиться сквозь его оборону и нанести ему удар в грудь никто из нас пока не способен. Мы с Нельо начинаем с медленных движений, потом брат добавляет более сложные, которые мне пока не даются. Атар комментирует нашу тренировку. — Макалаурэ, не смотри себе на руки! Прошлый раз он приложил меня клинком по тыльной стороне пальцев, и теперь не коситься себе на руки мне ох как нелегко. — Нельо, шевели ногами, не ленись! Зря он это сказал: атаки Нельо и так слишком сложны, чтобы я мог с ними справиться; полминуты — и он прорывается через мою оборону, обозначив удар в грудь слева. На безукоризненно-правильных турнирах деда Финвэ за такое его с позором исключили бы из участников, однако Атар смотрит на него одобрительно. — Рана в сердце. Макалаурэ, ты убит. «Убит» отнюдь не означает передышки: это означает, что теперь мне придётся драться с Атаром, а он далеко не так осторожен, как Нельо. Я едва успеваю блокировать его удары, куда уж там наносить свои; не проходит и минуты, как он делает стремительный бросок вперёд, ставит мне подножку и опрокидывает на землю, потом слегка пинает по заднице и стукает мечом в поясницу. — Ранен в почку. Не умрёшь, но будешь месяц мочиться кровью. По представлениям Атара это называется «пощадил». Я уже порядком вымотался; больное плечо начинает ныть, протестуя против такого обращения, и я с облегчением прислоняюсь к дереву, пока Атар объясняет нам тонкости наступательной тактики. Разрумянившийся Нельо усердно кивает, на лету ловя все эти хитромудрости о том, как передвигаться, удерживая защиту, и как перехитрить противника. Потом Нельо и я фехтуем двуручными мечами, от тяжести которых у меня начинают болеть руки; затем мы берём мечи в левую руку (это упражнение нам обоим не нравится), а потом — по мечу в каждую руку. Сражаться двумя мечами в некотором смысле проще, потому что можно пользоваться в основном правой — правда, только до тех пор, пока Атар это не заметит и не заставит снова фехтовать только левыми. — Нельо, Макалаурэ, очень хорошо, — говорит он, победив меня в пятый раз. — А теперь давайте попробуем кое-что новое. Он достаёт из кармана полосу тёмного шёлка. — Чтобы в полной мере защититься от противника, необходимо использовать все свои чувства. Только так можно предсказать его следующее действие. Нельо, ты первый. Атар завязывает брату глаза тканью. — Сначала я буду атаковать тебя медленно, — объясняет он. — Когда сам решишь, дай мне знак, и я буду двигаться быстрее. Постарайся почувствовать, куда идёт моё движение, прежде, чем я тебя ударю. Как-нибудь при случае расспроси деда: он тебе расскажет про одного из величайших воинов народа нолдор, который попал в плен к Чёрному Врагу, сумел бежать, но при этом лишился зрения. Он был единственным, кто побеждал моего отца на тренировках, хотя даже не видел его. Атар, как и обещал, начинает медленно, и привычная грация моего брата куда только девается: его блоки становятся непривычно неуклюжими, и закрыться от ударов отца ему удаётся только по случайности. Потом Нельо ловит ритм, и Атар начинает двигаться быстрее; потом Нельо, который по-прежнему успевает отражать его атаки, наносит удар ему в грудь — однако Атар отскакивает и слегка касается мечом шеи Нельо сзади. — Обезглавлен. Умер на месте. Нельо снимает с глаз шёлковую повязку. — Ты можешь и лучше, — говорит Атар, забирая её. — Макалаурэ? Шёлк ещё хранит тепло кожи моего брата, когда Атар затягивает узел на затылке, и меня обступает темнота. — Макалаурэ, готов? Я не готов, но всё равно киваю. — Тогда начнём. Сперва я бестолково тыкаю мечом во все стороны, однако потом до меня доходит кое-что новое. Я осознаю, что слышу: слышу, как тело Атара движется вокруг меня, как воздух расступается и сходится снова, давая ему место; слышу его шаги по земле. Ткань его одежды шуршит, скользя по коже, а кожаные наручи тихо поскрипывают. Его меч со свистом рассекает воздух, и мой клинок взлетает ему навстречу. Мы движемся всё быстрее, наши удары становятся всё сильнее, и каждый раз, когда его меч устремляется к моему телу, я успеваю его отбить. Атар прыжком оказывается у меня за спиной; я слышу, как его ноги отрываются от земли, как шелестит воздух, раздвигаемый его телом — и поворачиваюсь ему навстречу прежде, чем он успевает приземлиться; мы совершаем полный оборот, но я защищаюсь так же легко, как и тогда, когда стоял на месте. Только яростный рывок позволяет ему победить: он просто отбрасывает мой меч в сторону, оставляя горло беззащитным. Холодная сталь целует мою горячую кожу, и моё дыхание прерывается. Атар снимает повязку, и я вижу позади него Нельо с выражением крайнего удивления на лице. Атар улыбается. — Ты убит. Но, Макалаурэ, это был самый лучший из всех поединков с тобой! С этими словами он кладёт к моим ногам свой меч. Этот жест большого уважения до сих пор доставался только Нельо в тех редких случаях, когда брату почти удавалось добиться победы. Отец целует меня в лоб. *** Однажды мы оказались в Тирионе во время большого фехтовального турнира, который наш дед Финвэ проводил на дворцовой площади. Дядя Нолофинвэ захотел спросить совета у отца, а Амил понадобилась новая пара рабочих башмаков — поэтому мы приехали всей семьёй и на несколько дней поселились во дворце у деда Финвэ. Тьелкормо хотел посмотреть на турнир и несколько дней упрашивал Атара, чтобы его отпустили. Карнистиру было всего несколько месяцев, и Амил приходилось с ним нелегко, поэтому она обратилась к Атару: — Ты можешь осчастливить своего сына! И Атар отправился вместе с Тьелкормо на турнир. В том году победителем был лорд Лайкуивэ из Дома Серебряного Сада. Сколько я помню, между моим отцом и многими лордами тянулась скрытая неприязнь, и Лайкуивэ отец не любил больше прочих. Он родился на десять лет раньше Атара, однако Атар в детстве был не по годам развит, и их отцы долгое время учили их совместно. Как и Атар, Лайкуивэ постигал знания о мире, окружавшем нас; он увлёкся садоводством, Атар же считал это занятие скучным, но всё равно был в нём лучше. Дед Финвэ однажды предложил Атару стать главным смотрителем его садов. Атар отказался, однако предложил на эту должность Лайкуивэ. Так Лайкуивэ стал лордом собственного Дома — и никогда не забывал, что этим он обязан моему отцу. Всякий раз, когда мы появлялись на ужинах у него в доме, он высказывался насчёт необычно-рыжих волос Нельо: — У тебя рыжий сын, Феанаро! Кто бы мог подумать, что рыжие волосы твоей жены безо всякой сторонней помощи пробьются сквозь нолдорскую черноту! — Что он хочет этим сказать? — бушевал Атар каждый раз, вернувшись домой. — Что я Нельо не отец? — Не говори ерунды, милый, — утешала его Амил. — Достаточно посмотреть на Нельо, чтобы убедиться: его отец — ты и никто иной. Лайкуивэ, легко одолевший всех своих соперников, стоял посреди двора, радуясь победе; в руке у него был деревянный меч. Поворачиваясь во все стороны, он улыбался толпе; когда он заметил Атара, его улыбка стала ещё шире. — Наш принц Феанаро из краёв, что далеко от Тириона, решил сегодня присоединиться к нам! — радостно воскликнул он. — Но почему же ты не стал участвовать в состязании, пресветлый принц? Атар буркнул что-то пренебрежительное и немного непристойное, отчего половина стоявших вокруг захихикала, а другая половина — задохнулась возмущением. — Может быть, ты побоялся, что я стану тебе слишком трудным соперником? Атар рассмеялся: — Можешь сам вызвать меня, раз считаешь, что победитель королевского турнира может одолеть ничем не показавшего себя принца! Впрочем, показал он себя очень быстро. Поединок был яростным, мечи так и мелькали, то и дело сталкиваясь — но не прошло и минуты, как Атар выбил меч из руки Лайкуивэ. Тот отступил, признавая своё поражение, однако Атар сделал шаг вперёд и стукнул его мечом по шее. Удар был достаточно сильным, чтобы оставить синяк. По правилам за такое участник выбывал из поединка, а значит, Лайкуивэ по-прежнему остался победителем турнира. Мой отец подержал его гордость в своих руках — и вернул ему обратно. Мы пробыли в Тирионе ещё три дня, и все эти три дня лорды нолдор ходили за Атаром по пятам, уговаривая на следующий год принять участие в турнире. — Только представь себе, как почётно будет одному из королевского дома выиграть этот турнир! — восклицали они. — Только подумать: такая внезапная победа над победителем турнира! Все считали, что это невозможно! — Невозможно достичь полного совершенства, — ответил им Атар, потом подхватил на руки Тьелкормо и отправился к сапожнику: выяснить, что там с башмаками Амил и сможем ли мы уехать пораньше.